Как я сошел с тропы. История серийного убийцы

      После ночного инцидента я чувствовал себя отвратительно. Нервы било током. Кожа истончилась, и боль доставляло любое дуновение ветра — любая случайная мысль. Потому заснуть я не смог, до рассвета прокрутился на узком диване, а возвращаться в спальню не было сил: там разбитая лампочка, опрокинутая тумбочка с отчасти вывалившимися из ящиков вещами, пропитанная потом постель… Все напоминало о ночном кошмаре слишком явно, будто под матрасом находилась дверь в тот, другой подвал… Не думал, что ложные события, не реальные воспоминания, могут так сильно… Нет. Я не напуган. Я никогда не бываю напуган. Бояться должны все те, кто переходят мне дорогу или по иной причине привлекают мой взгляд.       Как и обещал до феерии с Клайвом, Селесту я с этого утра больше не привязывал: цепей, растущих от наряженных в тесные кандалы щиколоток, хватит с лихвой для обеспечения ее пребывания на матрасе, а следовательно, и моей безопасности. Это было не проявление милосердия, мне просто не хотелось с ней возиться. Я оставил ее наедине с едой и портативным биотуалетом, на всякий случай поглядывал через подключенный к камере смартфон, не решится ли она на какую глупость, но, нет, у биотуалета не было деталей, которыми можно было бы взломать кандалы, мы не в триллере с неожиданными роялями в кустах. Быть может, жаль?.. В последнее время Селеста бесит меня все больше. Кажется, я ищу повод ее убить и пока не нахожу, только это поддерживает в ней жизнь. Будто услышав мои мысли, пробежавшие в голове на кухне за кружкой крепкого кофе, Селеста отдавала опустевшую пластиковую тарелку в покладистой позе — на коленях да с мольбой в больших печальных глазах, точь-в-точь ребенок, рассчитывающий на похвалу за исправление совершенной ошибки.       Перед уходом из дома я швырнул ей на край матраса книжку в мягком переплете, одну из материных; никогда те, что дома, не читал, будто опасаясь замараться копящейся среди страниц невидимой пылью семейного прошлого. Селеста обронила слова благодарности, прижала потертый тонкий томик к груди и беззвучно заплакала: это была первая книга за долгое-долгое время, счет которому она уже давно потеряла, но пугало то, что она же могла оказаться и самой последней в ее жизни. Как и у всех — привыкай.       По пути в универ я против собственной воли забил голову совершенно неприятными мыслями. Когда Клайв очнулся, он повел себя как ни в чем не бывало, что мне на руку, конечно, но скучно. К этому моменту его эрекция прошла, так что мне не досталось даже неловких стыдливых извинений за естественную физиологию, по факту не требующую чувства вины. За то, что заснул в гостях, он ожидаемо попросил прощения, и все же это не то: сжигающий до углей стыд куда приятнее. Еще и тот журналист… Все ли, что хотел, он узнал и больше не появится?..       От нервотрепки и недосыпа разболелась голова. Едва я опустился на выбранное место в наполовину заполненной аудитории, Клайв плюхнулся по левую руку, начал о чем-то галдеть с широчайшей улыбкой, и я бы просто не вслушивался в смысл сливающихся в слова звуков, исторгаемых его губами, но не с такой сильной пульсирующей головной болью. Блять, будто кто-то гвозди вбивает в виски… Меня злил одеколон Клайва, его жилистые светлые руки, крутящие автоматический карандаш, играющие бликами при малейшем движении головы вóлны мягких пышных волос, изредка облизываемые губы, ясные зеленые глаза…       — Пиздец, ты можешь заткнуться?! — вдруг взорвался я, ударив оторванной от виска ладонью по столу. — У меня дико болит голова от твоего нескончаемого трепа!       В аудитории воцарилась тишина: было и так не очень шумно, но случайно вырвавшимся криком я сумел привлечь внимание всех присутствующих. Клайв остолбенел с распахнутым ртом, через пару секунд захлопнул его так резко и неестественно, словно я сам сделал это — рукой. Ни слова не обронив, он поднялся с места и вышел из аудитории; карандаш, тетрадь, рюкзак остались лежать, где лежали. И пусть спина их владельца исчезла из открытого дверного проема, в аудитории по-прежнему никто ничего не говорил, лишь тихие перешептывания набегали волнами на невидимый берег.       Блять… Вот я, кажется, и добрался до предела терпения Клайва… Я уронил лоб на прохладную столешницу, накрыл голову обеими руками, будто во время обстрела. …А мне так хотелось продолжать с ним играться, столько веселья можно было придумать, пока бы он не угодил окончательно в капкан… Конечно, у меня все еще была опция «Извинение», но, нет, это не для меня, никогда не собираюсь унижаться ради чьего-то хорошего отношения. Уж лучше оглушить, связать и бросить в подвал, чем унижаться.       Лектор появился за кафедрой минута в минуту, монотонная лекция началась, защелкали клавиатуры ноутбуков, заскрипели о бумагу карандаши и ручки. Мне стоило бы вести конспект, как и все, вот только слова ускользали от размытого внимания: едва я начинал писать предложение, терял его конец, потому количество незаконченных, а потому бессмысленных строчек на тетрадном листе множилось. Никуда не годится… Я попытался стереть все написанное, перестарался в процессе и помял чуть листок. Вроде буквы исчезли, но их выдавленные на бумаге следы все равно были видны. Вот поэтому извинения и бессмысленны…       Дверь аудитории открылась беззвучно, и я с удивлением перевел взгляд на «блудного сына». Со сверкающим от пота лбом, к коему липла влажная короткая прядка, Клайв на полусогнутых, как в кинотеатре, поспешил к своему месту и, лишь сев, отдышался — долго и быстро бежал. Не глядя, он пододвинул ко мне по столу маленькую белую коробочку. В полнейшем недоумении я вытянул шею, всмотрелся в картон. Под запутывающим жирным названием значилось: «средство от головной боли».       Улыбка молнией пробежала по моему лицу, я громко прыснул, чуть ли не хрюкнув. Зажал рот и нос ладонью, но это не помогло: хохот рвался наружу, я задыхался, челюстные суставы ныли от растягивающей кожу улыбки. Меня трясло от беззвучного смеха, а я сам не мог объяснить, что именно тут веселого или радостного. Внутри горячо пульсировало какое-то странное, слишком долго не посещавшее меня чувство, пугающе похожее на… счастье?.. Улыбка сошла с лица мгновенно, губы напряглись, истончились от злости. Грубо, попутно надорвав коробку, я достал один блистер из пары, оставшийся в коробке смял, яростно сжав в кулаке, и швырнул Клайву в его пустую меланхоличную голову. Обезболивающее мягко, комично ударилось о его шевелюру, плюхнулось на стол, где и замерло. Клайв ошарашенно провожал меня глазами: теперь была моя очередь уйти из этой чертовой аудитории нахуй, без приседаний-пригибаний, а с гордо выпрямленной спиной. Могу хоть совсем не возвращаться: к вечеру Клайв обязательно будет ждать на крыльце моего дома, принесший оставленные в аудитории вещи и готовый безвозмездно поделиться конспектом. Пустоголовый идиот…       В фойе я сунул в автомат с напитками помятую купюру, достал из-за черной дверцы упавшую с полки бутылку воды: несмотря на внезапную злость на Клайва, принять таблетки все же стоило, пока голова не взорвалась… Я разгибался, когда увидел в тройке шагов от себя знакомые дешевые, но упорно пытающиеся сойти за дорогие черные остроносые ботинки. С неприятной наигранной полуулыбкой на меня смотрел вновь наведавшийся за информацией журналист. Поверх его кожи я чувствовал невидимый лисий мех, жесткий от грязи. В крови — змеиный яд, не смертельный, но парализующий укушенную конечность практически мгновенно. Он не смотрел на меня как на удачно попавшегося возможного информатора — не так, как на девчонок, которых недавно опрашивал. Он глядел мне в глаза с едва читаемым снисходительным довольством, будто знал все от начала и до конца, но делал поблажку, мол, мальчишки, что возьмешь! Неприятный тип, он злит меня одним своим существованием, он представляет угрозу — пугает… Хочу его убить…       — Что? — как ни в чем не бывало вопросительно поднял я брови.       — Ты же Карл, верно? — излишне дружелюбно спросил он, сделал широкий шаг вперед и протянул мне руку. Блять, он меня приметил… Блять! Блять! БЛЯТЬ!..