Встретимся ли мы снова Там, за поворотом круга? Мы с тобой одной крови, Отражения друг друга, На двоих одно сердце, Девять королевских судеб.
В воздухе встает стойкий запах подпаленной ткани, походного костера, едреного табака и самого дешевого эля из самой распоследней таверны. Мерлин замечает это случайно, по пути из белого замка в оружейную, и никак не может избавиться от чувства, что ему чудится. Но гарь — она здесь и карябает горло постепенно, что он понимает это, только несколько раз сглотнув. Гарь здесь и повсюду. Подступающая тошнота становится неумолимее, и он чувствует, что вот-вот и его вывернет наизнанку прямо на свежевыстиранные вещи Артура. И, обернувшись, Мерлин не понимает, что она здесь забыла: из какого ада вылезла и, главное, кто это вообще с круглым щитом за спиной. Сваливается как снег на голову и ставит перед фактом своего существования. Проходит мимо привидением — её не было, и Мерлину отчего-то становится легче.***
В тот вечер леди Моргана была особенно хороша — признаться, он тут же подумал, что ей подошли бы даже тюремные обноски из рогожи. Рядом с Утером встревоженная, но всегда прекрасная. У чужестранки с севера легкий шаг, но простое выходное платье выглядит на ней дикой глупостью, тянет вниз сильнее массивного стального доспеха. Но стоит взять в руки лютню, как все становится на свои места. Всё выглядит так, словно это её крест и она вынуждена носить или без него погибнуть, и не представляется никаким другим. Скальд, стало быть. Что бы это не значило — Мерлин не понимает. Она играет, невидяще смотрит вокруг себя, и струны готовы вот-вот порваться, но, странно, — они не рвутся никогда, как она — никогда не поет. Лицо у неё слишком смазливое для того, чтобы быть тем, кем она хочет себя считать. На фоне остальных выбивается. Настолько чужая, что Мерлин не уверен, был ли у неё вообще когда-нибудь дом. Но он ей рад. Мерлин вообще рад каждому.***
Чужестранка сочиняет песни, которыми все восхищаются и которые никого не волнуют. Как-то раз он застал её у окна спящую, заваленную в исписанных вдоль и поперек свитках пергамента. Тогда Мерлин спросил имя впервые, хотя, разумеется, знал его. Мерлин спускает с лестницы Моргану магией нечаянно, и, по количеству хрустов, ему с какой-то странной умиротворенной тревогой кажется, что она просто обязана сломать себе шею. Дракон призывает оставить все как есть, но Мерлин не может, плюя на все её неубедительные потуги прикончить его да поскорее. И Моргана затаивает злобу, как капризный пятилетний ребенок. Злая шутка: любая жизнь Мерлину дороже своей. Что бы ни случилось в Камелоте, чужестранка просиживает свои штаны в «Пьяном рыцаре», и правильно. Какая бы чертовщина не творилась, всегда проще и мудрее закрыть на это глаза — если магия запрещена, лучше сделать вид, что её никогда и не было. Мерлин рад бы. Ей, конечно, не выпадал расклад следить за придурковатым принцем с золотым сердцем и чуть ли не через день вытаскивать того с того света. Исполнить пророчество точь-в-точь с обязательным условием умудриться при этом выжить — хотя Мерлин никогда не считал данный пункт принципиально важным. Получается из рук вон плохо, как и всё у него. Привести Камелот к предназначенному ему величию — и своими собственными руками эгоистично разрушить всё, что любили все. Что любил он. Он видел чужестранку в бою — там ей самое место. С мечом и щитом в руках ленивой грацией высекать плоть у неё получается лучше всего, но вот воином её назвать язык не повернется. Но тогда Мерлин вдруг понял, что той все равно, чем кончится очередной бой. …что она сдалась давным-давно. В безучастном бледном свете алебастровая кожа отливает покойническим синим, прямо в цвет тусклым колокольчикам, вплетенным во взлохмаченные волосы.Мерзость и совершенство. Юность и смерть.
— Кто ты такая, Аслейф? Он вскользь ловит спокойно-испуганные глаза и да, верит. Никогда не сомневался. — Я не знаю. Иногда она приходит и приносит с собой запах подпаленного мяса и копоти как в день их первой встречи. Мерлин каждый раз боится за неё, когда смотрит на этот уродский шрам от ожога на правой скуле, и не может отвести заворожённого, почти непристойно долгого взгляда. Аслейф горит заживо, и он ничего не может с этим поделать — делать что-либо насчет неё вообще поздно. Признаться, он чертовски устал бояться, потому что на всех его уже не хватает. И вечно этот пустой взгляд. «Из какого пекла ты на сей раз?» Он даже не заметил, как скоро стал знать каждый шрам на её теле. Не тело — сплошная рана. Беспечные рубцы на рубцах расползлись по спине, груди, шее — кто-то, видимо, хотел перерезать горло, кто-то мертвый — и ключицах. Ошибки, которым нет конца. На её месте он частенько представляет Фрейю, но стоит лишь проснуться наутро, открыть глаза — невидимая магия, связывающая их, рассеивается, и он тут же одергивает себя. По утрам вообще любая магия рассеивается, но рядом с ней — особенно, словно голову Мерлина поставили между молотом и наковальней, и он в бесконечном ожидании того, пока кузнец хорошенько не размозжит её. Аслейф всегда уходит почти бесшумно, чтобы не разбудить его, оставляя после себя горький, как его воспоминания, запах табака; и Мерлин всегда притворяется, что все ещё не проснулся. Но она не Фрейя. Другая. Непонятная. И ему так жалко, что Аслейф не она. Порой становится так паршиво, что он не находит сил даже встать с кровати, словно за ночь впитал весь её бесконечный траур. У Аслейф руки мертвеца и пугающее лицо еще далекой, но приближающейся грозы. Он часто находит Аслейф в таверне, в мареве дыма, где чужестранка про себя поет песни, которые ныне забыты. Так тихо, что о них поведать могут только молчаливые стены. Раскуренная на двоих трубка означает, что пришел Гавейн, и что пить они будут до самого утра, пока разъеренный хозяин не вышвырнет их на улицу как самую обычную пьянь, рыцари Камелота они там, королевские скальды или кто-то еще. Выходцы из бедных деревень. Дети дорог. Мерлин не умеет пить, и это проблема. Аслейф, кажется, обошла чуть ли не весь мир, но рассказать ей нечего. Хотя с ней Мерлин готов молчать часами. — Везде люди как люди, — поводит плечами, пока Мерлин зарывается в всклокоченные волосы, отзывающиеся сушеным чабрецом и хвоей. И улыбается в ответ лишь ему одному. Те, кому жизнь не дорога, становятся героями. Снова видит чужестранку в бою, снова Камелот в опасности; снова Мерлин, как никто иной, должен его спасать. Она идет туда не из добродушия и уж точно не из чувства долга, а по той простой причине, что в глубине души надеется, что не вернется, хочет, чтобы или она, или уже о ней слагали стансы. С тех пор как Моргана… С тех пор как Фрейя… — Не губи себя.***
— Эй, северянка, где твой приют? — спрашивает Мерлин невзначай и смеется ей в спину, идя следом, как волк за добычей. — Там, где я, там и мое пристанище, — мигом оборачивается Аслейф с приоткрытыми губами, щурится и подставляет ладонь ко лбу от слепящего солнца. Мерлин напоминает дом, давно затерянный и забыто любимый. Уют горячего очага и сладко-приторный клеверный мед. Мерлин вспоминает, как вставал на заре под стук ошалелого молота, постель пахнет сеном, несбыточными надеждами и молоком, а он — готов отдать всё. И про себя смеется: как конфету отобрать у ребенка. — Так не должно быть. У каждого есть свой дом, — возражает Мерлин и не уверен, что его слушают или хотя бы слышат.***
Артур говорит, что всё у них впереди, ничего не обещает, но люди верят, что всё в этой истории закончится хорошо. Мерлину хотелось бы так думать, если бы не проклятые пророчества, преследующие его последние пять лет. И ему не по себе, потому что те исполняются в точности, как было сказано. Люди приветствуют своего короля, с радостью отправляют на смертный приговор под зов и плеск золотых труб, и Мерлин молча смотрит ему вслед, ожидая, когда всё закончится, но заранее зная, чем. Легкая доля — умереть молодым, каким тебя запомнят навечно, не видя, как тебя оплакивают. Королю наконец поставят мат, как хотела того Моргана; Артуру суждено умереть, увенчанным вечной славой. И этот рок нужно пронести сквозь века за все попытки спасти. И улыбаться Артуру, делать вид, что все как прежде, каждый раз приходится через силу. Что-то изменилось: то ли все вокруг были проще, то ли Мерлин, и теперь не может перестать смотреть на все происходящее как раньше. Умершие не позволяют. Он видел столько смертей, что, стало быть, уже сбился со счету. Могилы, к которым он и дороги не помнит. Мерлин не знает, что на этот раз он сделал неправильно, но для него Артур всегда был королем. Даже без чертовой короны на голове. — Я вроде барда. Его труд никто не замечает, но он всем нужен. С трудом верит во всё это, прямо как все — не верят ему.***
— О, так ты можешь пойти и встретиться со своей… девушкой? — ему кажется, или Артур то и дело сдерживается, чтобы не расхохотаться? Что-то екает, словно Мерлин в первый раз замахивается на человека с мечом и в итоге протыкает его насмерть. — Чего? Он всегда хотел большего и готов поклясться, что звезды предрекали ему судьбу ничем не хуже, чем у Артура. Пусть ему уверенно и не держать жаркую сталь в руках, но не жить в тени, всякий раз боясь, что теперь сухим из воды ему не выйти, и дальше — только сожжение. Так что же Мерлин сделал неправильно? — Де-е-евушка, — задиристо и весело протягивает Артур, доносясь глухо и отдаленно. Мерлин смотрит немного разочарованно, словно на ярмарке ему недодали леденец, и подпитый бакалейщик в утешение твердит ему: «Не в этот раз, приятель». — У меня нет… никого. Не в этот раз, приятель. Ведь нельзя получить все сразу. Всё и сразу.