[…]
— «Не наш ли счёт вы грызёте ноготь, сэр?» — читает вслух Бокуто на всю раздевалку и громоподобно ржёт. — «Грызу ноготь, сэр…» Он захлопывает книгу и с диким смехом откидывается к стене. Акааши делает очень занятой вид, копаясь в пустом шкафчике, чтобы спастись от грядущей рубрики обсуждений. — Нет, ну вы слышали? — вертит головой Бокуто во все стороны и впечатлённо размахивает книгой. — Грызу ноготь, сэр, а-а-а… — Да, Бокуто-сан, мы слышали, — всё же решает вынырнуть из шкафчика Кейджи, чтобы не грызла совесть, и пытается приструнить разбушевавшегося читателя. Всё же Бокуто — его ответственность. Звучит даже как-то тепло и заставляет сердце сбиться с хода. — И все это читали, — считает обязательным вставить закатывающий глаза Коноха. Бокуто, как насторожившаяся сова, поворачивается к нему и начинает сосредоточенно грызть ноготь. — На твой счёт грызу ноготь, сэр. — Я сейчас домой уйду. — Когда я так нагло грызу ноготь? — Почему я всё время страдаю? — восклицает в потолок крайне страдающий Коноха, который лично для Кейджи не выглядит очень страдающим — впрочем, как обычно — в позитивных рыжих трусах и с булкой в руке. — За что мне всё это? Погрызи на кого-нибудь другого ноготь. На Акааши, например. Акааши же решает, что сэмпаи нынче наглеют не по дням, а по часам, и тоже хочет погрызть в сторону Конохи ноготь, чтобы хоть страдал по делу. — Не хочу, — упрямо отвечает Бокуто и снова принимается за ноготь. — Только если это будет ноготь Акааши, — гыгыкает прыгающий в одной штанине Коми, и Коноха вместе с ним по-дурацки прыскает. «Что это за абсурд сейчас был», — мигает тревожными табло у Кейджи в голове, — «что за ахинею вы несёте и когда же это кончится», — почти срывается усталое и разозлённое с языка. «Почему Бокуто вообще сидит тут и грызёт ногти, причём здесь мой ноготь и с чего вы взяли, что его можно грызть, может и можно, но не при вас точно», — бастуют бредовые мысли на трибунах. «Как спастись из этого сумасшествия», — хочется ему знать. «Почему тут нет нормальных людей», — снова остаётся главным вопросом в мыслях и, видимо, неразрешимым. — Не несите чушь, Коми-сан. Бокуто вообще что-то нервно и обиженно пыхтит и начинает бесцельно копаться в сумке. Акааши уже пугается, что на него напало это самое плохое настроение, но он просто находит в сумке кроссовки и метко (всё же ас) швыряет один в Коми, другой в Коноху — и Кейджи понимает, что вроде как всё в порядке, и, видимо, нервное потрясение перенёс только он один. — Это к чему вообще было? — запоздало решает разобраться всё ещё поражённый Акааши. — Да так, — загадочно улыбается Коми, ну совсем незаметно поглядывая на Бокуто, недовольно уткнувшегося в книгу. — Ничего. Такой ответ Акааши, конечно, вполне устраивает, развёрнутый и понятный, ясный, как небо в дождливый день. — Вы все просто идиоты, — беспристрастно припечатывает капитан, и сейчас это даже звучит как честное разрешение всех недомолвок, пусть Кейджи и хочет сделать ему замечание, что нельзя обзывать сокомандников. — Кроме Акааши, конечно. Кейджи на секунду застывает, забывает свои упрёки, снова от слов Бокуто, потому что пусть он и может словами менять настроение Котаро, всё равно его слова всегда как-то странно на него действуют — хочется все эти щекочущие пёрышком под рёбрами фразы зачем-то сохранить в памяти вместе со звонким голосом и собственным подскочившим к горлу пульсом. Наверное, надо меньше пить кофе, это всё из-за него. Но всё равно «кроме Акааши» и «конечно» так приятно звучат, что он почти просит Бокуто сказать это ещё раз, но героически сдерживается — он же не идиот, конечно. Зато к вечеру Акааши — как обычно — сомневается, не идиот ли Бокуто. Кейджи неизвестно как — он никогда не понимает, как это происходит, просто абсолютная чёрная магия — оказывается в шумной закусочной вместе с Бокуто, Куроо и Кенмой и догадывается, что скоро опять станет невольным свидетелем какой-то ерунды. Но пока тут есть Кенма, его присутствие сдерживает генератор тупых идей Куроо-сана (которые обязательно поддержит Бокуто), потому что сейчас капитан Некомы занят привязыванием бантиков к волосам Козуме. Но ерунда всё равно случается, как же иначе. Бокуто выразительно смотрит на Куроо, перехватывая его взгляд и отрываясь от еды, и начинает показательно грызть ноготь. Акааши тянет руку к лицу. Куроо замечает оскорбление и, разинув рот, поражённо прикладывает руку к груди и загораживает другой от этого безобразия ничего не замечающего Кенму. И Акааши тоже хочется так же научиться ничего не замечать, и вообще, почему глупости творит Котаро, а стыдно всегда ему? — Не на наш ли счёт вы грызёте ноготь, сэр? — Грызу ноготь, сэр. — Не обнаглели вы там часом, сэр? — Не больше вашего, сэр. — Позвольте вас зарезать, сэр, — и с этими словами Куроо элегантно берёт нож со стола и наставляет как дуло пистолета на Бокуто, а тот в ответ хватает второй нож, и они уже готовы с гиканьем скрестить шпаги (то есть, ножи), но Акааши, всполошившись, вмешивается. — Никаких игр с ножами, Бокуто-сан! — отрезает он и отнимает у обиженного капитана холодное оружие. — Но, Ака-а-аши, Куроо хочет меня зарезать, — ноет Бокуто, тыкаясь ему в плечо. — Ты что, разрешишь ему? — И ему не разрешу, — невозмутимо отвечает Акааши, притворяясь, что Бокуто, примостившийся на его плече с умоляющим взглядом, нисколько его не тревожит. Да и вообще, вот почему Бокуто никогда, никогда не стыдно, почему Кейджи вечно оправдывается перед совестью за двоих, а? Он решает сейчас не забивать голову и отбирает у зазевавшегося капитана Некомы нож под недовольное «э-э-эй», и зачем-то автоматически суёт в сумку. — Говорил я тебе, Бо, не женись, — упирается рукой в подбородок грустно вздыхающий Куроо. — Теперь никакой разгульной жизни. Даже не зарезать никого. Он откидывается на спинку дивана и начинает задумчиво и печально наматывать пряди Кенмы на палец. Бокуто, замолкнувший, сидит и открывает-закрывает рот, выдавая какие-то непонятные хрипы, и, если честно, Акааши, возводящий глаза к небу, себя чувствует немногим лучше, но вестись на эти провокации не собирается, пусть и стук сердца почему-то гулко отзывается в ушах. Да что ж сегодня все как с ума посходили? А всё Бокуто со своими ногтями! — Глупая шутка, — старается говорить ровно Кейджи, правда, прекрасно понимая, что это ни для кого не новость, а Куроо и сам в курсе. — В каждой шутке есть доля правды, — не отрываясь от приставки, бубнит Кенма, на что Куроо ахает и аплодирует. Акааши же потрясённо смотрит на них обоих и пытается пережить такое подлое предательство, откуда он его ждал меньше всего. Кенма, как ты мог? — Да что вы к Акааши пристаёте? — героически заступается за него Бокуто, с упрёком смотря на невинных друзей. Кейджи даже хочется улыбнуться, но тогда вся маска серьёзности, которую он хочет продержать до конца, мигом рухнет по вине Котаро. — С тебя пример берём, — с ухмылкой парирует Куроо, вводя Бокуто в ещё больший ступор и напрягая ситуацию ещё сильнее, прямо ею наслаждаясь. Акааши бы с радостью сейчас сбежал из этого цирка с весёлым хихиканьем, но его предусмотрительно посадили на диванчик к стене, преградив выход сложным препятствием — Бокуто. Кейджи остаётся на месте, потому что выбора нет. Вообще Куроо со своими Бокуто-Акааши-шутками достаёт их уже не первый день и не первый год, хитро поигрывая бровями и улыбаясь с таким намёком каждый раз, стоит им в этот момент оказаться ближе, чем на расстоянии трёх метров. Кейджи перебирает в голове своё общение с Бокуто и не может понять, где проштрафился настолько, чтобы заслужить такие подколы. И в любом случае Акааши считает, что это уже ненормально. Да вообще ни о какой нормальности нельзя говорить, когда в твоей жизни есть Бокуто и Куроо, которые даже Кенму могут незаметно переманить в свой стан и заставить прятать невольные ухмылки. И, если честно… Акааши соврёт, если скажет, что эти шутки его нисколько не волнуют — в этом он даже сам себе с трудом, но признаётся. От усталого раздражения год назад до вздрагивающих на мгновение рук сейчас — чего бы этим ни добивался Куроо-сан, на Кейджи это как-то нехорошо влияет. Бокуто, кстати, как-то раз попытался пошутить в ответ про них с Кенмой, на что капитан Некомы хитро улыбнулся, закатил глаза и чмокнул идущего рядом Козуме в щёку. Акааши ловит себя на бредовой мысли, что было бы здорово и красиво так же на эти шутки реагировать. Ну, то есть… ничего страшного, если он сейчас представил, как целует Бокуто в щёку, да? — Прекратите дурдом, — удивительно спокойно говорит Кейджи, будто не он сейчас сидел и думал о всяких глупостях. — Будете дразниться — не пойду больше с вами никуда. — Прости-прости, — сразу спохватывается Куроо и спешит заверить: — Бокуто обещает держать себя в руках, правда же? — Акааши, отдай мне нож, я зарежу вот этого типа и буду держать себя в руках. Кейджи на это отвечает многозначительным молчанием и нож не отдаёт, и думает, как бы ему самому держать себя в руках и не залепить кому-нибудь подзатыльник. Или тоже смутить кого-нибудь глупой шуткой до покрасневших щёк (вот Бокуто, например, идёт румянец). Вечер и дальше рассыпается вокруг Акааши странным блеском, даже несмотря на то, что Куроо и Кенма посажены в электричку и увезены со станции прямо по звенящим дорогам сумеречного Токио. Вечер всё равно странный, со скачущим рядом Бокуто по пути до дома Акааши, потому что они живут примерно в одном направлении, и Котаро никогда не жаль лишних десяти минут, чтобы пойти вместе к дому Кейджи, который от этого внутри неверяще улыбается и пытается не захохотать во весь голос над очередной глупой шуткой Бокуто. Они прощаются у дома Акааши, и за это время Котаро успевает раз десять извиниться за Куроо, как обычно, двадцать за себя, но Кейджи по привычке его убеждает, что ко всей этой бурде уже совершенно привык. А ещё говорит: — Пока, Бокуто-сан. Бокуто поворачивается и улыбается ослепительно, взмахивая рукой на прощание. У Акааши почему-то ключ не попадает в замочную скважину — видимо, устал за день. Дома он разбирает сумку и обнаруживает варварски прихваченный в кафе нож, и устало вздыхает.[…]
— Ха, этот Капулетти похож на Яку в старости, — говорит растянувшийся в улыбке Бокуто сидящему рядом Акааши. — «Костыль ему! Меча не доставало!» — Если бы отцом Джульетты был Яку, у неё бы сразу вся хандра пропала, — хмыкает Кейджи, читая конспекты к следующему уроку и стараясь игнорировать невежливое желание подвинуться к Бокуто поближе. Ну, просто так. Но Бокуто подвигается сам в который раз, будто с точностью до каждого полутона чувствует настроение Акааши, и потому что для него вежливость — это оказаться как можно ближе, улыбнуться сверкающе, когда это важно, и ободряюще хлопнуть по плечу, и потому что ему самому хочется. От этого щёки совсем не серьёзно нагреваются — что Котаро и сам хочет придвинуться, соприкоснуться плечом и посидеть так подольше. Акааши, как ни странно, тоже всего этого хочется. (А может, Бокуто просто так, случайно, и Акааши тут не при чём). Они молчат — Бокуто снова продолжает увлечённо читать, изредка чему-то ухая и ёрзая, а Кейджи украдкой его рассматривает, ничего не замечающего, потому что на Бокуто, чем-то распалённого и заинтересованного, так хочется смотреть, долго и внимательно, запоминать и потом воскрешать в памяти, когда на его лице гаснет улыбка, а после тормошить, пока она не станет той же. Всё же это ответственность Акааши, верно? Хорошо, что здесь нет Куроо-сана, который обязательно обстрелял бы их своими дурацкими шуточками. Котаро поворачивается, и Кейджи едва успевает перевести взгляд в сторону, потому что боится показаться неприличным. Хотя, Бокуто вряд ли так подумает — ведь сам так часто глядит на Кейджи, пока тот (почти) не видит. Котаро тыкает в книгу, и Акааши понимает это правильно — предложение почитать диалог вместе, потому что Бокуто это нравится, а раз ему нравится, Кейджи, конечно, тоже нравится, потому что неделимая связь эмоций — она не только на площадке. — «Ромео, с добрым утром!» — читает Акааши первую фразу Бенволио. — «Разве утро?» — следом читает Бокуто и фыркает. — Это прямо Коноха каждый день. — «Десятый час!» — сквозь невольные хихиканья и кивки продолжает Кейджи. — «Как долго час тоски! Что это, не отец мой удалился?» — из голоса Котаро исчезают смешинки, в нём сочится трагичность и чувства, потому что Бокуто уже снова нырнул в книгу, понёсся вслед за повествованием и уже снова в нём без остатка. Он поднимает взгляд на Акааши, потому что хочет блеском в глазах поделиться и почувствовать вместе, и тот всегда готов принять доверенные взгляды. И поэтому Кейджи тише, чем до этого, проникновеннее читает следующую фразу: — «Да, твой отец. Какая же тоска тебе часы, Ромео, удлиняет?» — и зачем-то поднимает взор на Бокуто, как будто не Ромео, а он, именно он ответит на этот вопрос. — «Тоска о том, кто б мог их сократить», — произносит Бокуто так (хрипловато, глубоко и на громком выдохе — просто наблюдение), что Кейджи немного вздрагивает, а потом теряет где-то пару выдохов, когда Бокуто поднимает взгляд на него и почему-то, тоже вздрагивая, краснеет, и смотрит в сторону. Акааши за свои щёки тоже сейчас не ручается, потому что отчего-то хочется смутиться. Он, скорее всего, всю ночь потом спать не будет и нагружать себя глупыми мыслями. А сейчас — сейчас он медленнее, вдохновеннее в ответ, читает: — «Ты по любви тоскуешь?» — «Нет», — опять как-то неправильно выразительно скатывается с чужих губ. Акааши с этой ситуации становится просто смешно. То есть, ну серьёзно, они с Бокуто читают вместе диалог, как много-много раз до этого, а он тут разводит какую-то, какую-то… — «Ты любишь?» — отрывисто, как невольно вырвавшийся вопрос, читает он. А Бокуто выглядит ещё непонятнее, чем минуту назад, и это Акааши очень беспокоит — привык понимать своего аса с полувзгляда. Кейджи ясно чувствует скользящее в плечах напряжение и, казалось бы, с чего это вдруг — из-за нескольких строк в книге? Акааши задумывается, какие у него самого вообще могут быть поводы, чтобы так ярко краснеть перед своим глупым и шебутным капитаном. На ум не приходит ничего. А обычно ему всегда что-то на ум приходит. Котаро едва успевает открыть рот, чтобы ответить на эту чёртову реплику, но тишину раздирает в клочья визжащий звонок. Они оба так и застывают на секунду, а потом Бокуто первый подрывается с места (он ведь, правда, такой неудержимый, Акааши за ним никогда не угнаться) и пулей уносится по коридору, уже издалека крича «до встречи!». Кейджи медленно встаёт и, как под гипнозом, идёт на урок. Получает выговор за опоздание, но почему-то его не отпускает ощущение, что опоздал тут только звонок, не прекративший вот это всё, когда нужно было прекратить. А вообще, виноват во всём стопроцентно Куроо, потому что кто же ещё. А Кейджи не виноват в том, что он ведётся на что-то с проницательными репликами и дурацкими шуточками. Но успокаивает одно: пусть Акааши никогда и не угонится за этим бесшабашным ураганом, он ведь может его приручить окончательно?[…]
— То есть как это, — громкий вскрик разрывает затянутую тишину, — то есть, как это — Джульетте тринадцать?! У Бокуто последний раз такое шокированное лицо было, когда он узнал, что в мире могут быть связующие лучше Акааши, и никак не хотел этот факт принимать, и потом ещё к нему приставал всю тренировку, чтобы он это опровергнул. Вспоминается некстати, потому что Кейджи опять чуть не запинается: — Ну… другое время было, Бокуто-сан. Он когда-нибудь поймёт, почему только Котаро может так нещадно шатать безукоризненную бесстрастность и отрепетированнное спокойствие. — Тринадцать, Акааши, — смотрит на него Бокуто круглыми глазами. — Вот представь, если тебя бы выдали за меня замуж в тринадцать лет? Так, знаете ли, это уже перебор. — Замуж выходят женщины, а мужчины женятся, — поправляет Кейджи, чтобы не показывать молчанием смятение. Как будто эта ошибка — единственное, что его смутило. — Да какая разница! А вообще, Акааши не собирается представлять, как его выдают замуж за Бокуто (он даже не переспрашивает, почему именно за него, а надо бы), хоть в тринадцать, хоть в сто тринадцать, не собирается. Но представляет. Выходит как-то нелепо, потому что Кейджи представляет их обоих в каких-то свадебных платьях в расцветку волейбольного мяча, и почему-то рядом обязательно утирающая платочками слёзы команда Фукуродани и рыдающий Куроо-сан. Нет, Акааши против. — Не представляю, — врёт Кейджи — не пересказывать же всё это вслух, хотя Бокуто бы понравилось — торжественно и эффектно. — Да, потому что в тринадцать мы ещё не были знакомы, — соглашается Котаро, как будто это главная причина, серьёзно. — Мои родители были бы против. — Почему? Я им не нравлюсь? — Не в этом дело. — А мои вот каждую неделю предлагают мне жениться. — Зачем им это? — Говорят, что когда я женюсь и съеду, поставят в моей комнате фикусы. Акааши уже неприкрыто хихикает с появившейся в голове картины, представляя фикус, стоящий в кровати Бокуто в его комнате, в которой Кейджи однажды побывал, и думает, что родители у Бокуто, должно быть, прикольные, раз ещё и умудрились такого сына вырастить. — Это достойная причина, — цокает Акааши. — Ака-а-аши, ты на чьей стороне? — возмущённо глядит на него Котаро. Кейджи выпускает беззвучный смешок и так же беззвучно отвечает: «Всегда только на твоей».[…]
— Погодите, получается… — Бокуто, отрываясь от книги, хмурит лоб и смешно выпячивает губу, и Акааши знает, что это он яростно что-то осмысливает. Акааши, наверное, слишком засмотрелся на эту губу. Хочется её потрогать. — Получается, он поцеловал её в первую же встречу? Кейджи, залюбовавшийся, вообще не сразу соображает, о чём речь, как будто только что проснулся, но потом с разочарованием понимает, что это всего лишь про Ромео и Джульетту. Он отзывается: — Другие порядки и нравственные ориентиры были, Бокуто-сан. Котаро, кажется, расслабляется немного, видя, что Акааши не утонул, как обычно, в своих размышлениях и отвечает ему, и, не обращая внимания на длиннющие слова, впечатлённо ухает: — Вау. И через минуту с каким-то странным вздохом добавляет: — Здорово это, наверное. И контрольным выстрелом: — Тоже так хочу. Акааши совершенно неприлично задыхается воздухом и кашляет — вообще с Бокуто как-то быстро забывается выученный наизусть этикет — и находит силы прохрипеть: — Что? Так, Акааши Кейджи, ты что, краснеешь? Из-за каких-то дурацких капитанских фразочек? Бокуто будто бы смущается на мгновение — но разве такое возможно? — и чуть менее уверенно повторяет: — Здорово, говорю… вот так сразу — раз, и уже влюбился, и поцеловал, без сомнений, и всё вместе, скажи, Акааши? — Если ты так считаешь. Кейджи не знает, что он ещё может сейчас сказать. Для начала он хотел бы себя хорошенько встряхнуть и отвесить пару оплеух, потому что опять куда-то пропал в словах Бокуто, которые так затягивают-затягивают в пучины смущения и неловкой тишины, которую замечает только Акааши. Акааши думает, а много ли ещё того, что замечает он один, много ли ещё того, на что он слишком обращает внимание. Вот, например, на этот разговор. Бокуто тем временем, не находя больше у задумавшегося Кейджи отклика, снова утыкается в книгу и еле различимо шевелит губами при чтении. У Кейджи от умиления даже часть настойчиво роящихся мыслей куда-то улетучивается. Бокуто просто делится возникающим в голове, образным и спонтанным, доверяет свои искренние и странные мечты, так беззастенчиво и непосредственно, а он, Акааши, сразу столько всего надумывает, что за самого себя становится стыдно. Акааши кажется, что всё у этих Ромео с Джульеттой не по-настоящему, слишком быстро и глупо, необдуманно и резко, неправильно, как пылающая комета с отсчётом до столкновения с горящей планетой, и от кометы не останется ничего, кроме гаснущего звёздного хвоста. Да и вообще читательские запросы спустя столько времени меняются, и самая красивая и трагичная история любви сейчас не такая уж и трагичная, а какая-то… такая надуманная и преувеличенная, слишком безнадёжная для правды. Безнадёжная, прям как Акааши, который пялится на Бокуто всю тренировку. Но Бокуто нравится, потому что он не думает о концовке, забывает, что у истории в принципе есть конец — для него она становится такой же беспредельной. Он живёт настоящим мгновением с персонажами, их рассыпанным жемчугом слов и потопляющим все корабли ураганом чувств. И не может думать о последствиях, как сами Ромео с Джульеттой, не может думать, что там дальше за этим далёким ''завтра'' и этим призрачным ''через секунду''. Акааши так не умеет. Потому что ведь Котаро и сам такой же, такой же штормящий и стихийный, что не знает, когда цунами в голове сотрут друг друга в солёную пыль. И Кейджи немного грустно, что он настолько другой и со своим муторным спокойствием вряд ли когда-то рядом с Бокуто удержится. Но так хочется. — Акааши, хочешь сходить на крышу? — плюхается рядом на пол разгорячённый после отработки атак капитан и смотрит на него с таким преданным ожиданием, что у него просто нет выбора. В Акааши ведь всегда борятся крутящиеся на языке укоризненные фразы и запрятанный в дальние ящики авантюризм, который так часто толкает его в шалости Бокуто. Ему вдруг всё равно, о какой крыше идёт речь, зачем и как на неё попасть — чувство какое-то удивительное. — Хочу, Бокуто-сан. Удержаться на прибойных волнах сложно, но у Кейджи, кажется, получается.[…]
Бокуто никогда не может сдержать в себе ни тягу двигаться, ни тягу прикасаться, ни тягу говорить всё, что придёт в голову — Акааши каждый день заново привыкает к этому. А когда Котаро увлекается какой-то книгой, даже, на вкус Кейджи, не самой годной, то сразу до беспамятства, до бессонных ночей и искрящего блеска глаз. И тогда случайные цитаты льются из него вольно и иногда — иногда — даже своевременно. Бокуто плетёт из них собственные венки-вселенные, согревает на них росинки тёплыми выдохами, расцветающие звёздным сиянием в осторожных ладонях. Каждый венок доверяет Акааши (и он хранит всё бережно в воспоминаниях), коронует и настоящими венками, пока они сидят под деревом в парке после уроков (Кейджи приносит их домой, кладёт рядом с учебниками и вздыхает весь вечер, гадая, где он научился их плести). Взамен сомнений на голове вырастают цветы, и Кейджи тоже словно расцветает под восхищёнными взглядами Бокуто и его громким «ты такой красивый, Акааши!». Кажется, что ураган нужно приручать, но он сам прилетает к нему и дарит цветочные венки. Акааши не знает, что с ним творится. Но хочет, чтобы творилось как можно дольше. Акааши задерживает дыхание, когда вечером после тренировки Бокуто кладёт свою ладонь на его, Кейджи, и отводит с ручки швабры, улыбаясь и говоря: — Давай я помогу, Акааши? Акааши же непозволительно заметно вздрагивает со звучания своего имени. — Сегодня моя очередь, Бокуто-сан. — Ну и что? — отмахивается он. — Хочу с тобой побыть. Да что ж такое, Кейджи, опять краснеешь и дрожишь, как в лихорадке? Не надо было вчера вечером форточку открывать, теперь вот заболеешь, уже трясёт. — Я сегодня с тобой весь день был, — краешком губ улыбается Акааши. — Это не считается, — надувается Бокуто, — я хочу с тобой-тобой, без никого. Окей, будем до победного притворяться, что сердце не колотится, как ненормальное, да, Акааши? — Только если не будешь мешать, а то я знаю, что ты здесь сейчас устроишь бедлам. — Неправда, не устрою! Акааши отвечает неясным мычанием и принимается за уборку, пока капитан, тут же забывая свои обещания, устраивает катание по начищенному им полу и действительно никак не помогает, но вся странность в том, Кейджи всё равно до воздушного весело. — Эй, Акааши, — тихо зовёт его Бокуто через десять минут, лежащий рядом на полу, и когда Кейджи присаживается рядом, откидывая швабру, продолжает: — Можно тебя спросить? Игнорируя зудящее под пальцами беспокойство, Акааши по-привычному ровно говорит: — Конечно можно. Бокуто как-то странно выдыхает — Кейджи пытается распознать этот странный вздох, каких он раньше никогда не слышал — нервных и решительных одновременно, слишком громких в абсолютной тишине спортзала и приглушённых перестуках вечернего дождя. Бокуто выдыхает ещё раз. — Тебе кто-нибудь нравится, Акааши? Где-то гремит взрыв, или это его сердце? Кейджи не помнит, как там звуки складываются в чёткие слова, и едва успевает прикусить язык и соскакивающее с него «ты», почти на автомате, почти не обдумывая. Как, как его угораздило вляпаться в задушевные разговоры с Бокуто в пустом спортзале? Как ему спастись от сдавливающего грудь чувства, как вернуть чёткость мыслям, если хочется завопить и стукнуть себя шваброй по голове? — Я… — пульс стучит в горле и перекрывает дыхание, — я… — да скажи уже что-нибудь! — Возможно, да… — Акааши! — Кейджи вздрагивает от вскрика. — Ты краснеешь! Голос Бокуто, потрясённо раскрывшего рот, лучится таким оголённым и бесстыдным восхищением, что Акааши страшно за свои щёки и за себя всего. Котаро приподнимается на локтях и подползает к нему на четвереньках, и осторожно, мягко тычет в щёку и до сих пор восторженным полушёпотом тянет: — Краснеешь… Кто-нибудь, спасите меня, верещит сознание. — Бокуто-сан, пожалуйста… — пожалуйста, пожалуйста, остановись, отойди, или не останавливайся, и тогда я не смогу за себя отвечать, потому что выход за границы сгорает в пожарах, которых ни в коем случае нам нельзя касаться, нельзя вдыхать продирающий горло дым, который застилает разум. Котаро застывает на секунду с пальцами на чужой щеке, потом моргает, словно опоминаясь, что не может касаться его щёк, когда взбредёт в голову (но это так приятно), и он в смятении отползает. Липнет запоздалое, уже заученное раздражение: ну Акааши просил ведь, что не нужно столько контактов, не нужно столько касаний, а у Бокуто как всегда в одно ухо влетает, а в другое вылетает. (Но, чёрт, совсем не хочется обижаться). — Извини-извини-извини, Акааши, я такой невежливый, просто ужас, я… — тараторит без продыху Бокуто, не давая Кейджи и слова вставить, что он, вообще-то, совсем не злится, он, вообще-то, в этом моменте, сводящем щёки теплом, хотел бы навсегда остаться и мечтательно вздыхать, вспоминая о нём, и потом непременно себя укорять. Но всё реже хочется укорять себя за несерьёзность, потому что Бокуто ей только рад. — Бокуто-сан! Всё нормально, правда, — выпаливает Акааши, прерывая его неостановимый поток извинений и самообзываний, пока сердце взвинчивается в сумасшедшем полёте, ведь «он дотронулся до моей щеки, и она теперь горит, он смущается, что же это происходит». — Значит, кто-то нравится? — переспрашивает Бокуто после недолгой тишины, такой нужной для передышки, чтобы стереть жар с лица — но повторный вопрос сносит все тщетные планы Акааши взять ситуацию под контроль. И, кажется, если он сейчас не ответит, то Котаро, который, несмотря на все упрёки Кейджи, забывает о личном пространстве, спросит: «Кто?» — Да, это личное, Бокуто-сан, — говорит Кейджи, прилагая все усилия, чтобы выглядеть внешне спокойным, хотя раньше для него это было ни в коем случае нетрудно, и, кажется, капитан верит. Ещё бы сам Акааши в это поверил, серьёзно. — О, эта кроткая на вид любовь как на поверку зла, неумолима! — ни с того ни с сего декламирует Бокуто странную смущающую цитату из «Ромео и Джульетты», чтобы, видимо, поставить добивающую точку в этом разговоре, после которого Акааши становится себя очень жалко. Ну и что ему теперь делать? Боже, да он просто безнадёжный. Уже вечером, когда вроде бы и лицо перестаёт пылать, и ноги не дрожат, когда всё внутри затихает (перед бурей), на Акааши наваливается. Ну… наверняка Бокуто ведь просто спросил, захотел узнать, как близкий и хороший друг, которым можно доверить сердечное и честное, а ты, Акааши Кейджи, уже успел всё так извратить в свою выгоду, надумать невесть что — что Бокуто тоже… нет, хватит. И пусть соприконовение щёк и пальцев было таким мягким, пусть молчание спортзала было таким обволакивающим, пусть — да только Акааши давно научился избавлять себя от мыслей, ведущих к плохим заключениям (только отчаянно не хочет себе признаваться, что сейчас это не особо выходит — потому что избавляться от этих мыслей он совсем не хочет). Уснуть не получается, потому что в голове до утра играют в догонялки две мысли: «это просто дружеский вопрос» и «это совсем не дружеский вопрос».[…]
И всё равно Акааши чувствует, как стихийные цитаты становятся частью обыденности, прицепляются, мелькая обрывками строк за обедом, на переменах, на тренировках — слишком быстро он к ним привыкает, слишком быстро они отпечатываются в памяти голосом Бокуто. Со стороны может выглядеть очень глупо, наверняка очень глупо, но после десятого за день «святой Франциск, какой переворот!» Акааши даже не закатывает глаза и на двадцатый продолжает «о Розалине речь уже нейдёт». Но иногда Бокуто со своими цитатами, сам того не осознавая, в такие ситуации попадает, что Акааши, будь у него поменьше самообладания, просто залез бы под парту и никогда больше оттуда носа не высовывал — ну, только если одёрнуть разошедшегося капитана, когда нужно. А нужно очень часто, но вместо этого Кейджи всё время стоит рядом и давит выскакивающие смешки. И вот, когда они идут по школьному коридору и замечают у поворота Коноху, нервно топчащегося на месте и поглядывающего в сторону компании девчонок, Бокуто поворачивается к Акааши и заговорщицки, нехорошо так ухмыляется и подмигивает — и тихонечко крадётся к другу, пока тот не замечает. В Кейджи происходит короткая битва противоречий: навести порядок или с хихиканьем поддаться глупостям, но почему-то в который раз за последние недели побеждает второе, и объяснение этому без красных щёк и внутренних заиканий не найти. Поэтому он осторожно идёт следом. Потому что Бокуто, конечно, идиот, но с ним весело. — Ведь ты влюблён, так крыльями Амура решительней взмахни и оторвись! — гаркает Бокуто, с размаху хлопая Коноху по плечу, отчего тот подскакивает и вопит. У Кейджи аж спина от этого зрелища заболела. Ну да, очередная уместная цитата не заставляет себя ждать. — Да пошёл ты, Бокуто, какого чёрта? — шипит Коноха и беспомощно оглядывается в сторону насторожившихся от криков девушек, торопливо уходящих дальше по коридору. И как всегда быстро оправляется от полученного шока, с Котаро ведь иначе нельзя. — И уж кто бы про крылья Амура говорил, а? И его приподнятые брови и взгляд туда-сюда от Бокуто к Акааши такие же уместные. Котаро почему-то дёргается, как ошпаренный, тоже кидает взгляд на Кейджи и, насупившись, толкает довольного собой Коноху в плечо. Кейджи устало прикрывает глаза и выразительно трёт переносицу. Акааши, если честно, чувствует себя так, будто против него готовят заговор. И то, что в этом заговоре участвует и Бокуто, заводит размышления совсем не в ту сторону. Когда-нибудь он поймёт все эти переглядки и перепалки, но, видимо, для этого надо либо ждать исполнения заговора, либо его раскрыть. Акааши ждать не собирается.[...]
— Куда уйду я, если сердце здесь? — отпирается ослабевший Бокуто с извечно драматичными цитатами, пока Акааши вытаскивает его из спортзала в клубную комнату, а на небе уже расползается тяжёлый, невнятный сумрак. Снова этот неугомонный отрабатывал атаки и подачи, пока не затряслись руки, снова собирался просидеть в спортзале, пока с руганью не выгонит охранник, пока не лопнет терпение Акааши. Акааши же успел выучить, что тут и речи о терпении быть не может, потому что Бокуто ради волейбола готов замучить себя до полусмерти и не заметить, вбивать мяч в пол до полного истощения сил и звёздных орбит в глазах, и никто его вытащить из этого круговорота самоистязания не в силах. Кроме Акааши. Кейджи счастлив, что только ему Бокуто позволяет быть в это время рядом и уводить себя, спасать от раздавливающей усталости и недовольства собой, поддаваться на одни лишь его уговоры. Но помнит, сколько прошло времени, сколько потрачено сил и терпения, чтобы изучить Котаро со всех сторон, отыскать каждую брешь и проблеск настоящего, каждую, мелочь-отражение, по кусочкам мозаики сложить характер. Кейджи счастлив, потому что ему теперь доверяют. — Нельзя так себя доводить, Бокуто-сан, — со вздохом упрекает Акааши, скептично смотря на него, пытающегося завязать шнурки, и опускается на корточки, убирая его руки и ловко завязывая эти самые вредные шнурки. Бокуто смотрит на него устало и слишком благодарно, чтобы сердце не взмывало к горлу. — Акааши, ты просто невероятный. Спасибо тебе, — выдыхает Котаро, прикрывая глаза, и пока Кейджи всеми силами возвращает себя в рабочее состояние (не каждый день Бокуто называет его невероятным, только каждую неделю), капитан тем временем уже успевает вздремнуть на скамейке, и приходится сквозь угрызения совести его будить. На самом деле, он бы остался тут на всю ночь, пока Бокуто не выспится, и боялся бы даже дышать, только бы его не разбудить — до саднящего сердца хочется заботиться. Но ему сейчас хватает и того, что воздух застревает в горле, стоит воскресить в голове «Акааши, ты просто невероятный». Да как вообще такое можно говорить вслух и не смутиться ни капли, как можно так открыто?.. Но так прекрасно, что Кейджи никогда не поймёт. — Ничего я не невероятный. Обычный я, — безразличный к собственным словам, отнекивается Акааши, потому что ему всегда почему-то проще отрицать комплимент, чем принять, и Бокуто с этим никак не смирится. — Неправда, Акааши, — упрямо говорит он. — Ты заботишься. Кейджи, складывающий наколенники Бокуто в его сумку, замирает. — Заботишься обо мне, — повторяет Котаро. — Тебе не всё равно. Акааши оглушает абсурдность фразы — чёрт, естественно, мне не всё равно, естественно, я хочу заботиться, хочу помогать тебе идти вперёд, только я от этого вовсе не становлюсь невероятным, а невероятный — это ты, потому что я никогда такого не испытывал, потому что впервые мне хочется быть для кого-то опорой. — Конечно, мне не всё равно. Мы же должны держаться друг за друга. Мы партнёры, — говорит Акааши то же, что и всегда, но впервые видит за этими словами что-то ещё, недосказанное. Да и хочется сказать совсем другое, что-то важнее и весомее набивших оскомину фраз, слишком привычных и частых, чтобы быть значимыми — так хочется сказать что-нибудь такое, отчего сердце Бокуто забьётся чаще, ещё чаще, как его собственное (Кейджи не уверен, сможет ли он такое). И ещё так страшно собственными словами давать себе надежду. Но он пробует. — Ты для меня важен. Слова вылетают легко, как выкрики на площадке, отшлифованные их неделимой связью. Бокуто оживляется, будто не он сейчас клевал носом на скамейке, и со своим радостным «хэй-хэй-хэй, ты мне тоже, Акааши!» выбегает из раздевалки, подхватывая за собой Кейджи, а тот едва успевает подобрать на ходу сумку Котаро. «Куда уйду я, если сердце здесь?» — ноет его внутренний драматичный Акааши, когда они с Бокуто расстаются на повороте и расходятся по домам. «Никуда не уйду», — вздыхает тот же Кейджи и провожает взглядом удаляющегося Бокуто, чувствуя себя так, словно у него что-то украли. Сердце, наверное.