удалить для завтра

ты хочешь домой. ты хочешь сдохнуть и ты хочешь заснуть не просыпаясь никогда никогда никогда хочется в тепло, пальцы отогреть и сломаться – а на срезе чтобы выросло что-то новое и красивое, вишня пятилистная чтобы стелила весной по лужам нежными лодками, чтобы нужными, чтобы шли и гладили ствол руками мозолистыми, нежными, стёртыми, маленькими, где пальцев не хватает, где пальцев много, а цветы рвали с мясом на букеты – или ветками пугали нежные лодки. чтобы из старого куска выросла статуэтка, или чтобы сгнила к чертям, отвалилась, слегла и отсохла. хочется чтобы ты пробовал всё – но немного, метался, ждал и напарывался грудиной на стены, ломал рёбра так, что межреберья тоже пустотно хрустели, злился напоказ – злился так, что вывихивал пальцы до глухого щелчка и вываленных впадин. а потом, потом, потом не бинтовал, всё равно срастутся, если надавить снова. потому что это больно, так больно ломать себя зачем ты это делаешь и совсем не о вываленных пальцах, обгрызенных ногтевых пластинах, выжранных губах, выцарапанных шрамах, разбитых о стены костяшках, совсем не о об этом? никогда не помогает. как если искать, где надломилось дерево поваленное. это от того, что оно сгнило? или сгнило, потому что вырвало что-то. или это потому что опарыши в сердцевине, или снова всё наизнанку, или это потому что там гнездо свили птицы, пустили трещину и улетели – глупые, глупые птицы. тебе синицы на руки садятся, потому что прехолодные – а птицы глупые думают, что зима, и клюют в руки, ищут бисер рябины, и пьют кровь, спелые ягоды. на вкус вишня. сладковато, но больше кисло – и нос почему-то трупно закладывает. три четыре пять три три три это победа хочется в тепло, пальцы отогреть и сломаться. в далёкие пузыри, где ещё тебя не знают – можно притвориться, сам будто себя не знаешь, и ластиться до ужаса неправильно, и правильно когтить бок чужой до смерти (свой – неправильно), и кусаться, лизаться, жрать и быть съеденным чем-то (кем-то?) (чем-то). но в далёких пузырях ты до отвратительной иронии натыкаешься на *своих*, с которыми нельзя так – которые выглядят настолько страшно поломанными, что всё равно всё забываешь. делаешь всё, что в твоих силах – целое ничего, а стараний-то сколько, а суеты, глупые слова, глупые движения, и чувства тоже глупые, глупые птички, рвутся в кожу когтями, напьются сока, а потом не вылетят никак. дрозды, клесты, снегири и синицы – пёстрые, селятся в межреберьях и потом так хрустят от каждого вздоха – и ты ломаешься, ты сломаешься, ты будешь сломан, а они обустроят траурное пепелище. выжрали что-то в тебе? это всё они? они дома. ты хочешь тоже под чьи-то рёбра, наверное, чтобы поскуливать и молчать, и жить, и жить, и жить – у м и р а т ь пожалуйста пожалуйста пожалуйста трогать ласкать лизать выцарапывать кусать надо или нет надо или нет; просто чтобы и ломаться бы не зря – кто-то бы спугнул этих цветастых чудовищ, их кости из пустот выгреб, а живым бы крылья подрезал и в окно – высоко, а потом быстро и на две сотых метра под уровнем асфальта. этого бы хватило, чтобы что-то слабое и маленькое пробилось и как зацвело, запахнет весной – и семь на восемь ближе к трём, когда оно становится значимым и новым. ты ломаешься – но не до конца и это страшно (ведь всё, что ты чувствуешь – радостные сожаления птиц) (они поют, что ты никогда уже не сможешь заснуть) (и проснуться)