Высекая искры

      Мотоми говорит отчасти слащаво, но говорит правду, не приукрашивая. Открывает Акире глаза, показывает ему со стороны его привлекательность.       И пальцами ведет будто невзначай, пробираясь выше. Но на самом деле напористо, сжимая будто на пробу ребра. И даже через плотный хлопок серой рубашки чувствуется жар.       Описывает каждую мелочь, а Акира впитывает слова и обороты. Ему никто, никогда про это не говорил. Шики лишь принимал, не давая ничего взамен. Ладонь двигается по груди, обхватывает шею, проходя пальцами по кадыку, и останавливается на щеке Акиры.       — Ты вероятно и не замечал, сколько людей тебя гложут взглядом?       «Не замечал», думает Акира. «Не замечал, потому что сам следил за прямой спиной, обтянутой черной рубашкой. За аристократически бледным лицом, прикрытым длинной челкой».       — Ты очень красивый, с тонкими чертами, но в тебе нет женской очаровательности, в тебе горит сила. В твоих глазах пылает огонь, это захватывает.       Мотоми наклоняется еще ближе, поворачивая голову для поцелуя…       Щелчок. Мир на время замедляет движение, будто давая передышку. Давая понять, что к чему.       Акира отталкивает. Отворачивается. Ускользает от отягощающих обстоятельств. Он пришел не для этого. Не может так, поэтому убирает от себя смуглую руку. Выпаливает дежурные фразы, едва не сбиваясь и путаясь в буквах. Благодарит и просит настойчиво дать ему успокоительное.       Его сознание вновь оплетают змеи, и на плечи взваливаются новые проблемы в виде Мотоми и его чувств. Он знает, что поступил эгоистично, не оттолкнув его сразу, дав мужчине хрупкую надежду, но ему нужны были эти слова.       Он извинится потом.       Чужая ладонь снова опускается на плечо, но в этот раз успокаивающе. Пару раз хлопает.       — Не беспокойся. Все в порядке.       Акира соглашается и улыбается неловко и вынужденно.       Акира соглашается, хотя странный блеск в глазах доктора так и остался. Акира соглашается, ведь хочет лишь поскорее покинуть стерилизованную палату с покрашенными в белый стенами.       Тишина давит на мозги.       Но это длится недолго, ведь…       Дверь распахивается, и невесть откуда взявшийся Шики в доли секунды оказывается рядом. Акира не улавливает его движений. Чувствует лишь резкую боль, что кольцом сдавливает его плечо, и рывок. Опора в виде стола исчезает, и он падает на пол, попутно зацепив стул.       Падает больно на колено и едва уклоняется, чтобы не влететь головой в металлический ящик, но таки задевает его виском.       Шики просто скидывает его со стола и, не обернувшись даже, обращается громким, требующим ответа голосом к Мотоми.       — Что ты делаешь?       У Акиры саднит руку и ребра. Даже не видя, понимает, что счесал кожу об углы. Акире больно встать от нестерпимо болящего колена.       Он чувствует горячую кровь, что стекает по лицу из разодранной кожи. На белый кафель приземляются тяжелые багровые капли. Гвоздиками расцветают и пачкают, убивают стерильность.       Акира чувствует, что дошел до точки невозврата. Терявший ранее контроль над телом, он впервые за долгое время теряет контроль над разумом.       Начинает заговорщицки тихо, но вскоре все же переходя на крик.       — Что он делает? Тебя это интересует? А что ты делаешь, Шики? Ты хотя бы раз думал о ком-то, кроме себя? Ты знаешь, что вокруг тоже люди? Ты знаешь, что у других тоже могут быть чувства, которые ты раз за разом, снова и снова, разбиваешь к хуям собачьим?!       Две пары глаз обращаются в его сторону. Мотоми бегает взглядом. То на одного, то на второго смотрит, а Шики лишь лениво прослеживает за струйкой алой крови, что пачкает отглаженный воротник. Смотрит так, как не смотрел никогда раньше, но это все еще пустой, бездушный взгляд, приобретший новые оттенки невычислимых эмоций.       И это ставит точку. Перевешивает весы.       — Ты задумывался, почему я живу с тобой, почему трахаюсь с тобой, почему остаюсь рядом? Я люблю тебя, мудила, я готов был терпеть. Но теперь… — Акира плакал слишком давно, и скатившаяся соленая дорожка заставляет вздрогнуть и тотчас же вытереть ее. Чувства выплескиваются, и лицо искажает судорога отвращения. — теперь исчезни из моей жизни.       Акира громко хлопает дверью, выбегая из комнаты. Оседает на пол, сжимая дрожащими пальцами колени.       Бьет тремор, перед глазами то и дело темнеет. А он думает, все думает, что скажет Шики, когда выйдет. Выйдет и увидит Акиру осунувшегося, с непрошеной влагой в глазах, сидящего у стены. Акира понимает, что простит, снова даст шанс. Лишь бы быть под одной крышей, ругаться, трахаться, жить вместе в надежде на лучшее. Он надеется, что они поговорят, обсудят что-то и решат. Акира хочет поговорить, но Шики так и не выходит.       За стенкой тишина, но дело скорее в хорошей изоляции.       Акира устает ждать и чувствовать, как тлеет надежда. Умрет она, конечно, последней, но перед этим он будет мучительно долго ломаться, выворачиваться наизнанку и покрываться трупными пятнами.       Акира чувствует себя таким глупым.       Поднимается, ощутимо хромая на ногу, вытирает кровь рукавом и идет. Идет куда подальше, наплевав на документы и на то, что рабочий день еще не закончился.        Нахуй. Все нахуй. Сжечь и смотреть, как горит.       Идет подбитой собакой, во всех смыслах этого слова. В свою дыру, тесную комнату. Более холодная, чем хоромы Шики, захламленная. Но уютная и без прожигающих алых глаз. Где можно закрыться на все замки, включить музыку погромче, нажраться до беспамятства или выпить тех синих таблеток, что он хранит на особый случай. Можно и все вместе. — Ха-а, еще чего, жирно этому мудаку будет, если умирать из-за него. Обойдется, — разрывает Акиру истерикой.       Его пристанище на самой окраине города. У таких домов, как правило, дохнут домашние животные. Наверное в разросшемся кустарнике на ветки нанизаны мертвые птицы, а под забором закопаны чьи-то кости. Его двор выглядит не то, чтобы отвратительным, скорее пустующим. И Акиру с мелово-бледной кожей и воспаленными глазами сейчас можно принять за призрака.       Но внутри его дома есть травяной чай и узкая кровать, приставленная к стене. Внутри этого дома царит шаткий мир, и плевать, что подумают другие.       Едет в автобусе, пытаясь совладать с эмоциями, чтобы не привлекать внимание. Пытается выровнять сбившееся на хрипы дыхание, но раз за разом волной накатывает. И не стереть из памяти пустой взгляд Шики, как не вычеркнуть и то, что все было ошибкой, его тупым бредом, а не любовью. Возродившийся юношеский максимализм, когда лишь черное и белое, когда все округляется до десятков, когда еще веришь.       Вот и Акира верил, приукрашивал то, что есть, и додумывал то, чего нет. А Шики было плевать, Акира был для него очередным именем в списке, не более. А Акира теперь вновь обжигается и с горестью наблюдает, как и до этого не особо яркий мир теряет оставшиеся краски и опускается ниже, втаптывая его жителей в грязь и заставляя давиться гарью.       Он снова и снова ловит себя на мысли, что замедляет шаг, и не потому что колено грозится вывалиться из чашечки, а потому что ждет. Как дурак оборачивается, но лишь чужие люди и черные куртки мелькают.       Тело остывает и опустошается, он уже не горит, не выжигает, он лишь тлеет, медленно, в последний раз высекая яркие искры.       Память услужливо выбрасывает все воспоминания из подкорки. Как море выбрасывает мертвых рыб на холодный песчаный берег. Акира помнит.       Помнит первую близкую встречу, где на повороте они столкнулись. И отчеты, сюрреалистично, будто в слоу-мо рассыпались. И все произошло как в самом тупом и клишированном кино, когда их руки столкнулись, а Акира бессовестно начал краснеть.       Именно тогда все пошло по пизде. Помнит запах незажженых сигарет. Закатный туман и рассветные росы.       Помнит рубашку под пальцами, фейерверки под веками. Кровь на губах.       Помнит "Да иди ты со своими разговорами нахуй, Акира" и "Да иди ты в жопу со своим молчанием, Шики".       Душистый кофе и свежезаваренный чай. Красный перец и тростниковый сахар. Холодную осень и не менее холодную весну.       Они не расставались по сотни раз на дню, но ругались часто, сквернословили, выбрасывали свои непереваримые эмоции друг на друга, как ядовитые газы выбрасывают в атмосферу.       Слишком поздно понимая об опасности озоновых дыр. Нервный смешок горит на губах, когда Акира думает, что они никогда не станут друзьями. Будут очередными хмурыми бывшими, озлобленными друг на друга, что-то не простив, что-то не поняв, что-то не приняв.       Уже у парадной двери задумывается, как все вышло криво и косо. Не так, как он хотел, не по плану. Оставил лазейки, чтобы Шики мог извернуться, перевести все в очередную ложь, опутать Акиру руками и не отпускать, наслаждаясь, как тот прощает, и то, что его, как тряпку, вновь швырнули на пол, и скотское отношение к себе.       Но никто не использовал оставленные потайные ходы.       Потому что это, видимо, никому не нужно.       Потом они встретятся. Акира отдаст ключи, а Шики — вещи, но точки будут расставлены.       А пока… Пока надо переломать себя и выкинуть одного человека из своей жизни.       Мама, я полюбила бандита.       Акира снимает куртку, теплый шарф, обувь. Закрывает, как и обещал себе, все замки. И, зайдя в тесную душевую кабинку, включает воду. Холодную, неприятно бьющую по телу из смесителя.       Заходит прямо так, в одежде, это его состояние самое то для таких глупых поступков. Снимает рубашку, а там засосы, царапины, и недавно счесанная кожа горит огнем. Следом идут штаны, оголяя колено со свежим синяком, ярко бордовым, горячим и болезненным.       Снимает с себя все и хочет снять кожу, но не выходит. По комнате разносится тихая мелодия The Beatles, Акира даже подпевает, и вроде легче, но это напускное.       Акира снова проматывает моменты. Да, это было слишком глупо, может, Шики ревновал, может, он просто вновь не знал, что делать, и лишь надел маску надменного ублюдка. Но тогда почему не догнал, почему не стал бороться?       — Потому что я никто для него, а, значит, все правильно, значит надо рвать и валить от него, — успокаивает себя Акира. — Я справлюсь. С развитием общества мы перешли на цветастые медикаменты, которые носят невыговариваемые названия. Они горчат на вкус, но помогают. Мы глотаем их в ожидании облегчения, вот и Акира, разрывая тонкую фольгу, выдавливает из блистера небольшую желатиновую капсулу.       Акира смотрит в окно: поздней осенью рано темнеет. Солнце садится, удерживая свои лучи в облаках, окрашивая их в ярко-красный.       Это его, Акиры, личный ад. Это его отдельный круг, не описанный Данте. Его Энноимова долина.       Наверное поэтому Акира, больше не мешкая, запивает водой таблетку.       Меряет шагами комнату, чувствуя, как пропадает щемление груди. Путается пальцами в волосах, перебирая их. Сквозь прозрачные шторы на город опускаются сумерки, и вот-вот зажгут первые фонари. Под действием лекарств и навалившегося пофигизма Акира неожиданно ловит себя на мысли, что хочет вклиниться в суматоху шумного города, раствориться в толпе.       Нахуй этого Шики, перебьется, и я тоже. Тоже перебьюсь. Жопа — это не старая собака, можно и пристроить. Акира успокаивает себя этими мыслями, надевая новую серую рубашку, застегивая ремень на черных узких джинсах, дотрагиваясь до свежей кровавой корки на лбу. Никто и не заметит, наверное...       А потом Акира, смотря в зеркало, застегивает потертую парку и неожиданно для себя улыбается отражению. Нехорошо так улыбается.       Будто в предчувствии дальнейших событий...