***
Он откашливается, и не потому, что от неё за милю несет табаком, — если бы — но в надежде очиститься, избавиться от привычного чувства вины. Груз отнятых жизней порой становится непомерно тяжелым — Мерлин никогда не умел заключать сделки с совестью и платит за это и сейчас. Их волной обступает королевская свита, раздраженно косясь на обоих. Охота, которую так любил Артур, засела в душу и чужеземке, и эту страсть уже так просто не унять. Кони, люди, волкодавы — бегут важной процессией вслед за королем, и Мерлин не может избавиться от ощущения, что по его душу. Мерлин — неосторожная, несчастная лань, на которую Аслейф вздымает свой арбалет. Абсолютно спокойная, сосредоточенная, лишь руки немного мандражируют после вчерашнего кутежа в таверне. — Что же должно произойти, что ты стала такой? Болт выстреливает и вонзается куда-то близко в старый пень. Аслейф недовольно хмыкает: ей неинтересно. И плюется куда-то в сторону Мерлина. Вдалеке слышны торопливые, но уверенные шаги. И Гавейн, поравнявшись с ними, ликует, почти злорадствует, как будто знает много больше, чем ему положено. — Что, Аслейф, удача не улыбается тебе, как прежде? — А ну стой! — оживляется внезапно для себя и Мерлина и бежит за рыцарем следом, оставляя последнего далеко позади.***
Жизнь в Камелоте — паутина, которую они сплели сами для себя. Все ждут, когда Моргана, та самая, что в безумных всхлипах выбегала босая к Артуру на площадь в жалких попытках уберечь его от мира, а теперь и дня не дождется, когда он отправится к праотцам, наконец ударит. Но все по-прежнему тихо. В зале они обмениваются взволнованными взглядами. Никому неизвестно, когда обрушится гроза, и это ожидание, наверное, измотало всех. Артур внешне такой же — бросающий дурацкие шутки под эль с прежними искрами в глазах, а внутри — настоящий комок нервов. Как бесконечно честный ребенок, он задумывается над тем, достоин ли короны — Мерлин читает это по собирающимся на лбу морщинам. Рядом Гвиневра утешающе глядит на него и берет за руку, переполняясь заботой до краев, что девать её практически некуда. И у Артура не остается сомнений, что они перенесут всё. Иногда ему кажется, что Аслейф еще не знает, но уже догадывается. Она перебирает струны и смотрит либо на раздолбанную за все её путешествия вхлам лютню, либо куда-то в сторону короля и королевы, которые уже не могут скрывать тревоги. В один прекрасный день одна из струн рвется, издав фальшивый, резкий звук, поддав как следует по лицу и пальцам. Мерлин знает, что вечером не сможет устоять и слижет запекшуюся кровь с этого виска. Аслейф решает, что ей оставаться не за чем, и раньше обычного уходит в таверну.***
Самые прекрасные дни Мерлин провел, на удивление, в ожидание последнего хода Морганы, которая, как уважающая себя злодейка, дает им время. Переговориться друг с другом пока можно, надышаться перед смертью под завязку, проснуться в постели, видя до боли знакомое шрамастое лицо снова, чтобы ни о чем потом не жалеть. Моргана дала слишком много времени, которым они даже не представляют, как распоряжаться; они зависают в полете ровно за несколько метров прежде, чем разбиться насмерть. Он проснулся как нельзя вовремя. Мерлин видит её, в спешке собирающую все вещи; руки у чужестранки горят. — Ты просто так уходишь? Запихивает всё в походной куль как попало. — Это выше моих сил, Мерлин, — оборачивается так, словно заранее зная, что тот придет. — Загнанным зверем ждать, когда начнется бойня. Может, ты и можешь, но я не могу спокойно спать и загадывать, когда мне, наконец, перережут горло. Мерлин не верит ей. То, что она с ним объясняется, уже что-то значит. — Это не главная причина. Есть же что-то еще, — он смотрит в глаза так, как она того терпеть просто не может. Прямо как Моргана. Моргана, Моргана… какая к черту Моргана. Аслейф молчит, долго молчит. — Я не могу. Я и так уже задержалась здесь. Мерлин видит в этих угасших глазах что-то новое и никак не может раскусить её. А потом до него доходит. Аслейф боится. Пусть и зная, что он уже догадался, она отворачивается куда-то в окно, бездумно взирая на чахоточные облака. Мерлин снова видит уродливый шрам от ожога, как напоминание на всю оставшуюся жизнь о том, что не стоит недооценивать взбешенных поваров. — Вы хорошие люди. Ты, Гавейн, Артур… но я с самого начала здесь чужая, — сухо продолжает она. — Я не привыкла, что меня оберегают. Я не привыкла, что боюсь за вас. Я не привыкла знать, что после смерти люди будут меня оплакивать. Я не хочу, чтобы ты… Мерлин сокращает между ними расстояние одним шагом и позволяет себе пройтись губами по каждой ненавистной отметине на её лице. — Останься, — шепчет на ухо и боится только, что в руках себя не удержит или случайно прикусит себе язык. — Я не знаю, что уготовано нам завтра или через неделю, но если это мои последние дни, я хочу провести это время с тобой. Чувствует, как она затаивает дыхание и закрывает глаза. Не слышать— Аслейф не покидает ощущение, что они заигрались и в следующий раз им так не повезет. Это, разумеется, не то, что она хочет слышать, да и Мерлин хочет больше, чем она может дать, но Аслейф думает, что, пожалуй, уйти сможет и потом.***
— Ходят слухи, что тебя можно найти только в таверне, — изрядно подвыпивший Гавейн не видит не дверей, не табуреток со столами впереди себя, вваливаясь прямо в комнату Мерлина. И заливается диким хохотом. — Но ты же туда не ходишь! Он еще долго пытался понять, что сэр «Никто-не-видел-меня-трезвым» от него хочет. В итоге все кончилось тем, что Мерлин оказался за барной стойкой и сейчас ему предстоит выпить всю ту гору эля, которую подготовили специально задолго до его прихода. Гавейн пьяный, ему весело. Светится, как исток реки в марте-месяце, а все смотрят на него и часто не понимают, как, находясь в таком дерьме, можно вообще чему-то радоваться. Но дело в том, что, пока Гавейн улыбается, все сравнительно неплохо. Мерлин ему даже немного завидует. За столько лет он разучился искренне улыбаться и, наверное, трагедия в том, что это больше его не волнует. Мерлин хотел бы… — Эй, пошли, развеемся! — Гавейн пьет залпом. …хотел бы все изменить. Гавейн единственное, что не изменилось в стенах этого проклятущего замка. Тот же простодушный взгляд, растрепанный вид, ужимистая улыбка, в ответ которой не улыбнуться невозможно. — Господи, отстань ты от него, — подходит сзади и садится рядом. — Не хочет — пусть не пьет, что с него взять? Тебе меня мало, что ли? — Я подумал, что мы так и не видели Мерлина пьяным, — начал скороговоркой, чтобы скрыть, как у него изменнически заплетается язык. — И я решил исправить это досадное упущение. Она берет Мерлина за руку. Незаметно — хотя, можно подумать, что в подпитии Гавейн обратил бы на это внимание. — Если не хочешь — откажись. — Нет… я, пожалуй, остановлюсь на четырех… — Бочках, разумеется, — подхватывает Гавейн.***
— А потом, — он заговорчески подвел обоих к себе. — Отец Артура понял, что женился на тролле, представляете? Мерлин и Гавейн залились хохотом, причем первый так, что свалился со стула. Гавейн — заливается от этого еще больше. В табачном тумане он различает её острые черты лица. Аслейф улыбается, и, не в последнюю очередь из-за эля, это делает его счастливым. — Надо отвести его.***
— …а по виду такой легкий, — честно признается Гавейн, пока неохотливо плетет ногами с одной ступеньки на другую. — Ты хотел его оставить там? — в её голосе — едва чувствуется возмущение. — Как будто мы с тобой не просыпались на улице после пьянки. Он открывает глаза и даже если бы хотел, не находит никаких сил вспомнить себя. — Вот это тебя развезло, приятель. Довести до комнаты и уложить в постельку. Мерлин не различает сон и реальность, но ему и не хочется. Хотя бы до завтрашнего дня. — Отдыхай, набирайся сил. А мы пойдем, — Гавейн одной ногой за дверью и обращается уже к ней. — Допьем, что осталось. Она не уходит. — Аслейф? — они говорят почти одновременно: Мерлин — вполголоса, Гавейн — как зовет в бой. — Иди.***
— Я однажды маленьким угодил в канаву. Пытался мед собрать у лесных пчел и получил укус куда-то в глаз, не видел куда иду и упал. Долго меня искали… — Мерлин рассказывает и рассказывает. Кажется, даже те вещи, о существовании которых даже не подозревал помнить. И Аслейф слушает, как, впрочем, и всегда. Но он слышит её смех: немного разочарованный, металлический, но такой настоящий. Мерлин с головой у неё на коленях смотрит куда-то в дверь и готов уже взглядом сорвать ту с петель. Она трепет его по голове как мальчишку, и Мерлин клянется, что уголком глаза смог мимолетом уловить ухмылку. У Аслейф жесткие пальцы, но до чего он ластится под ними, прямо как какой-то пес. Чертовски верный и столько же глупый. — Каков твой дом, Мерлин? — опускает глаза, чем-то вдруг развеселённая. — Я не местный, но такое ощущение, что я прожил здесь всю свою сознательную жизнь, — при свете подрагивающих огней он не уверен, что это заметно, но у него горят щеки, глаза, и вообще всё тело. — Жесткая постель, которая почему-то дома мягче, скудная материнская еда, которую я начинаю ценить только сейчас, и частый, но ужасно вкусный пшеничный хлеб на завтрак. Я бы отдал все, лишь бы…Воспоминания — наш дом.
Мерлин замечает это случайно точно так же, как и однажды — запах всепоглощающей гари, что не отбивается никакими цветами. Она заканчивает, потому что, стало быть, хотя бы отчасти в чем-то его понимает. — …лишь бы оказаться там еще раз. Он не успевает. Дано слишком много времени, слишком мало осталось в итоге, а Мерлин — так и ни черта не сделал, потому что даже не знает... Мерлин всем верит на слово, но не себе. Кому угодно, но уж точно не себе. — Если мне и осталось о чем-то жалеть, то жалею только об этом, — говорит она и, наверное, уже и не