На прицеле

«В Питере — пить». С этими словами, прокручиваемыми на репите зажёванной пластинки в его накаченном никотиновым дымом и мочалом набитом усталостью мозгу, Богдан упал в удобное, широкое кресло самолёта. С этими же словами опрокидывал сейчас в себя одну рюмку за другой, отстранённо кивая на предложенные Ильёй закуски, и чему-то самому себе улыбаясь. Он участвовал в разговоре, мыслями находясь где-то далеко, но он впервые мог позволить себе расслабиться и не вздрагивать, чувствуя, как кто-то молча дышит в спину, склонившись над ним максимально низко и словно ожидая, пока он даст слабину. Затем, чтобы потом низко, гортанно засмеяться и пьяно пробормотать: «Попался». Лисевский не боялся и того, что чужие, кажущиеся огненно-горячими руки накроют его плечи и потянут вверх на себя — не то с предложением выйти покурить, не то вообще покинуть этот праздник жизни и скрыться в выделенном одном на двоих номере. А что будет там, за закрытой дверью и в кромешной темноте, где из всех опознавательных знаков — только сбитое дыхание и собственное зашедшееся в бешеном ритме сердце, Богдан никогда не мог знать наверняка, отчего каждый раз напрягался ещё больше. Не будет и того, что кто-то будет сумасшедше, чуть счастливо улыбаться, стоя рядом на крыльце у входа в здание, где дымный смог витал тяжёлой субстанцией в воздухе, и Лисевский тщетно пытался убедить себя, что именно поэтому ему трудно дышать. Не будет того, кто может улыбаться и травить какие-то несмешные байки ни о чём, посередине рассказа вдруг ни с того ни с сего вжимая в холодную хлипкую пластиковую перегородку и выдыхая прямо в губы: «Люблю тебя». Ничего этого не будет, хоть и мысли об этом не прекращали тугой спиралью скручиваться в глубине сознания, но это можно было вполне игнорировать и заливать очередной порцией водки, с издевательской усмешкой глядя на Илью, который с каждым новым тостом наливал ему всё меньше и меньше. В Питере — пить. В Твери он может только вдрызг напиваться, чтобы не думать. В Питере — гулять, любуясь отблесками солнечных пятен на водной глади, а затем пешком по гранитным подошвам Невского проспекта, прямиком к одноимённому мосту, а оттуда — на пристань, совсем не культурно попивая из жестяной банки светлое пиво (ему ведь ещё работать) в сердце культурной столицы. В Твери — бездумно бродить по осточертевшим улицам, закрываясь глубже натянутым капюшоном от знакомых лиц, и учась скрываться от себя, сверхусилиями делая так, чтобы ноги занесли не в Суворовское, куда звал его Андрей «посмотреть на своих орлов», или, что ещё хуже, не прямиком к нему домой. В Питере — жить. В Твери — создавать её уёбищную видимость, понимая, что загнал себя в угол он сам, а единственный выход — пройти мимо, просочиться сквозь вездесущего капитана, не сдаваясь. *** Месяц без тесного, плотного общения с Богданом был какой-то странной, изощрённо-тягостной пыткой, хоть и Андрей понимал: сам виноват. Месяц без Богдана против шестидесяти с ним. Только счёт 60:1 не состоялся — Андрей понимал, что едва ли игра сводилась в ничью, а до этого его точно так же ждал Лисевский, точно так же сажал собственную печень, ещё вчера отказываясь от более чем двух-трёх сигарет за вечер, а сегодня полноценно выкуривая целую пачку меньше чем за сутки. Точно так же Богдана игнорировал он сам, часто не отвечая на звонки и сообщения, конечно же, ссылаясь на сумасшедшую занятость и усталость. Лисевский же ни на что не ссылался — он просто не отвечал, просто забыл телефон в номере, как отчиталась ему сердобольная Настя, убедившая капитана, что Богдан бодр и весел и даже пытается шутить в своей серьёзно-саркастичной манере, отвечая на смех собутыльников привычной кривой улыбкой, отражающейся даже в синих, подёртых алкогольной плёнкой глазах. Богдан ускользал от него, как исчезал грязный буро-чёрный снег, наваленный бесформенными комьями у обочин, оставляя только смутный отпечаток на подошвах идеально чистых ботинок и покрышках авто. Пора уже «переобуть» машину в летнюю резину, а самого себя переобуть в более решительную броню — Андрей знал, что Богдан в глубине души хочет того же, что и он, а ещё знал, что Богдан знает о том, что он знает. Как в старом анекдоте. Только вот жизнь перспективного юмориста-кавээнщика на анекдот вовсе не похожа, как не похожи молебные взгляды Лисевского на ту вечную мерзлоту, которая жила на коже его холодных рук и которую он выстраивал своим ледяным молчанием — ещё со времён возвращения из Казахстана, где оба позволили себе нечто большее, чем им казалось возможным, но гораздо меньшее, чем им того хотелось. Андрей улыбнулся своим мыслям и пролистал вниз чаты «Вотсапа», отыскивая приглашение «Спарты» на какое-то не столь значимое мероприятие, чтобы ответить согласием сразу. Но похоже, ему давно пора пересмотреть свои приоритеты. В Питере — молчать. В Твери — делать вид, что они всего лишь члены единой команды. В Астане — быть собой и не думать. *** — Я не полечу. Богдан прошипел в трубку ядовито, остро — так показалось Андрею, хоть он и не уловил в голосе Лисевского никаких других ноток, кроме привычных похуистично-глухих и абсолютно безжизненных. — Почему? Хоть Андрей и заранее знал ответ, потому что точно такую же фразу минутой ранее услышал от Белякова, не задать вопрос он не смог. И Богдан прекрасно понимал, что задаёт его не строгий и принципиально-твёрдый Кэп, а ранимый и мнительно-надеющийся парень, окончательно запутавшийся в себе и в своих желаниях. Даже если те желания обоюдны, последствия будут совершенно разными для обоих. — Потому что мы должны присутствовать на игре. Ты же сам сто раз повторял нам, как это важно. Бухать в тысячах километров важнее? — Мы летим туда не бухать. Нам необходимо появляться на подобных мероприятиях, светиться перед кем надо — наша игра аж в конце мая и последняя, нельзя допустить, чтобы о нас забыли, и… — Я не полечу. Это не касается команды напрямую, и я имею право отказаться. В ухе противно треснул низкочастотный сигнал завершения вызова, и Андрей раздражённо откинул телефон в сторону, понимая, что звонить ещё раз — бесполезно. Богдан редко (да что там, практически никогда!) вступал с ним в открытые споры, предпочитая или слушаться, или молча делать по-своему, но если вопрос всё же становился ребром, переубедить его было невозможно. Радовало лишь то, что в такие моменты Лисевский всегда чувствовал себя виноватым и первым шёл на компромисс, не без сарказма, правда, заявляя о том, что слетать с катушек — его прерогатива, а отнюдь не логичного, рассудительного капитана. Им удалось пережить трудную, полную падений и камней преткновения зиму, но весна вместе со взлётом после победы в одной восьмой и успешными гастролями в Казахстане заставила их падать, больно ударяясь о сухую, бездушную землю. Вернее, пока упал только он — космический Богдан всё ещё витал где-то в астероидном поясе, что всё равно вовсе не отменяло болючего приземления с неизбежным травмированием сердечной мышцы и печени после очередной порции водки — теперь уже в качестве лечения душевных болезней. Андрей не мог сказать, что тот удушливый камень в груди, упирающийся в горло, называется жалостью к себе. Так же, как и не мог с уверенностью заявить, что так его изнутри продавливает безысходность — он знал, что их с Богданом слоган — «Рано или поздно, так или иначе». Слабое утешение, когда они не виделись уже около месяца, а за все эти дни едва наберётся пара десятков минут, потраченных Лисевским на его звонки. Вода камень точит, а их встреча всё равно неизбежна. В Твери — так уже точно. А хотелось бы подальше. *** Ребристый пластиковый стаканчик, благодушно принесённый всё той же Настей, легко сминался в руке, угрожая выплеснуть кофе на незастёгнутую кожаную куртку, да и сам Андрей выглядел не лучше, чем деформированный предмет аэропортного обихода, о который так просто было обжечься. Бабич тихо матерился сквозь зубы, окончательно потеряв остатки самоконтроля, чем вызывал у Насти взаправдашнее беспокойство. Дав согласие, Андрей не смог бы отказаться постфактум, хоть и для этого пришлось загрузить и без того заваленный четверг дополнительной работой. Богдан по-прежнему молчал, да и Андрей проявил ослиную гордость, решив не уговаривать его больше. Теперь жалел. Хоть и бесило его прежде всего то, что он впервые прогадал. Слишком много поставил на то, что Лисевский передумает, не сможет ослушаться и обидеть, а теперь пришёл к выводу, что, по-честному, этого человека, наверное, он никогда и не знал. Богдан скупо, но всё же делился с ним частичками своего микрокосма, макрокосм забивая непроходимым вакуумом, в котором Андрей так и не смог научиться дышать. Его не пропускало вглубь Богдана так же, как и Лисевский не стремился слишком тщательно проникать в него самого, пытаясь максимально разграничить Андрея-капитана, Андрея-друга и Андрея-с-которым-можно-было-выпить. Где-то там затерялся ещё и Андрей, который гнал от себя эту гнилую мысль, но всё же любил, но его Богдан категорически отказывался видеть и признавать, хоть и не мог не понимать того, что те все ипостаси, которые он пытался для себя отделить, слились воедино именно в том Андрее, и по иронии судьбы именно к нему душа Лисевского и тянулась. Андрей закинул небольшую сумку на плечо, чувствуя, как зябнет от предутренней сырости и тумана, но когда телефон пиликнул входящим сообщением, тут же прочёл его, игнорируя ледяное покалывание на кончиках пальцев. «Рейс номер…», «прилетим ближе к вечеру», «но мне отдельный номер». «Я — капитан, и я решаю», — счастливо, хитро улыбаясь, Бабич нажал на клавишу отправки и выдохнул полной грудью, чувствуя, что жизнь налаживается и что всё-таки купленную минутой назад пачку сигарет он отдаст вечером Богдану. Ловя такси у обочины, Андрей, неслышно шевеля губами, напевал бессмертный хит группы «Кино» (всё ведь действительно неплохо на сегодняшний день). И на этот раз своего «так или иначе» он уже не упустит. *** В Питере — молчать, в Твери — нарочно забыть о существовании друг друга, в Астане же — улыбаться, сидя напротив за одним столом, и неумело отводить взгляд, перерезав заинтересованный чужой, а перестав чувствовать его, жадно смотреть самому, не стесняясь собственного ликования, чередующегося с хитринкой и даже нахальностью. Богдану нужно всего лишь помочь дойти до необходимой кондиции — как правило, он довольно быстро переходил от состояния перманентного похуизма до похуизма лишь в той степени, когда его нельзя трогать никому, кроме Андрея — и то лишь потому, что Андрей сам изрядно пьян, а ему, чтобы окончательно захмелеть, осталось совсем немного. Они слишком быстро изучили привычки и повадки друг друга, но так и не успели вовремя договориться, и проёбанное время — только этого Андрею было поистине, на самом деле жаль. Не жаль было мгновенно пустеющих глаз девушек, провожавших их на игры и на дружеские посиделки, не жаль было собственного малодушия, когда он сам выкуривал одну сигарету за другой, не жаль было вакуумной полноты Богдана, из которого эта полужидкая плесень выходила медленно, но верно — зато Андрею уж точно было, что вспомнить. Он помнил самые вкусные в его жизни сосиски на костре у Волги под пиво и душевные песни в исполнении Лисевского под аккомпанемент гитары, помнил, как они пьяно горланили эти же песни, лёжа в Светлогорске на асфальте, а их губы были так близко, что только наличие тормозов у Богдана помешало им совершить фатальную ошибку ещё тогда. Он помнил, как, наивно пытаясь убрать из голоса боль и позорное, совсем не пацанское участие, Лисевский уговаривал Андрея не бросать любимое дело и собрать свою команду, не бросать любимое дело и забить на досадное, несправедливое, ударившее по амбициям, но всё же поражение в «Премьерке», не бросать любимое дело и просто быть. «Просто был» всегда рядом Богдан. Андрей не всегда понимал, за что, и даже не боялся, что однажды его рядом не станет. Рано или поздно, так или иначе… — Я знал, что ты не сможешь не приехать, — небрежно вставляя ключ в замочную скважину с внутренней стороны, пьяно выдохнул Андрей, ногой захлопывая дверь. Богдан уверенно держался на ногах, несмотря на количество выпитого, чему-то ухмылялся, но дышать отчего-то казалось легко. В спину упёрлось словно холодное дуло, но Лисевский был абсолютно спокоен и расслаблен. Наверное, именно так осуждённые шли на казнь: худшее, что могло случиться с ними, — это ожидание приговора, а когда его уже приняли, то хочется лишь того, чтобы его быстрее привели в исполнение. Андрей и сам чувствовал себя солдатом на поле боя — как в той самой «игрушке» на приставке, в которую он играл, будучи подростком, до возвращения родителей с работы — мальчик Андрей привык, что ему нужно трудиться, а не заниматься всякой ерундой, чтобы чего-то достичь в этой жизни. Блестящая учёба, затем блестящая карьера, чтобы обеспечить блестящую жизнь будущей жене и детям — ему с детства рисовали именно такую перспективу, и, пожалуй, до встречи с Богданом это были его нерушимые принципы. Но кто-то должен был стать первым в этой необъявленной войне. Как ни странно, им стал сам Богдан, который, резко развернувшись, сам вжал Андрея грудью в протестующе скрипнувшую дверь, но на тот момент обоим было уже глубоко наплевать на предупредительные знаки извне. Оба оказались в кровати спустя уже полтора поцелуя, а когда всё же Андрей нашёл в себе силы оторваться от невозможно напористого, не терпящего возражений Лисевского, уже ощутил его холодные, обжигающе ледяные ладони под своей футболкой. Ничего уже не стоило всё то, что осталось позади, обесценилось и то, что будет — Андрей чувствовал, как окончательно слепнет в темноте, теряя очертания любых предметов и, что самое несправедливое - неправдоподобно безумно светящихся глаз Богдана, как в теле стынут вены и скручивается в тугой жгут мозговая жидкость. Лисевский раздевал его медленно, второй рукой крепко придерживая щёки и подбородок, и целовал изучающе, осторожно, но всё-таки быстро, не позволяя вставить даже вздох. Казалось, даже лишний воздух между ними разрушит эту странно-правильную идиллию, и Андрей выжидающе замер, позволяя себе лишь беспорядочно бродить руками под одеждой Богдана, а затем, окончательно посылая всё к чёрту, и вовсе стягивать её с него. Чувствуя чужую, уже заметно потеплевшую руку на резинке своих боксёров, Андрей и вовсе выматерился вслух, обнажая собственную перегнившую сущность: правильный мальчик остался там, в аэропорту, где уставший и морально выпотрошенный капитан чувствовал себя совершенно одиноким. Когда рука забралась вовнутрь, вызывая у Андрея бесконтрольный выдох, на подкорке остатков сознания промелькнула мысль, что всё-таки это случилось «рано», а не «поздно», и всё-таки «так», а не «иначе». — Давай, я хочу слышать тебя постоянно, — ухо обжёг горячий, но всё такой же безэмоциональный шёпот, и когда губы прошлись аккурат у кромки роста волос, Андрей вымученно вытолкнул из себя первый стон. — Сегодня я — капитан, и я решаю. В Астане — поддаваться желаниям. В Твери — их формировать. Как только Андрей безотчётно закрыл глаза, отдаваясь лучам неги и удовольствия, Богдан молча поднялся с кровати, застёгивая ремень на джинсах и одёргивая задранную толстовку. — Ничего не будет. Я — спать. Думаю, ты остался доволен, Кэп. В Астане — не вышло. Может быть, выйдет в Москве?