[…]
— Что есть любовь? Безумье от угара, игра огнём, ведущая к пожару… — с выражением повторяет Бокуто уже раз пятнадцатый за день, на что Акааши громко вздыхает. Как оказалось, днями напролёт повторяющий романтичные фразы Бокуто — это скорее что-то весёлое и драматично-комичное, громкое, и с нарочито печальным лицом, нежели смущающее. И да, Акааши от этого легче, потому что прятать смущение в двойной мере не приходится. Ну, только в обычной. Время для повторения Бокуто находит буквально всегда — даже вот сейчас, после совместной тренировки с Некомой, когда они, разморённые, падают от усталости там же, где и стоят, он сидит на полу и веселит своим заучиванием развалившегося рядом Куроо-сана. Кейджи впитывает кожей и вдохами спасительную прохладу пола и с улыбкой прикладывает бутылку воды ко лбу. Бокуто идёт уже по третьему кругу за пять минут, и в этот раз получается особенно громко и почти артистично, ну, если это не был Бокуто, встрёпанный и взбудораженный после матча. Акааши позволяет себе слегка вяло подколоть: — Уже так хорошо вжился в роль? Куроо оживляется, как всегда тонко чувствуя возможность потренировать своё остроумие. — Да Бокуто у нас вообще Ромео, — отмахивается он. — Такой же ноющий король драмы. — Эй, слышь, — возмущённо вклинивается Котаро, прерывая зубрёжку, — а ты тогда кто? — Я? Меркуцио, естественно, — солидно кивает Куроо, мол, само собой разумеется. — Он там один нормальный в этом дурдомике. И с юмором. — И умер самый первый. — Акааши на эту реплику удивлённо поворачивается к ним: значит, Бокуто уже дочитал до первой смерти? И не сказал ведь. Под сердцем что-то неприятно зашуршало. — Именно. Вы меня, старика, в могилу сведёте. — Тебе только восемнадцать будет, — отмечает Кенма, который до этого практически засыпал. — Я старше тебя на два месяца! — возражает Бокуто. — А я духовно старше тебя на три года! — Будешь, когда перестанешь верить онлайн-тестам на возраст души! — Ах так, значит! — оскорблённо ахает Куроо, и Кейджи невольно прыскает. — Вот поэтому тебе духовно шесть лет. — А тебе девять! — парирует Котаро. Связующие устало переглядываются, и внимательный Куроо-сан мигом это замечает и уцепляется. — А я знаю, кто у нас будет Джульеттой, — приподнимает он брови с неизменно кошачьей дурацкой ухмылкой и переводит взгляд с Бокуто на Акааши. Знаете, если Меркуцио был такой же занозой в заднице, как Куроо-сан, то Кейджи даже не удивляется, почему его первым ухлопали, и поэтому хочет, чтобы всё было по сценарию. Ну, и ещё потому, что он — Джульетта, а Бокуто — Ромео. — …столб пламени над морем наших слёз, — ползут одни и те же слова нескончаемым потоком, уже звенят в голове Акааши, и он трёт ладонью лоб, с недовольным прищуром глядя на Бокуто. Кейджи, вообще-то, не для того остался после уроков в библиотеке — ему проект огромный писать, поэтому отвлекать его не надо. — Что? — сразу прерывается он (всегда просто удивительно чувствует взгляды Акааши) и обеспокоенно смотрит на хмурого Кейджи. — У тебя что-то случилось? Это из-за того неудачного паса? Или из-за оценки по тому тесту? Или… Акааши снова трёт ладонью лицо, чтобы хоть немного спрятать расцветающую там невыносимую улыбку. Знаете, никогда раньше не было людей, которые так искренне переживают за него, так запоминают каждую мелочь из его скучных повседневных пересказов частей дня без Бокуто и волейбола, так смотрят, что всё внутри сворачивается в приятно тянущий узел. Кажется, даже родители никогда так на него не смотрели. И Кейджи не устанет удивляться Бокуто — такому беспечному шалопаю, который никогда не забывает о тех, кто рядом с ним. Кейджи ведь рядом, правда? На раздражение не остаётся сил. — Ничего, Бокуто-сан, — мягко улыбается он. — Всё уже в порядке, — ведь это правда. Котаро как-то странно дёргается на месте и утыкается с глуповатой улыбочкой в книгу. Акааши почему-то остро хочется огладить эту линию губ. Непозволительно дурацкое желание, которых почему-то становится всё больше и больше. — Раздумье необдуманности ради… Вдруг за искряще-тёплым настроением нахлынивают тоскливые и мигом отрезвляющие мысли: и что, ты думаешь, всё, что есть между вами, всё, что вы построили вместе и кем стали друг для друга, думаешь, это всё останется прежним, если твои странные необъяснимые чувства перестанут быть смутным секретом? Серьёзно? Акааши прикусывает губу и стискивает тетрадь до боли в пальцах, совсем не замечая на себе долгого нечитаемого взгляда Бокуто. Кейджи, чёрт подери, влюбляется. — Акааши, почему так? Кейджи поворачивается к Бокуто с немым вопросом и видит, как он собирает разлетающиеся страницы размышлений и собирается начать, и потому не торопит его. Пусть он часто говорит первое, что проскакивает в голову, но сейчас не отпускает предчувствие важного разговора, шелестящего золотистыми пылинками в воздухе. Акааши на одну сияющую секунду мерещится, что они блестят у Бокуто в глазах. — Меркуцио же, получается, умер из-за Ромео… из-под его руки был удар, — сбивчиво и быстро говорит Котаро, пытаясь догнать-догнать собственные ноты чувств, чтобы успеть их сыграть, не сомневаясь, что Акааши услышит — за столько времени в неразделимости появилась эта нерушимая уверенность. — Если бы он не встал между ними, этого бы не случилось, да? Кейджи теряет где-то за вдохами спокойный ритм сердцебиения: не каждый день он может увидеть притихшего Бокуто, делящегося чем-то настолько своим, что только потихоньку и с прерывистым дыханием от волнения, в родных стенах спортзала, которые слышали уже слишком много искренних и опалённых эмоциями слов, и поэтому смогут сохранить в себе и ещё немного. И Акааши никогда не разгадает до конца, как так можно невероятно — быть таким разным; никогда не сможет, он пробовал и всё равно открывал что-то новое. Бокуто — это всегда, каждый раз что-то новое. В ответ нельзя сказать ничего, кроме честного и своего: — Если бы он не попытался защитить друга, — отчётливо произносит он, — смог бы потом им быть? В Бокуто что-то щёлкает, как выключателем, как схлынивает оцепенение, сковывающее в ледяной воде, над которой так громко и раскатисто поют песни столкнувшиеся смерчи, спорящие друг с другом, кто же поёт печальнее, кто же из них подойдёт первым к берегу, спорящие, успеют ли моряки протянуть друг другу руки. — Ты прав, Акааши. Моряки касаются кончиками пальцев, обретают надежду, неразрывно сцепляются омытыми водой скользкими ладонями и почти разбиваются о свои просоленные улыбки, когда смерчи шипят разочарованно, взмётывая шлейфом девятые валы, и тают в глазах. Акааши не уверен, что его слова могут настолько тронуть, чтобы улыбаться в штормах — они его самого мало трогают, и потому иногда так трудно поверить, что он своими словами способен рождать в Бокуто спокойствие и уверенность, которой потом проникается вся команда, — щёлкать этим самым выключателем. Нет, Кейджи верит в себя и в свом силы, но просто… Просто иногда так трудно поверить, что именно Акааши может успокоить его смерчи.[…]
— Акааши, я решил, что буду учить всё подряд! — довольно объявляет Бокуто после школы, плюхаясь под их любимым деревом рядом с Кейджи, который там его дожидался. — Мне просто всё слишком нравится. И Акааши в нём даже не сомневается — когда Бокуто чем-то загорается, он может хоть всю школьную программу наизусть выучить. Он-то на самом деле совсем не глупый, знает Кейджи, — в академию с бухты-барахты не поступают. Просто Котаро неусидчивый, в нём энергия льётся через край и не находит выхода, и страсть к волейболу такая дикая, что просто не обуздать. Но если хочет, то может что угодно. — Тогда дерзай. И Бокуто не шутит — действительно выкапывает из сумки, полной всякой всячины, книгу и начинает читать, как всегда почти незаметно шевеля губами и постоянно меняясь в лице — от сияющей улыбки до нервно закушенной губы, и всё за несколько мгновений. Нет, ну пока он не видит, Акааши ведь можно вот так бессовестно попялиться? На лице Бокуто узором растекаются сверкающие солнечные зайчики; Акааши уже не может себе представить, как можно смотреть на это и оставаться спокойным. Вообще… не то чтобы Кейджи не понимает, что с ним происходит. Он понимает, что сердце неспроста делает кульбит в горле каждый раз, стоит коснуться, стоит пересечься взглядами, стоит ненароком пересечь какую-то линию, которую Акааши сам для себя провёл. Сам Бокуто ведь никогда никаких линий не проводил. Ещё с первого года их знакомства в жизнь Акааши мгновенно навалились куча постоянных похлопываний по плечу, таких неуместных, внезапных объятий, хватаний за запястья и локти в порыве восторга — столько физического контакта сразу, сколько у Кейджи за всю жизнь не было — он всегда боялся входить в чужое личное пространство. А вот Бокуто никогда не боялся, и потому сколько бы Акааши ни раздражался, ни просил стать сдержаннее, Котаро не мог переиначить себя, и сейчас Кейджи так искренне ему за это благодарен. Потому что, наконец, понимает, что влюбляется именно в такого Бокуто. (Слово «влюбляется», неосторожно мелькнувшее в голове, как по заказу рассыпает жар по щекам и шее). Нет, хватит рассуждать об этом, пока рядом сидит Бокуто, от каждого случайного соприкосновения с которым в груди сжимаются лёгкие. Не здесь, лучше в своей комнате, дома, где никто не увидит его красное лицо. Надо подумать о чём-нибудь другом, срочно. Вот например, об этом дереве. Приходить сюда после уроков стало уже маленькой традицией, потому что так хорошо, шелестяще и уютно просто быть тут, не слушая внутри привитых с детства запретов сидеть на траве, а Бокуто вообще говорит, что… Вот чёрт. Акааши поворачивает голову к тихо читающему Бокуто (только за чтением он может молчать так долго) и жалобно смотрит: «Ты вообще в курсе, что занимаешь все мои мысли?» Почти что вслух сказал. Но размышлять всё равно тянет, рядом с Бокуто он ведь всегда теряет где-то рассудительность. Акааши мерещится, будто он что-то замечает: отведённые взгляды, стоит ему повернуться, обронённые словно невзначай слова, от которых бьётся быстро сердце, улыбки, искрящиеся в глазах — столько мелочей, на которые он так привык обращать внимание, и они сложным паззлом во что-то складываются такое, что Кейджи боится прочитать не так. Он боится своих наглых догадок, но вдруг?.. Акааши поворачивается к Бокуто с чётким ощущением, что тот только что отвёл глаза. В Акааши с детства дрессировали почти болезненный перфекционизм, чтобы при виде любой неровной, неидеальной линии буквально ломало от маниакального желания её исправить, и от этого пережитка прошлого трудно избавиться полностью. И поэтому, когда Кейджи опять видит завязанный кое-как галстук на шее Бокуто (комок из узлов, если быть честным), то под пальцами аж свербит снова его перевязать. Бокуто вообще всё время ноет, что эти галстуки терпеть не может и никогда не научится их завязывать, на что Акааши отвечает, что это умение ему в будущем всё равно понадобится. Котаро обычно на это вскрикивает, что тогда будет для этого дела везде таскать Акааши с собой. Кейджи почему-то чувствует себя до странности смущённым. — Постой-ка, Бокуто-сан, — напрягшись, говорит Акааши, удерживая за рукав пиджака бегущего вперёд Бокуто. — Что опять с твоим галстуком? — Ну не умею я, — насупившись, буркает он. —Перевяжешь мне? — загорается он, радостно улыбаясь. — Что же ещё делать, — бормочет Кейджи и принимается распутывать эти морские узлы. — Как ты с ними вообще так спокойно ходишь? Боже, и который по счёту раз он это делает? — Галстук — это во мне не главное, — драматично заявляет Бокуто. — Вот у меня галстук через одно место завязан, а ты всё равно со мной дружишь. Акааши не отвечает и делает вид, что увлечён перевязыванием, хоть делать это может не глядя, но поднимать глаза на Бокуто сейчас не хочется. От слова «дружишь» странно шелестит под сердцем, и Кейджи сразу от себя противно, потому что когда-то он это «дружишь» считал самым тёплым из всего, что слышал, а теперь… теперь он совершенно не понимает, что хочет услышать. В идеально чистых, запертых на все засовы анфиладах гуляют заблудшие зефиры. Галстук — это не главное в Бокуто. Это всего лишь сотая, двухсотая мелочь, мазок в портрете, за который Кейджи влюбляется в Котаро ещё больше. Акааши заканчивает с перевязыванием, но галстук не отпускает, смотрит на него внимательно, пытаясь не слушать хитрые нашёптывания в голове, что вот, а в фильмах всё так и происходит с галстуками, вот только за них дёрнуть немного, чтобы губы оказались слишком близко в разрывающем мгновении до прикосновения, чтобы удержать не галстуком, а вспышками в глазах, только дёрнуть и… — Акааши? Бокуто тоже смотрит внимательно, взволнованно настолько, что Кейджи сразу становится стыдно за свои мысли, когда на тебя смотрят так честно и заботливо, а ты думаешь, как выгадать момент, чтобы поцеловаться. — Ничего, Бокуто-сан… вот, теперь хорошо, — с этими словами он заправляет галстук под пиджак. — Теперь можешь идти. Разговор прерывает трель звонка, и они расходятся в разные стороны, и поэтому Акааши никак не может увидеть мечтательно вздыхающего Бокуто, развязывающего ненавистный галстук. И, на самом деле, у него есть серьёзная причина не учиться его завязывать.