Никого не будет в доме

Тишину оглушает пронзительная трель заглохшего звонка, прогудевшего ровно пять раз. Пастернак резко вскакивает с дивана, роняет толстый растрепанный томик и бежит к двери, громко шлепая босыми ступнями по полу. Он ударяется о дверь, нервно крутит замок и открывает её. Ему не следовало смотреть, кто к нему пришел. Бесспорно, это был Маяковский. Они договорились, что если он захочет прийти к нему, то должен позвонить пять раз. Почему пять? Все просто. Маяковский любил это число, а Пастернак его. Его обдает зимним холодом с площадки. Борис взволнованно глядит на ночного гостя, застрявшего в дверях. — Вы… — лишь беспомощно начинает он. Взгляд его прикован к пылающим с мороза щекам Маяковского, его взволнованному взгляду и странной, решительной улыбке, застывшей на строгих губах. Владимир проходит внутрь, захлопывает дверь и по-свойски начинает раздеваться, так, будто был супругом или сестрой Пастернака. — Извините, что так поздно. Сколько сейчас? Час? — Да, уже близится к двум. — Как, однако, не вовремя, — с досадой замечает Маяковский, протягивая длинный белый шарф Пастернаку. — У Вас что-то произошло? — с тревогой спрашивает он. И тут же ловит взгляд темных, необычайно серьезных глаз Владимира, в которых не чувствовалось той улыбки, что была на его губах. — Может быть, да. Но не переживайте. Не переживайте, боже мой! — с легкой теплотой произносит он и ухмыляется. — Со мной все в порядке. Пастернак, чье сердце начало предательски дрожать в предвкушении худшего, успокоился и прошел на кухню. Владимир последовал за ним. Не задавая глупых формальных вопросов, Борис чиркает спичкой и ставит на зашипевшую плиту чайник. Он знал, что после бесконечных выступлений Маяковский любил выпить. Но выпить не так, как Есенин, а скорее просто тихо попить чай или выкурить сигарету. Специально для него Пастернак держал у себя в тумбочке пачку любимых сигарет Владимира. Так, на случай. — Какая у Вас пижама, — неожиданно произносит Маяковский. Пастернак стыдливо смотрит на полосатую, сероватую пижаму и внутренне сжимается от смущения. — А что? — наивно спрашивает он. — Да, знаю. Верх безвкусицы, не судите. — Было бы забавно пройтись в ней днем по городу. Что думаете? Пастернак слабо улыбается, садится на стул напротив поэта и качает головой. — Вы как всегда. Они молчат. Пастернак мнет, заламывает пальцы, старается дышать тише, чтобы скрыть гордое смущение, овладевшее им. Хочется сказать что-то умное, правильное и уместное. — Так что случилось? — наконец спрашивает он. Маяковский глядит куда-то в сторону, рассматривает статуэтки на верхней полке и не сразу отвечает. Наконец он оборачивается, проводит рукой по уставшему лицу и тяжело вздыхает. — Я хотел сказать Вам кое-что. Немного. Фразу. Пастернак вспыхивает, отчаянно смотрит в темные глаза, пытаясь найти в них ответ. Какая глупая идея! Он же чертовски устал, и это проступает даже сквозь мнимую улыбку, не успевшую сойти после выступления. Маяковский читает удивление в глазах Пастернака, улыбается мягче, снисходительнее и кладет сильную широкую кисть на стол. — Я скажу и оставлю Вас в покое. Не кипятите чайник, я уйду скоро. — Нет, не уходите. Уже поздно, да и… — Пастернак запинается, представляя Маяковского, спящего у него на диване. — Уже поздно. Вы устали. Сейчас такие морозы, говорят, ночью будет минус шестнадцать. Морозы, ужасные морозы. А Вам еще ехать далеко… Он тараторит и тараторит, пытается остановиться, но молчать при Маяковском было тяжело. Пастернаку самому было тошно от собственных фраз, он лепетал, словно заботливая мамаша, но отпускать Владимира было для него преступлением. Отпускать в объятия вьюг. Маяковский не выдерживает, сдавленно хохочет, хлопает ладонью о стол и лукаво глядит на Бориса. — Такие морозы, такие морозы, — передразнивает он его, а после тем же тоном добавляет. — Я люблю Вас, черт побери. В последней фразе слышится надтреснутость, сдавленность и сквозящая неуверенность. Пастернак замирает. Его всего вновь бросает в жар. Нужно что-то сказать. На плите громко гудит чайник. Борис бросается к нему, выключает плиту, берет тряпку, чтобы взять его, но замирает. Мысли путаются. Зачем Маяковский сказал это? Это так нелепо, так глупо говорить эти слова ему, Пастернаку, с растрепанными кудрями, в поношенной пижаме и робостью во всём. Признаться, он никогда не был таким, только с Владимиром вся его прежняя эксцентричность, харизма и остроумие забывали свои роли и путались в выражениях, как и Пастернак. От досады хотелось взвыть. Да как, в конце концов, можно любить его, робкого школьника, способного говорить лишь штампами. Пальцы прожигает тепло. Хочется пролить кипяток на себя, лишь бы не быть здесь. Кухня сужается до невообразимых размеров, а сердце готово расшибиться о ребра. Внезапно Пастернак чувствует уверенное, немного грубоватое прикосновение чужих пальцев на плечах. Руки Маяковского скользят вперед, ниже, умело обхватывают грудь. Пастернак чувствует прикосновение горячего сильного тела к спине. Правая кисть Маяковского непроизвольно касается левого подреберья, там, где ужасно громко и быстро стучит нервное издерганное сердце. — Как у Вас сердце колотится, — без издевки, лишь с тихой нежностью произносит он. Рука Пастернака наконец отрывается от ненавистного чайника, резко, неумело обхватывает широкую сухую кисть Владимира. Он чувствует набухшие вены и острые костяшки. Пастернак поглаживает их пальцем, будто скользя по клавишам. — А у Вас руки холодные, — зачем-то произносит он. — Мчался через всю Москву, — шепчет Маяковский ему на ухо. От него веет чем-то уличным, вокзальным, веет еще не растаявшим снегом и искренностью. — Ко мне? — К Вам. — И Вы совсем не сожалеете? — Совсем. Пастернак молчит. В горле пересыхает, а где-то уже на кончике языка застряло заветное «люблю». — У Вас сейчас сердце из груди вырвется, — с прежней серьезностью произносит Маяковский. — Знаю. Когда горячее дыхание обжигает шею, Пастернак сильнее сжимает чужую кисть. Он обмякает и шепчет. — Я не могу. Не могу. — И это Ваше «люблю»? Он кивает. Руки Маяковского сильнее переплетаются на его груди. — Вы не можете, а я люблю, — с горькой насмешкой шепчет он. Пастернак уже жалеет о сказанных словах, готовится вновь обвинить себя во всем, но прикосновение сухих губ к его скуле прерывает все мысли. Маяковский целует на удивление робко, без напористости, боязливо. Но стоило ему коснуться губ Пастернака, как вся та страсть, все то отчаянное «люблю» вырвалось наружу. Он целовал его, забывшись, больно, с горящим желанием. И на удивление себе Пастернак отвечает без прежней робости. Он обхватывает руками строгое скуластое лицо Владимира, притягивает его к себе и старается забыться так же, как и он. Пастернак не помнил, как вновь очутился в крепких объятиях уже на диване, но в ту ночь он не спал, с замиранием сердца слушал прерывистое дыхание Маяковского и изредка поглаживал его короткие темные волосы. Строчки в голове рифмовались удивительно легко, он успел сочинить поэму, но встать за чернилами не решался. Не хотелось будить Маяковского. Пускай, ночь поглотит эти глупые рифмованные строчки. Ведь они кажутся такой глупостью, таким ничтожеством, когда чувствуешь чужие руки на своем плече.