Падение

Март того года выдается холодным. Он мерзнет ночами, и ему снятся застывшее озеро и человек в черном, идущий по льду. Он говорит доктору Лиланд, что не видит снов. Он говорит, что принимает лекарства, что его не посещают мысли о самоубийстве, что он скучает по родителям, что приступы паники остались в прошлом. Не все из этого ложь; когда холодный март подходит к концу, он покидает Аркхэм — налегке, так же, как и приехал туда. Но теперь у него есть цель; она одновременно давит тяжким грузом на плечи и окрыляет его. Деньги открывают многие двери; ему требуется лишь несколько сотен долларов и пара ничего не объясняющих фраз, чтобы получить на руки копию личного дела пациента. На первой странице — черно-белое фото и имя, присваиваемое всем неизвестным, прочерки в графах даты и места рождения. Там, в больнице, они так и не представились друг другу. Тот человек закидывал ноги ему на колени, когда они устраивались на диване, и рассказывал истории из своей жизни, в половине из которых он узнавал сюжеты фильмов и телешоу. Тот человек смеялся, когда они дрались, и прижимался горячим лбом к его плечу, когда бредил о летучих мышах. Другие пациенты называли того человека Джеком, Джоном, Джонатаном, но когда доктор Лиланд спрашивала его о том, как прошел день, он просто говорил «мы», не уточняя, — и она понимала и так. Читая личное дело, он убеждается, что одна из историй, рассказанных ему на бежевом диване, была правдой. «Джон Доу» убил тринадцать человек и был взят на месте преступления. «Джон Доу» не пытался скрыться, не оказывал сопротивления, и в прилагаемом к делу отрывке из полицейского отчета отмечалось, что «Джон Доу» смеялся, когда его заковывали в наручники. Врачебная комиссия признала «Джона Доу» невменяемым, диагностировав аффективную параноидную шизофрению с маниакальным вариантом течения болезни, в результате чего тюремное заключение было заменено на принудительное лечение. В Аркхэме «Джон Доу» впал в кому; дата, когда «Джон Доу» неожиданно для лечащего врача вышел из этого состояния, имеет особое значение и для него, и для всего мира: в этот день родился Спаситель. В этот день он попал в Аркхэм. Выйти на Освальда оказывается непросто, но деньги помогают ему и в этом. В середине апреля тот связывается с ним сам. Они встречаются за единственным накрытым столиком в заведении, репутацию которого многие оценивают как сомнительную. — Сколько лет прошло, дорогой друг! — говорит Освальд, широко улыбаясь. — Признаться, когда мне сообщили, что Брюс Уэйн ищет встречи со мной, я до конца не поверил в это. Освальд закуривает сигарету в длинном мундштуке; манжеты его рубашки безукоризненно белы, манеры — неожиданно старомодны. — Зря я пристрелил информатора, — доверительно сообщает Освальд и улыбается. — Шучу, конечно. Так что привело тебя ко мне? Чувство двойственности всецело владеет им за этим обедом. Какая-то часть его находит удовлетворение в мысли, что Освальд нашел свое место в жизни — роль полулегального предпринимателя сидит на том так же хорошо, как дорогой костюм. Другая его половина заходится бессильной яростью от того, что их беседа окрашена оттенком дружеской приязни, от того, что он просит, а не требует, от того, что он имеет дело с преступником — от общего чувства неправильности происходящего. — Это будет непросто, — говорит Освальд, когда им приносят десерт. — Но как не помочь старому другу? Я найду твоего человека. В мае общество Готэма потрясено известием о том, что близнецы Дент обвиняются в вооруженном нападении, заключены под стражу и вскоре ответят перед судом. Он встречал их всего дважды — и все же чувствует себя в своем праве, когда приходит на свидание к старшему. — Я не верю, что ты принимал участие в этом налете, — говорит он. — Ты не такой, как твой брат. — Не знал, что тебе есть до этого дело, — равнодушно отвечает Дент. — Мне есть дело до справедливости, — возражает он. Будь на месте Дента кто другой — пожалуй, скривился бы от громкого слова, но он знает: тот стал окружным прокурором именно потому, что для Дента оно имело значение. — Я мог бы помочь, — добавляет он. — Ты не должен отвечать за его преступления. — Он мой брат, — тихо говорит Дент. — Я люблю его. Мы обязаны быть вместе. — Ты ведь не убийца. Дент грустно улыбается. — Я знал о его планах, но не хотел в них участвовать. Он хотел, чтобы я был частью всего этого. Он сказал: раз один из нас против, а другой — за, давай решим дело, подбросив монетку. Это звучит до того нелепо, что он думает: тот человек рассмеялся бы. Он хмурится и спрашивает, хотя часть его уже знает ответ: — И ты согласился? Дент прерывисто выдыхает. — Он мой брат. Конечно, я согласился. Я загадал головы. Выпали хвосты. Родители считают, что Аркхэм помог ему; благодарные за спасение сына от душевного недуга, они щедро жертвуют деньги на нужды лечебницы. Аркхэм действительно помог ему. В день, когда «Джон Доу» исчез из клиники, он понял, что должен найти этого человека — это не было желанием, не было даже настойчивой потребностью. Это было его долгом; все, что происходит после, становится жертвами на алтарь этого долга. Он тратит на поиски много денег и бессонных ночей, получает удар заточкой в левый бок, но, оставшись без бумажника и телефона, оказывается в состоянии добраться до больницы; он вытрясает крупицы информации из торчащих на улицах мелких дилеров, выкупает их у уличных проституток. Он не чувствует себя счастливым, идя по следу из склеванных хлебных крошек, но он чувствует себя правильно, и это, пожалуй, даже лучше, чем счастье. В середине лета его кропотливая работа увенчивается успехом. Хлипкая дверь закрыта на замок; он покупает у одного из соседей ломик за пять баксов, приподнимает ее, и та легко сходит с петель. Он откуда-то знает, чего ожидать, и не торопится войти. На пороге обнаруживается растяжка; он снимает ее, ничему не удивляясь. В комнате пахнет сухостью и пылью. Он терпеливо ждет; когда сгущаются сумерки, он не зажигает лампочку под фиолетовым абажуром. За стенкой лает собака, где-то внизу плачет ребенок, где-то наверху — ругаются мужчина и женщина. Он не может услышать шагов — и поэтому силуэт, возникший в дверном проходе, почти пугает его. «Джон Доу» замирает на несколько секунд, а потом шагает в темноту и говорит: — Я знал, что ты придешь за мной. Лампочка заливает комнату больным желтым светом. — Как ты узнал, что я здесь? — спрашивает он. «Джон Доу» с улыбкой качает головой, как будто находит вопрос абсурдным и одновременно забавным. — Я знаю твой запах. Знаю, как ты дышишь. Знаю, с какой скоростью бьется твое сердце, когда ты выжидаешь в засаде. — Ты не мог слышать, как бьется мое сердце, — говорит он, и «Джон Доу» смеется. — А еще ты всегда знаешь, когда я пытаюсь приврать! Улыбка «Джона Доу» сменяется вдруг странной гримасой, и бледное лицо на миг кажется ему совсем незнакомым; в голосе появляются неприятные заискивающие интонации, когда тот говорит: — Пожалуйста, уходи. — Я не уйду, пока не узнаю, почему ты сбежал, — говорит он, и часть его уверена, что он имеет на это право. «Джон Доу» обнимает себя руками. Его взгляд задерживается на тонких белых перчатках — как у конферансье. — Из-за тебя, — выдыхает «Джон Доу», глядя внутрь себя. — Я сбежал, потому что не мог больше находиться рядом с тобой, потому что ты превращал меня во что-то новое, во что-то... страшное. — Ты убил тринадцать человек, — говорит он. — Поэтому ты попал в Аркхэм. «Джон Доу» нервно хихикает. — Ну, кто-то же должен был! — зеленые глаза снова обретают фокус и теперь неотрывно смотрят на него. — Вопрос на вопрос, ответ на ответ, приятель. К чему столько стараний, чтобы выследить одного сумасшедшего? В том, что «Джон Доу» откуда-то знает, как много времени он потратил на поиски, тоже нет ничего удивительного. — Потому что я должен был найти тебя, — говорит он. — Потому что мне нужно было найти тебя. «Джон Доу» улыбается, польщенный и больше не выглядящий ни потерянным, ни испуганным — и это тоже кажется правильным, хоть и злит слегка почему-то. — Всегда есть мы, — говорит «Джон Доу», запрокидывая голову к грязному потолку. — И, прости мне мою нескромность, я сомневаюсь, что есть кто-то еще. «Джон Доу» делает шаг к двери, и он торопится сократить возникшее между ними расстояние, но «Джон Доу» грозит ему белым пальцем, и он замирает. — Нет-нет-нет. Не сейчас. Но скоро. Дай мне немного времени. Обещаю, это последний раз, когда мы обходимся без погони. Он проводит ночь на крыше, успев промокнуть под дождем и высохнуть, и возвращается в особняк лишь под утро, совершенно опустошенный. Им снова владеет неприятная двойственность: он одновременно зол на себя за то, что дал «Джону Доу» уйти, и удивляется тому, что пришел в чужой дом и молча ожидал появления хозяина несколько часов, хотя должен был передать всю имеющуюся информацию полиции. Альфред не открывает дверь, и тревога ударяет его под дых. — Мама? — зовет он с порога. — Отец? Ал? Никто не откликается — даже канарейка с кухни. Он торопливо поднимается на второй этаж и чувствует сладковатый запах. Он делает шагов десять, прежде чем его ведет влево. Все смешивается в голове: мысли и сны, тревога и мрачное ожидание катастрофы. Он падает на колени, а потом — куда-то ниже. Едва придя в себя, он понимает, что связан. Кто-то усадил его на стул и скрутил руки за спиной; на коленях ощущается тяжесть, в висках зудит тупая боль. Он открывает глаза и видит лицо «Джона Доу». Он в ужасе, но мир словно со щелчком встает на место, как недавно выбитый и вправленный сустав. «Джон Доу» сидит у него на коленях и лениво поигрывает ножиком в правой руке. Когда он дергается, «Джон Доу» улыбается и тянет: — Доброе утро, дорогой. — Отпусти меня, — требует он; связанный и не вооруженный, он почему-то не чувствует себя жертвой. «Джон Доу» наклоняется к его уху, прижимаясь грудью к груди. — Судьба жестока, не правда ли? — шепчет «Джон Доу». — К нам обоим. И если ничто не имеет значения, и наши попытки избежать ее тщетны, что толку сопротивляться? Я с радостью упаду в адский котел предопределения вместе с тобой. — Ты сумасшедший, — говорит он, и это нелепо, потому что, конечно же, «Джон Доу» — сумасшедший; доктора психиатрической лечебницы и врачебная комиссия полностью солидарны с ним в этом вопросе. «Джон Доу» прерывисто выдыхает и целует его в висок. — Как и ты, — шепотом соглашается «Джон Доу». — Как и ты. Горячая боль ползет по его груди, и он не сразу понимает, что причина ее — нож в чужой руке; он снова дергается, и неожиданно сильные пальцы зарываются в его волосы и сжимают их в кулаке. Не отстраняясь, «Джон Доу» выдыхает ему на ухо: — Пациент, да у вас летучие мыши в колокольне! Он вздрагивает под лезвием, чертящим символ на его груди, чувствует, как набухает и тяжелеет ткань рубашки от крови, и думает о том, что человек, сидящий у него на коленях, — все, что он ненавидит, и все, чего он хочет. — Вот и оно, — шепчет «Джон Доу», тоже дрожа. — Ты найдешь их в спальне. Я сделал все, как было нужно, все, как ты хотел. Оставил по карте на теле. И, конечно, я не тронул дворецкого. В конце концов, в колоде только два джокера. Мир ужасен и правилен, и никакой двойственности больше нет.