[они не сошли с ума] [выходить больше некуда]
Вот же ж… Моя милая — безумна. Никогда не думаешь, что предводитель огромной секты, послушники которой считали себя посланниками чуть ли не бога, в ограниченном мире с пометкой «после» будет петь [нет, это песней назвать нельзя — тихое мычание мелодии, немного надрывное и спрятавшееся в чужом горле, будто бы опасающееся выходить наружу] что-то кроме «Благодати» [помощницу тошнит от этого слова, она необрезанными ногтями проводит по своей шее, осторожно пытаясь преодолеть темные пятна. Это не кольцо — ее не душили чертовым ремнем, чтобы потом разглядывать ровную лиловую линию на светлой коже]. И эта песня — помощница снова хихикает нездорово, стирая с нижних век влагу — перерождается в бункере теперь уже ее ломанным хриплым голосом. Она вновь смотрит уставшими от наркотика и света взрыва глазами прямо на него — единственного выжившего на несколько десятков километров кроме нее и произносит: моя милая. Помощница улыбается и произносит: безумна. Наручники на руках бьются друг об друга.__
Ее тошнит от Джозефа Сида. Возможно, это заложенная программа в собственном организме: без шанса переступить через нее, без права освободится от беспокойства рядом с ним. Возможно она — сломанная детская игрушка, что раньше могла говорить, бегать и воспроизводить чей-то голос благодаря микрофону внутри: «Бекки — дура» или что-нибудь подобное громкому «ау»; только вот сейчас все гарантийные сроки закончились, исчезли или же сгорели в ядерном пламени, и теперь не сможешь ее сдать. Деньги не вернут, как ни старайся [может потому что «денег» больше не существует. Она не знает. Как и он — от этого хотя бы можно надменно вскинуть нос и представить на уже пробежавшую мимо секунду, что они — равны]. Ее тошнит от Джозефа Сида, потому что он слишком не похож на человека, что может собственными пальцами раздавить глазное яблоко. Ведь Джозеф — помощница смеется вновь, но смех этот застывает в горле застрявшей птицей — он смотрит на нее слишком дружелюбно, слишком по-доброму, будто они старые друзья и она н-и-к-о-г-д-а не совершала зла по отношению к нему. По-доброму и невероятно пронзительно — прокалывает собственной лазурью ее глаза, ее голову и мозг, буквально заставляя застыть на месте, боясь даже отвернуться. Ведь Джозеф — помощница разминает собственные запястья, следя за его движениями — говорит ей перестать смеяться на похоронах этого мира.__
Это кажется отвратительно сложным: взять себя в руки, взяться с мыслями и просто сесть напротив… него. Помощница почти не произносит слов, лишь слушая и полностью отдавая себя внутренним демонам: Фэйт пришивает к ее коже белоснежные цветы блажи, иногда останавливаясь, чтобы вытереть кровь, Джейкоб нависает над ухом, сжигая раковину огненным дыханием, диктуя «только ты» так сильно и так напористо, что это превращается в «тытолькоты», когда же в глазах все становится красным, ржавым, а Джон рисует ножом на ее спине очередной грех, пытаясь выводить все ровно, гладко, но срывается, делая полукруг у буквы «р» треугольником. Они все мертвы — даже если не от ее рук, то от оружия намного мощнее, но помощница продолжает в бесконечной темноте бункера видеть их тени — чтобы затем вновь спрятать лицо в руки, зарыдать бесшумно, и, давясь второсортным воздухом, подумать о том, как бы прекрасно было, если бы ее «счастливо» закончилось в каком-нибудь баре с кем-нибудь из коллег. Помощница не против была бы сгореть заживо, если бы это стало ее концом. Она задумывалась о суициде лишь в подростковом возрасте: закрывала шрамы от матери тогда же. Но с тех пор времени прошло — слишком много и «грешница» [Сид ее так не называет, но в моменты, когда синева в его глазах становится морской пучиной, которая дышать ей не позволяет, помощница так и читает это острое «гре», не пытаясь найти продолжение, в том же самом губительном океане], грешница думает: он все равно справится. Какая разница. Поэтому огромное лезвие в ее руках — что уже разрезает кожу на ладонях, оставляя на кафеле «ванной комнаты» [еще одна коробка в коробке с душем, напоминающая ей те, немецкие — без бортиков, чтобы если уж поскользнуться, то насмерть] алые узоры — лежит непривычно, но ей многого не надо. Мир уже не спасти, как и ее с Джозефом. Так… Стоит ли пытаться? Ответ падает вместе с орудием собственных пыток. Кровь мешается со слезами и потом, как и крики с надрывным голосом, вновь читающим какую-то молитву. Помощница бьет Отца по груди порезанными ладонями, когда же Джозеф хватает Дитя за растянутое запястье, пытаясь успокоить, пытаясь остановить. Помощница просит убить ее, кричит, воет об этом. Она говорит, что не может больше, не в силах, она не хочет больше жить и плачет, не в состоянии даже отодвинуть прилипшие к лицу волосы. Джон вырисовывает позже на ее спине невидимое «скорбь», когда Джозеф вплетает сухие пальцы в ее волосы, бесшумно молясь.__
Помощница говорит: я убила их. Помощница кричит: я убила всю твою семью. Она сбивает Джозефа с ног, не отдавая отчета из-за слепой ярости. Да. Да! Ярости! Прям как написано на ее теле твоим братом, Сид! И соглашается, помощница шерифа несуществующего теперь штата шипит, признается в каждом грехе, ею совершенном, но требует за это жизнь оставшегося из этой с ума сошедшей секты. Она возносит к алтарю собственные мысли и силы, надеясь, что этого хватит, чтобы хотя бы на мгновение почувствовать покой в железных стенах бункера Датча. Она ломает собственный голос на нескольких тональностях, вглядываясь во все те же безукоризненно голубые глаза. — Я убила всех их и забрала с шеи каждого ключ. И кровь их — не на моих руках, а на твоих. Я говорила, что это все можно было предотвратить. Я говорила тебе пойти со мной, но ты стоял на своем. Почему «гордыня» у тебя не обведена?! — ее руки трясутся — одна из ладоней все еще перемотана бинтом — но нож помощница держит так уверенно, как только может [почти никак]. Если Джозеф не пускает ее на тот свет, то она все сделает сама. — Потому что слова мои все еще правда. Брехня. Вранье. Ложь. Это все уж точно не-правда, как он говорит. Этого всего не-было. Джозеф — фанатик, Джозеф не-мог знать, что там будет в будущем. Нет-нет-нет. Выдумки человека, что хочет власти. Только почему ты не произносишь этого вслух, помощница? Потому что чувствуешь, что сама теряешься. Потому что мира за металлической дверью — уже не существует. Помощница говорит: я. Помощница шепчет: была рождена грешницей?__
Она медленно перечеркивает саму себя, переделывает, строит что-то новое, но это… Так сложно, что сначала помощница все еще пытается существовать так, как раньше, еще до конца света, до знакомства с Сидами, до Монтаны. Умыться с утра [стоя босыми ногами на ледяном кафеле смотреть через небольшое зеркало на совершенно спокойного Джозефа], позавтракать [неловко помочь поставить две чашки на стол] и заняться какими-нибудь своими делами [прочитать «Войну и Мир» в тысячный раз]. Она разглядывает на руках собственные раны, заработанные на поле боя и понимает — отчетливо, от этого и болезненно: она устала от боли. Ей нужно хотя бы немного отдохнуть, от этого… От этого помощница жмет Джозефу руку, подписывает несуществующий контракт о перемирии, потому что им обоим нужно спокойствие в их собственном мире с белым потолком и таким же полом. Спокойствие. Хоть и мнимое. Она принимает свою роль слушателя, пытаясь не вдумываться в слова его писания, пока он отгоняет от нее тени своих же родственников. Помощница принимает роль ведомой, потому что ей самой вести — осточертело. И в глазах Джозефа читается лишь понимание.__
Но они — не Адам и Ева в мире после катастрофы; это помощница шерифа и сектант, грешница и спаситель, Отец и Дитя [от последнего ее снова тошнит] — две противоборствующие силы, что тишину находят лишь когда один из них разбит, подвластен другому. Поэтому помощница вновь кричит, добавляет масла в костер, разливает нефть по океану внутри Сида, будто бы провоцируя. Она шипит. Он кусается. Дилемма дикобразов¹ так идеально подходит под их шаткие отношения, что помощница пытается оттолкнуть Джозефа от себя, когда же после цепляется за него, хочет, чтобы он почувствовал каждой своей клеточкой тела, как пришлось ей. Помощница не целует его, а кусает и в то же время сама стонет-скулит от ощущения вновь разорванной губы. Джозеф впервые горит при ней первозданным пламенем, в то же время как она же наконец тонет в чужих колющих прикосновениях. Спаситель давит пальцами на ее раны, давно уже наизусть зная их месторасположение, грешница же — ногтями перечеркивает крест Врат Эдема, будто бы и вовсе собираясь содрать его. И, когда собственный ее мазохизм достигает в чужих отвратительно резких движениях пика, помощница помощница тихо молит Сида взять ее в церковь, целуя его веки.