Love is madness

Олег думает, что, наверное, им с Сергеем стоило попрощаться еще после выпуска из детдома: каждый бы пошел своей дорогой, и всем было бы хорошо. Но он преданным домашним псом побрел за хозяином в таинственную, неизвестную Москву, кое-как поступив в гуманитарный (помогло только преимущество перед другими поступающими в виде сиротства), и тогда все пошло под откос. Тогда они разошлись, но не попрощались, не хлопнув даже дверью и не мотнув полами пальто, — даже не по-английски. Потому что им суждено было столкнуться снова. «Олег», — зовут чужие глаза. — Правила есть правила, — говорят чужие губы. Олег считает, что, наверное, это было очевидно: то, что что-то пойдет не так. Что не может все так хорошо закончиться. Что Сергей, может, и не врал ему в лицо — но просто недоговаривал. «Прости меня», — кричат чужие глаза. Чужие руки пять раз нажимают на спусковой крючок. Он не знает, как и зачем выживает в этом Аду, но понимает: вот теперь они попрощались. Официально. В заключении врачи так и напишут, наверное, — еще бы Олег понимал итальянский. Он хотел этого. Хотел _попрощаться_. Не так, конечно, но все же. Оттого он еще больше не понимает, зачем суется в Сибирь, пока там творится какой-то пиздец. Не понимает, зачем спасает Сергея, — но шрамы на теле жгут огнем. Он понимает, что не может — не хочет — прощаться. Не в этой жизни. Не так. И после всего единственное, что он может сказать, открывая железную дверь — в их квартиру в Питере, а не этот жуткий подвал, где его теперь ждут с легкой опаской, которую он жутко ненавидит: — Я тебя прощаю.