Падение

Ему восемь, и его дни наполнены прогулками по парку с отцом и чтением книг с Альфредом; он учится ездить верхом и мастерит кормушку для белок, обдирает колени, лазая в старый колодец, — тот всего пару метров глубиной, но он все равно надеялся найти во влажной грязи старые монеты — и тайком таскает с кухни пирожные. Ему восемь, и сны его наполнены образами матери, плачущей и смеющейся так самозабвенно, что ее рот лопается, рвутся уголки губ, и улыбка ползет все дальше. Он просыпается с криком. Мама баюкает его в объятьях, а Альфред приносит чашку горячего какао; когда это перестает помогать, в особняк приходит доктор, человек с мягкими белыми ладонями и глазами цвета миндаля. Он расспрашивает Брюса о его снах и успокаивающе говорит маме: — Такое случается с детьми его возраста. Подобные сновидения обычно сами исчезают со временем. Мама хмурится, и доктор мягко сжимает ее локоть. — Я понимаю, вы взволнованы после того, что случилось с мальчиком Кобблпотов. Доктор говорит об Освальде. Они иногда играли вместе; Оззи был странный, срывался на крик и плакал без всякой причины. Однажды Оззи вдруг просто пропал куда-то; он подслушал, как за закрытыми дверьми взрослые говорили «стоило задуматься сразу после той истории с кошкой» и «бедная Герти». Доктор вздыхает и ласково говорит: — Раз уж кошмары приняли систематический характер и мешают ему высыпаться, я пропишу легкое успокоительное. Оно поможет. Оно не помогает. Ему семнадцать, и в колледже о нем шепчутся за спиной; мальчики внимательно присматриваются к нему, девочки — улыбаются, накручивая прядь волос на палец, краснеют, отводят глаза. Приступы паники навещают его, словно любящие родственники; всегда предупреждают о себе постуком легкой тревоги, а затем — опрокидывают в ощущение, так похожее на чувство падения. Звуки затихают, словно кто-то снизил у мира громкость, и когда она достигает отметки нуля, он отчетливо слышит их: два сухих щелчка. Ужас, приходящий следом, выворачивает его наизнанку — и, отхлынув, оставляет обессиленным и опустошенным. Доктор Крейн — мужчина со строгим, почти безгубым лицом — каждый месяц прописывает ему новые таблетки. На стенах его кабинета висят многочисленные дипломы и сертификаты с яркими печатями, на столе стоит фотография юноши в простенькой рамке. Он встречается с доктором Крейном в течение трех лет, каждые две недели, обыкновенно по средам — но фотография остается той же, только рамка со временем светлеет, выгорая на солнце. — Ваш сын, — говорит он однажды, потому что доктор Крейн беспощаден в своих вопросах, и он чувствует себя вправе проявить немного жестокого любопытства в ответ. — Он тоже ходит к вам на консультации? Губы доктора Крейна словно вовсе перестают существовать. Он долго смотрит куда-то внутрь себя и наконец говорит: — Нет. Джонатан не придет. Впервые он ввязывается в драку, когда ему девятнадцать; пара ребят с его курса начинает распускать руки на выпускной вечеринке, он советует им полапать друг друга, и один из них толкает его в грудь. Он бьет неаккуратно и неумело, сбивая костяшки, но — боже! — как же неожиданно хорошо он чувствует себя в этот момент. Конечно, их быстро разнимают; у него кровоточит губа и болит рука, но пока один из преподавателей отчитывает их обоих, девочки смотрят на него как на героя, и в голове у него — благословенная тишина. Остаток вечера он коротает у кабинета завуча, слыша, как плачет за дверью Селина Кайл, повторяя, что не знает, зачем она это взяла. — Я знаю, кто ты, — говорит Эдди; он в ответ пожимает плечами. Ему двадцать один, и он не представляет, что делать со своей жизнью. Эдди выпускает струйку желтовато-сизого дыма — та разбивается о вешалку с пальто. Эдди весело. Он морщится, думая о том, что теперь его одежда будет сладковато пахнуть марихуаной. — Ты под кайфом, — зачем-то говорит он и смотрит на часы. — Нам нужно выдвигаться через полчаса. Какого черта, Эд? Эдди улыбается и глубоко затягивается, и с кончика самокрутки падает пепел, оседая серой крошкой на его потертых зеленых брюках. — Настоящий вопрос в том, какого черта Брюсу Уэйну нужно от этой затеи, — хмыкает Эдди. Они знакомы уже три недели, наверное; он знает, что Эд — чертов невротик и только под дурью говорит достаточно медленно, чтобы окружающие поспевали за ним, но сейчас... — Мне нужно, чтобы ты хорошо соображал, — говорит он. Эдди зло комкает недокуренную самокрутку и придушенно ругается, когда та обжигает ему ладонь. — Я, — цедит он. — Всегда. Слишком хорошо. Соображаю. Он кивает; Эдди ухмыляется и спрашивает: — Ты сам-то готов? Он снова кивает, сжимая рукоять пистолета. Ему двадцать три, когда они снова встречаются с Эдом. — Работаю теперь на них, — говорит Эдди, глотая окончания и нервно дергая плечом. — Тупицы смогли извлечь выгоду из ситуации, и кто я такой, чтобы отказываться от перспективы амнистии, ты, кстати, ужасно выглядишь, но только попробуй сказать мне то же самое. Видок у Эда и впрямь паршивый — то ли после тюрьмы, то ли из-за новой работы. Два года назад отец внес за него залог, и папа был так расстроен, так разочарован, что он две недели провел в поместье, пока кошмары, сухие щелчки внутри его головы и тошнотворная апатия не выгнали его из дома посреди ночи с полупустым чемоданом. — Так это правда? — ухмыляется Эд, усаживаясь напротив и касаясь указательным пальцем наручников на его запястьях. — Ты здесь, потому что избил клоуна? Он знает, что уже встречал Дентов раньше — в колледже или чуть позже — но тогда не запомнил их одинаковых лиц. Они всегда были разными, думает он, когда младший из Дентов пытается выбить из него дурь в усыпанной битым стеклом подворотне. Уродливое месиво поджившего ожога, которое почитается Дентом за собственное лицо, искажено яростью; у него нет губ, и слюна, стекающая по подбородку, поблескивает в слабом свете уличных фонарей. Как всегда бывает во время драки, он спокоен и сосредоточен; ему не доставляет удовольствия чужая боль, но, причиняя ее, он отчего-то чувствует себя на своем месте. Ни один из многочисленных докторов не диагностировал у него садистских наклонностей, и это хорошо, думает он, когда наносит расчетливый удар по печени. Это, черт возьми, замечательно, говорит себе он, когда розовая кожа на месте губ Дента лопается, и тот сплевывает кровь вместе с осколком зуба. Старший приезжает, когда все уже кончено: Дент валяется на асфальте, и пальцы ведущей руки у него сломаны, а лицо похоже на ком кровавой глины, в котором виднеется пара человеческих глаз. Он прислоняется к стене, тяжело и часто дыша; кажется, он сломал Денту ребро, кажется, тот ему — тоже. Он смотрит, как старший из близнецов, пачкая колени белоснежных брюк в готэмской грязи, целует брата в окровавленный лоб, и тот хрипит: — Ненавижу тебя, слюнтяй. Ему двадцать четыре, когда он звонит родителям, поздравляет их с рождеством и берет такси до Аркхэма. Возможно, дело в том, что в его доме закончился алкоголь, возможно — в подспудном знании, что он близок к своему пределу. Водитель смотрит на него с недоумением, но благодарит за щедрые чаевые. — Я не знаю, кто я, — говорит он доктору, который, похоже, предпочел бы пропустить бокальчик с коллегами, а не принимать нового пациента, но ему вновь помогает его имя. — Я говорю людям, что мои родители умерли — не потому, что хочу от них жалости, или оттого, что у меня больное чувство юмора — просто мне кажется, что это действительно так. Я склонен к насилию — даже в не требующих того ситуациях. Я принимал наркотики и под их воздействием видел чудесные галлюцинации: мужчину в костюме пугала, женщину, из груди которой росли цветы, человека, делавшего зарубки на собственном теле... черт возьми, даже человека-крокодила! Доктор издает смешок; возможно, думает, что это все — розыгрыш богатенького мальчика. Он мрачно добавляет: — И я ненавижу, когда кто-то смеется. Он понимает, что за ним наблюдают, едва переступает порог общей комнаты. Имя, думает он, они слышали мое имя, и им стало интересно. В углу тихо бормочет телевизор. Он медленно обходит помещение, оглядывая безумцев и стараясь не встречаться глазами с санитарами, — и останавливается, когда спотыкается взглядом о незнакомое бледное лицо. Он никогда не видел этого человека — но он идет к нему с той же целеустремленностью, с какой волна накатывает на берег. Человек смотрит на него, и на миг его лицо искажает гримаса неестественного, сумасшедшего счастья: вздрагивают уголки губ, вспыхивают ярко-зеленые глаза... человек прерывисто вздыхает — и зарождающаяся улыбка выцветает; тот кажется несчастным и утомленным, и как же это неправильно. Они уже в психушке, думает он, так что к черту, и говорит: — Ты выглядишь как человек из моих снов. Ты правда существуешь — или таблетки, которые они мне дали, вызвали побочный эффект? Мужчина делает несколько частых вдохов носом, словно пытается сдержать тошноту — и разражается смехом. Ему хочется ударить этого человека, хочется швырнуть его с крыши — и прыгнуть следом, чтобы поймать. — Ты кто вообще такой? — спрашивает сумасшедший, отсмеявшись. Он качает головой. — Я не знаю. Человек кивает, как будто именно этого ответа он ожидал; в его движениях появляется некоторая оживленность — похоже, чуть заторможенная лекарствами. — Я рассказываю эту шутку каждому новичку — не поверишь, никто ее не слышал. Жили-были двое в дурдоме. И однажды ночью... однажды ночью они решили, что им там больше не нравится — и захотели сбежать! Ну и вот, вылезли они на крышу и видят: лишь небольшое расстояние отделяет их от соседнего дома, а дальше — целая вереница крыш простирается в лунном свете... Дорога, ведущая к свободе. И первый парень — он спокойно перепрыгивает на соседнюю крышу. А его друг... Его друг всё никак не решается прыгнуть. Видишь ли... Видишь ли, он боится упасть. Тогда первому приходит в голову отличная мысль. Он говорит: «Эй! У меня с собой фонарик есть! Я сейчас посвечу в твою сторону, и ты сможешь дойти до меня по лучу света!» Ему двадцать четыре. Он чувствует, что просыпается, когда говорит: — Но второй парень только трясёт головой. Он говорит: «Я тебе что — сумасшедший, что ли? Ты ж его выключишь, когда я на полдороге буду!»