Dawn will rise

Ритку когда целуешь, о губы обжечься можно, а ладони у нее горячие всегда, как печка, и лезут под толстовку пальцы, на воск раскаленный похожие, и в любое время года к ней под одеяло заберись, обними поперек теплого живота — и согреешься, даже если за окном зима лютует, а в общежитии еще и не думали об отоплении. У Ритки по венам и кровь бежит — не кровь, а лава, алая и разогретая донельзя, и голяком посреди сугроба стоять она может, и не заболеет, зараза такая, потому как не чета она тому хилому Корецкому, у которого, что не дождик — то осложнения какие. Ритка сама по себе огонь — и дело даже не в книгочейском цвете, наждачкой по сердцу проходящемуся всякий раз, а в том, что с Ритой надо так же, как с костром, в походе разожженным: так, чтобы грел он, а не обжег рук или, того хуже, лес спалил. Ритка и пахнет как костер, и смеется она, как поленья в камине трещат, и, наверное, это с Варчуком у них общее, потому что Костяной Дом в этом плане не ошибается, но Жене так восхитительно плевать на того Варчука, что просто словами не описать: потому как у нее есть Рита, ее Рита, пахнущая дымом и свежими опилками, бензином и немного — табаком. Ритка что твоя свеча: горит ярко, светит, воском брызгает, и растекается по тебе в конце концов, лапами бесформенными горячими обнимая крепко. Ритку когда целуешь, о губы обжечься можно, а ладони у нее горячие всегда, как печка. Потому что Ритка — огонь. Как бы двусмысленно это не звучало.