На прицеле

После драки кулаками не машут. Андрей был далёк от физических разборок — он предпочитал больно, точно бить словами, если в том была необходимость — но эту истину усвоил давно. Даже если проебал тот момент, когда мог и, что самое важное, должен был поставить жирную победную точку в споре или щекотливой ситуации, то уже поздно — проебал. Сам виноват. Хоть и Андрей больше всего на свете ненавидел проигрывать — тем более тому, кто априори был всегда проигравшим. Богдан проиграл ему всё — шесть лет беззаботной, спокойной жизни, право считаться лучшим и первым, свои нервы, мысли и истерзанную сомнениями и подавленными желаниями душу, но оказалось, что он тоже умеет побеждать. И оказалось, что Андрей Бабич умеет проёбывать. И проёбываться. Его прицел, наведённый точно в яблочко мишени, сбился в «молоко» просто потому, что плечо сильно тряхнуло отдачей — враг, так и не ставший другом, минуя эту надёжную точку отсчёта, скатился латунной монеткой по блюдечку, застряв ребром в трещинах его фарфоровой души. Не «орёл», но и не «решка» — «ни тебе ни мне». Всё, что он может, — потребовать матч-реванш — попросить он банально не имеет права, поэтому ему остаётся лишь воспользоваться своим капитанским положением и в очередной раз приказать — из Лисевского хреновый подчинённый, если честно, но молчаливый и покорный. То, что нужно для вечно активного и мечущегося Андрея. — Случайно встретил твою маму. Сказала, что ты мало спишь и ещё меньше гуляешь — а на улице, между прочим, весна. Хоть посмотри, как заново рождается природа, из земли показываются пёстрые первоцветы — понятия не имею, как эти фиолетовые и жёлтые цветы называются, но пофиг — ты ведь и сам… Андрей ещё много чего говорит, словно пытаясь перекричать мертвенно-статичное гудение помех мобильной сети, говорит быстрее, чем нужно, постоянно забывая, что Богдан мыслит совершенно иными категориями — медленно и чётко. Размеренно и по делу. Без лишних слов, но с максимумом смысла. Но Лисевский, кажется, всё понимает — по-хорошему, ему бы отоспаться после непродолжительной, но всё же выматывающей поездки в Чебоксары и ночи раздумий после, но и Андрею незачем знать, что он снова не спал. А ещё, конечно, никакую маму Бабич не видел и уж тем более она не могла такого сказать, но если он сейчас откажется, настырный Андрей ещё больше сил бросит на исполнение вынесенного им приговора. Потому он бросает лаконичное «понял», не давая однозначного согласия, но зная, что капитану оно и не требуется. Именно капитану, хотя, собственно, простой парень Андрей его бы тоже слушать не стал. Простой парень Андрей ему бы в принципе не позвонил — по крайней мере, так было раньше. Андрей зашёл за ним сам — излишне простой и обыденный. В чуть потёртых на коленях и на бёдрах джинсах, в простой серой однотонной футболке и куртке нараспашку, небритый и с торчащими прядями на макушке — вроде бы ничего необычного, но Богдан неконтролируемо ухмыляется и прищуривает подёрнутые синевато-угольной дымкой глаза. На кончике языка вертится безжизненная полуиздёвка, смешанная с пеплом правды, но Лисевский сплёвывает её вместе с остатками прогорклого кофе, пряча извечно синюшно-красные руки за спину подобно арестанту перед прогулкой по тюремному плацдарму метражом четыре на три. — Чего стал — бери гитару. Андрей широко улыбается — произнося слова, впрочем, с той же интонацией, что и на сцене. Богдан наблюдает искоса и видит эту улыбку — но лучше бы её не было, чтобы не чувствовать себя так паршиво. Он переминается с ноги на ногу, ощущая себя тесно в собственной квартире, и Андрей, прицокивая языком и мотая головой в раздражённо-смеющемся жесте, проходит в комнату сам, с трудом успевая задержать вырывающиеся из глотки ругательства. Гитара, не защищённая привычным потёртым чёрным чехлом, небрежно валялась в углу, на струнах — пыль, а на пепельнице на подоконнике — явно не свежая гора окурков. Три пустых чашки с угрожающе чернеющими кофейными разводами по стенкам и собственные мгновенно пустеющие глаза в небольшом зеркале на приоткрытой дверце шкафа довершали всю картину и решимость капитана вытащить Богдана из собственной раковины, нарушая законы природы ради того, чтоб доказать — черепаха способна прожить без панциря. — Ладно, не бери. Так пойдём. Лисевский привычным жестом сгребает со стола початую пачку сигарет и какую-то мелочь, подумав, вытаскивает ещё одну, предварительно разорвав защитную плёнку с едва заметным оттиском «Мальборо», и накидывает толстую синюю куртку, словно защищаясь от внешних факторов осточертевшей весны. Андрей хотел бы заискивающе, с отчётливыми нотками простебаться по этому поводу, облекая слова в почти безобидные фразы, но дымка в глазах напротив не на шутку пугала. Устал? Но сам ведь сказал, что поездка на игру в другой город показалась ему курортом… — Ты редко бываешь на свежем воздухе. Смотри, так и жизнь пройдёт мимо тебя. «Она уже прошла — в тебе застряла», — не озвучивает свои мысли Лисевский и покорно плетётся рядом. *** Их прогулка напоминает футбольный матч — от спортивных ассоциаций Андрею сбежать не удаётся, и эта ирония с самим собой играет с ним злую шутку. Его откровенно заебало жить в режиме «овер-тайм»: никогда заранее не знаешь, гол в чьи ворота окажется решающим и закончится ли после этого матч, а может, ему будет суждено завершиться только серией пенальти, а может быть, даже не одной. И если нападающий он «так себе», то вратарь из него вовсе «дырявый». Как и собственная выдержка с терпением наряду. Богдан с непревзойдённым пофигизмом в голосе рассказывает о запомнившихся шутках и забавных ситуациях в Чебоксарах, делится своими мыслями по поводу предстоящего пребывания в Москве (в голове — лишь один вопрос, как бы сэкономить), а Андрей пытается уловить подходящий момент, чтобы банально сказать, что соскучился. Он знает, что таких моментов у него тысячи — Лисевский часто отвлекается, внезапно умолкая и возвращаясь в своё любимое состояние — «в себя», а Андрей почему-то ощущает вязкое свинцовое утяжеление на языке и молчит. Богдан в очередной раз оступается на абсолютно ровной поверхности асфальта — Бабич едва успевает схватить его за локоть и притянуть на согнутой под неудобным углом рукой к себе и всё же в сердцах выкрикивает: — Ну, как можно быть таким неуклюжим тюфяком?! Богдан! Лисевский молча отводит напряжённо-благодарный взгляд и затыкается. Последнее, что слышит Андрей по итогам чересчур затянувшейся прогулки — «Отвали». Грубое, но наиболее подходящее ситуации матерное слово Богдан жёстко вдавливает в себя и так же молча садится в переполненный едущими с работы людьми в автобус, чувствуя себя, как никогда, полноценным. *** Это даже почти не обидно. Это даже почти не больно. Даже не тошно, учитывая то, что, по-честному, он сам доигрался и довёл до того, что стал лишним в жизни, наверное, самого преданного ему человека. Лисевский многое терпел, не терпя, и многое сносил, не чувствуя тяжести. Андрей не мог ручаться, что его извечные «Богдан, уйди», «Богдан, не мешай», «Богдан, заткнись», «Богдан, чё ты молчишь?», сменяющие друг друга с пятиминутным перерывом, совершенно не задевают внешне спокойного парня, как не мог ручаться и за то, что он в принципе как-то реагирует на подобные выпады. Андрей знал о Лисевском слишком многое и в то же время не знал ничего; их почему-то путали, а Андрей не мог найти между ними ровным счётом никакого сходства, хоть и пытался напрячь всё своё технически выстроенное воображение и составить чертежи их судеб и характеров, отыскивая на минимализованных масштабах их проекций хотя бы одно сходство. «Плюшки», «Вышка», «КВН». Ещё — один город и один вуз. Это максимум, что могло их сплести воедино. Андрей изо всех сил старался возвысить себя до уровня Богдана, не зная, что Лисевский давно уже спустился до уровня Андрея. А может, даже ниже — с каждой последующей выпитой бутылкой пива или водки под «занюх» выкуренной папиросы он падал всё ниже, не чувствуя дна под собой. Он делал это, как умел — максимально открыто, максимально уподобляясь тому обществу, частью которого не был; Андрей мог сотни раз утверждать и транслировать, что это самое общество — не его мироощущение и мироздание, но именно в нём вертелся, чувствуя себя превосходно. Органичнее, чем даже рыбы в воде — скорее, как жабы, место которым — и на суше. Он был соткан из того же земного полотна, что и остальные шесть с лишком миллиардов, но он искренне полагал, что, отказываясь от этих приземлённых благ, ему возможно встать на одну ступень с Богданом. Он вычеркнул из собственной жизни социальные сети, телевизор и разнообразные «развлекухи» в Интернете, искренне считая, что это отрывает его в космос вслед за внеземным Богданом; он нарочно опрокидывал себя во всякие заумные книги, забивая голову пустыми, ничего не значащими философскими терминами; он нарочно молчал на интервью и отступал в тень, уступая место в середине светлого круга Богдану — даже не догадываясь, что ни на йоту не сдвигался с мёртвой точки. Лисевский устремлялся к нему сам — выворачивая себя наизнанку, вытаскивая из собственной неправильно сотканной души то, чего там никогда не было и априори быть не могло. Но даже так, в этой иллюзии родства душ, они вращались на разных орбитах, лишь изредка (и то — намеренно) пересекаясь на крохотных точках и провоцируя затмение. Одинаково фиолетовые толстовки в один вечер в Сочи — не сговариваясь и даже не подозревая о содержимом багажа друг друга — вызвали у Андрея улыбку и незыблемую уверенность в том, что это знак свыше. У Богдана этот факт наполнился особым смыслом, но вполне реальным — они слишком хорошо изучили привычки друг друга и подсознательно тянулись навстречу. То, что они вообще сумели встретиться и начать сосуществовать в одной вселенной и в одном микрокосме локальной команды универа, для Андрея было неслучайной случайностью, сложившейся в закономерность по какой-то чудовищной ошибке высших сил, для Богдана всегда было закономерностью. Все самые значимые поступки в этой жизни он совершал словно по ошибке, а в итоге ошибками они и оказались. Андрей «отвалил». Андрей дал безмолвную клятву не лезть больше в его жизнь и не давать ложных надежд — в первую очередь самому себе. Это даже оказалось просто — не звонить и не писать самому, хоть так часто хотелось узнать мнение фронтмена по поводу той или иной шутки — сможет ли он произнести её без заминки и так, чтобы это выглядело убедительно и в самом деле «по-богдановски». Просто вспомнить, как перед одной восьмой Лисевский опускал тяжёлую руку на его плечо, одёргивая плотно заткнутые шторы и без слов показывая, что уже светает — «Оттого, что ты просидел над текстами до утра, ничего не изменится — музыкалку нам всё равно не утвердили». Просто вспомнить, как Богдан, пряча за безразличными словами беспокойство во взгляде, говорил ему о том, что «мы же не воруем чужие идеи, мы просто делаем то, что хочется». Андрей злился, раз за разом переписывал тексты и по новой форматировал костяки выступлений, а им всё равно резали всё подчистую, и пришлось согласиться на явно рискованную авантюру, невольно теряя крупицы собственного капитанского авторитета в глазах команды и Богдана. На самом деле он проиграл ему ещё тогда. А если совсем честно — то ещё в Сочи. А может, даже ещё в декабрьском финале, заняв третье место из двух возможных в истинных ценностях Лисевского, которого интересовала лишь гармония внутри самого себя и сохранение собственных чистых, возвышенных чувств. Андрей больше не хотел загрязнять их собой и своими низменными желаниями и, чёрт возьми, потребностями. Он хотел подняться в собственных глазах прежде всего. Не подозревая о том, что Богдан собственными лопатками уже остро ощущал самое дно. *** — Я не поеду. Меня не прельщают твои спаленные, пережаренные шашлыки под пивасик. Андрей не стал добавлять логичное «Много работы», хотя, наверное, стоило бы приправить вежливый отказ достоверной, хоть и откровенно лживой отговоркой, но чуткий и душевно тонко настроенный Богдан, конечно же, всё понял. Он лишь сухо пожелал капитану продуктивных выходных и отключился, пока сам Андрей сильней, чем нужно, сжимал в руке телефон и уговаривал себя, что он всё делает правильно. Чтобы совсем не оставлять себе поводов для сомнений, он открыл окно зависшего браузера и вбил в поисковик достопримечательности Питера, мысленно прикидывая, где ещё ему не удавалось побывать — скорее нарочно, чем неосознанно выбирая самые «возвышенные» места. Для верности собственных решений ещё и отправил нужному адресату несколько сердечек с ссылкой на программу «маёвки» и, резко выдохнув, ощутил, как же позорно сжимаются внутренности и судорожно выпрыгивает из сдавленной груди сердце. «Но ты же сам этого хотел, Бо… Андрей». «Оставь его». «Дай парню нормально дышать». «Он ведь такой из-за тебя». «Это всё ты виноват, ты». «И теперь сам сдохни из-за этого». *** Лисевский шарнирно кивает собственным мыслям, вспоминая расстроенную, запыленную гитару, оставленную далеко в Твери, и то запыленное ощущение свободы, что ему благосклонно подарено свыше. Лисевский бездумно переворачивает на сетке мясо, изо всех сил отгоняя от себя мечты-мысли о том, как он мог бы тихо, вполголоса протягивать незабвенных «Сплинов» или хотя бы того же Коржа даже без аккомпанемента гитары под гипнотизирующее потрескивание костра. Лисевский окончательно уходит в себя, всё ещё не веря, что будет повод там навсегда и остаться — до одной четвёртой меньше месяца, а до полного, провального гола в собственные ворота — наверное, уже меньше двух недель. После драки кулаками не машут — а он всё ещё наивно пытается.