На прицеле

Чем ярче светило лимонно-жёлтое солнце, напоминавшее погнутый дискообразный блик на испещрённом перистыми облаками небе, чем стремительнее распускались цветы на кустах и деревьях, чем громче кричали стрижи под крышами, тем чаще билось неспокойное сердце Андрея и тем прерывистее, мрачнее становились его сны. То, что казалось возможным ещё десять дней назад, со временем не улетучилось и не отпустило само себя, а лишь обросло новыми элементами под названием «Но почему?» Почему он должен отпускать то, что само собой стремится к нему, почему он должен делать то, чего не хочет сам и чего не хотят от него другие? Или другой — не столь важно, когда речь идёт о Богдане. Червь сомнения начал грызть его тогда, когда Лисевский, периодически появлявшийся в списке его последних звонков и сообщений, коротко и сухо (как впрочем, всегда) отчитался, что в Москву поедет загодя один, потому что у него там есть дела. Андрей тут же, даже не выходя из окошка диалога, набрал номер Богдана, мысленно готовясь выдать гневную тираду, но Лисевский, мгновенно подняв трубку, безапелляционно заявил: — Иногда тебе полезно выключить в себе капитана. Твоё слово — для меня не последнее. Уже тогда Андрей понял, что безбожно проиграл.В первую очередь — самому себе и самолично выстроенной душевной башне из принципов, законов и обязательств. Приехав в столицу на границе дня и ночи, Андрей первым делом направился в душ. Бессонная ночь, которой предшествовал тяжёлый рабочий день, новый день, истыканный нервозными сборами и организационными телефонными звонками, несколько часов за рулём и полный туман в голове. Он долго думал над словами Богдана, так же долго думал и о том, что за кавардак происходит в его жизни. Всё это напоминало осточертевшее с детства капитал-шоу, шедшее по пятничным вечерам: сначала он с трудом пытается разгадать зашифрованное слово — секрет полноценной, счастливой жизни, в случае промаха вновь ожидая своей очереди, а когда наконец из открывшихся букв сложилось заветное слово — барабан тормознул на секторе «Банкрот». Вот только Андрей не привык проигрывать. Как не привык и играть «в поддавки», заранее зная, что его победа — фальшивая. Когда Андрей вышел из душа, тщательно вытеревшись и напяливая домашние шорты и майку, он был вынужден совершить два серьёзных открытия. Его вещи, аккуратно сложенные в небольшую спортивную сумку и рюкзак, уже волшебным образом переместились с прихожей в дальнюю спальню. Это раз. Два — Лисевский, расслабленно куря в открытую дверь балкона, с победным видом смотрел на него и чему-то беззаботно улыбался. Довольно кивнул в сторону огромной двуспальной кровати (Андрей готов был поклясться, что, выбирая квартиру в Интернете и рассматривая фотографии, он этого не видел) и твёрдо, жёстко произнёс: — Спокойной ночи. Третье открытие Андрей для себя сделал, уже когда голова уютно устроилась на мягкой подушке. Его прицел сбился, а винтовка провернулась в чужих ловких руках на сто восемьдесят градусов, и теперь «мушка» сошлась где-то на его переносице. И кажется, ему не стало от этого легче. *** Что нравилось в облюбованной квартире Андрею больше всего — это высокие потолки относительно немолодого здания, много пространства для быта и витания в собственных облаках и большой круглый стол в общей комнате, где удобно было собираться всей командой и обсуждать концепцию предстоящих выступлений. Что нравилось Андрею в этом интерьере особенно — это Богдан, который зримо и незримо всегда крутился где-то рядом, пусть даже и раздражал непрогоняемым амбре сигаретного дыма, шарканьем босыми ногами по ковру и тяжёлой рукой на плече в момент, когда этого особенно не ждёшь. Подготовка к одной четвёртой наряду с нередкими вылазками по достопримечательностям столицы, до которых они редко успевали добраться, донельзя простыми прогулками по улице с мороженым и качелями, проходила легко и непринуждённо, если бы не стена, которая с каждым днём между ними лишь возрастала. Андрей отказывался идти гулять с командой, ссылаясь на извечный предлог «У нас игра на носу, но ничего не готово», а Богдан всячески пытался его теребить, дёргать, «вышатывать» из этого состояния перманентной гиперответственности за происходящее, но с каждым новым разом Андрей всё яснее понимал, что всё это время обманывал сам себя. Зима и отблески одиночества, окутавшие его мечущуюся душу, заставляли его делать глупости и провоцировать то, к чему сам он на самом деле оказался не готов. Только вот Богдану, который тихо сдыхал от вынужденной не-разлуки в физическом смысле, но нарочитой пропасти в духовном, хотелось совсем не этого. Он был рядом, хоть в то же время редко — в одной с ним комнате. Он приносил кофе заработавшемуся капитану, тяжело сгорбившемуся до боли между лопаток и уткнувшемуся в исцарапанные мелким почерком листы стандартного формата А-4. Лисевский молча садился рядом, пробегая глазами по тексту, и вставлял свои не всегда уместные комментарии. Но Андрей всегда отвлекался, потирал чуть онемевшими пальцами усталые глаза и откидывался на спинку дивана, чувствуя себя стариком. Омерзительное ощущение, когда за окном — май, а в душе — лютый февраль. И тогда Богдан заботливо, с отцовской скупой нежностью расправлял его напряжённые, сжатые в кулаки пальцы и ощутимо давил на костяшки, вынуждая сбросить напряжение и хоть на миг выдохнуть. Лисевский не знал, что на Андрея эти действия влияют с ещё более противоположной силой. — Ты бы хоть зарядку делал, — в голосе Богдана слишком отчётливо сквозило беспокойство, а во взгляде Андрея — уставшем и оттого почти затравленном не было ни намёка на силы для сопротивления. Если он думает, что это поможет — пусть. Победа за счёт поражения соперника — тоже победа. И даже если она Пиррова, он всё равно остаётся победителем. *** Андрею совсем не хочется рано подниматься с постели, но он понимает: если останется ещё хотя бы на несколько минут, может случиться всё, что угодно. Богдан никогда не брал на себя больше, чем ему того позволял капитан; но в последние дни Андрей всё больше не узнавал своего партнёра по команде и всё больше удивлялся себе. Лисевский уже несколько раз шаркающей походкой продефилировал мимо их комнаты с полуиздевательской насмешкой в голосе угрожал, что в следующий раз придёт с тазом ледяной воды. Сначала его слова про зарядку каждое утро он воспринял с присущим ему безразличием, затем — с почти сочувственным смехом, но когда это поддержали остальные участники команды, не стал подавлять этот маленький бунт. Опыт подсказывал ему, что в некоторых случаях лучше поддаться, чем объяснять, почему нет. Признаться себе в том, что он боится? Нет. Гораздо проще согласиться и доказать всем (и в первую очередь себе), что это ровным счётом ничего не значит. Но, кажется, это пытался доказать и Богдан. Его выдавал лишь чересчур пристальный, напряжённый и загруженный взгляд, направленный в сторону истуканом стоящего капитана, и, не в силах выдержать этот моральный прицел, Андрей на автомате повторял чужие движения, не чувствуя внутри ничего. Ещё полгода назад он чувствовал непонятные уколы неправильной зависти, когда Лисевский дурачился с Ильёй, мгновенно переставая быть собой и в то же время собой на самом деле и становясь. Андрей тут же вспоминал далёкий 2012-й, когда Богдан точно так же вёл себя с ним. Тогда было очень легко и свободно; тогда грудь не передавливал свинцовый обруч зависти и долга, тогда было просто быть простым студентом, позволяющим себе всё, даже несмотря на рамки, выстраиваемые родителями и окружением. Но самое главное — собственным сердцем, которое вдруг решило окончательно сойти с ума совсем недавно. Так легко было и в Сочи этим тёплым январём; он делал глупости и чувствовал себя абсолютно счастливым человеком, несмотря ни на что. Сейчас же до его счастья — рукой подать. Но последнее, что сделает Андрей, — эту руку протянет. Его ладонь снова превратилась в кулак, и на этот раз — он был в этом уверен — окончательно. *** Больше всего на свете Андрей боялся облажаться. С детства привыкший быть лучшим во всём, он болезненно реагировал на «четвёрки» и «тройки» от судей и устраивал разбор полётов команде даже за одну отличную от максимальной оценку. В первую очередь он корил, конечно же, себя. Больше всего на свете Богдан боялся облажаться. Сделать что-то, что покажется Андрею ненужным. Пусть глупым, несуразным, странным, даже диким — к этому он уже давно привык, как и к резким «Богдан, хватит!» или же просто «Богдан!», но даже в этих полуупрёках-полупретензиях Лисевский чувствовал какую-то важность, какую-то необходимость. Теперь же эти нотки в его персональном микрокосме растворились в небытийном, чём-то таком, чему так и не суждено, наверное, сбыться. В первую очередь он корил, конечно же, себя. И потому хотел максимального реабилитироваться, сделать хоть что-то, что поднимет его в глазах Андрея и в собственных для него же. Но всё чаще замечал, что при его появлении в комнате только что что-то рассказывающий капитан тут же замолкал, утыкаясь в бумаги, а то и вообще выходил под каким-нибудь предлогом или даже без него, и всё чаще просил его не беспокоить во время работы. Их репетиции всё чаще напоминали скачки на полусдувшемся батуте, в который капитан почему-то забывал накачивать воздух. Всё держалось на единственном желании не подвести, и только это заставляло Лисевского не уходить далеко вглубь себя за поиском ответом на несуществующие вопросы. Андрей стал его персональным воплощением страха. Страха случайно сделать что-нибудь не так: он боялся слишком пристально засмотреться с нескрываемой гаммой противоречивых чувств во взгляде, он боялся становиться с ним рядом в безудержном искушении слишком крепко обнять и прижаться самому, он боялся с ним разговаривать на отвлечённые темы, ведь тогда бы разговор неизбежно перетёк в то испещрённое подводными рифами русло, которое свело бы на нет даже жалкую пародию на их дружбу. Для Андрея же он невольно так и остался объектом снайперского прицела, только теперь с обратным эффектом — проверка на прочность нервов, сил и скорости выкуриваемых на балконе сигарет. Одну он как-то попытался раскурить прямо в их одной на двоих комнате, раскрошив пепел на всё той же двуспальной кровати, но в ту ночь Андрей не пришёл спать, засев за работой в общей комнате за огромным круглым столом. Лисевский, накинув на почти голое тело тонкое одеяло, лениво выскользнул из спальни, на ходу зевая во весь рот и отыскивая в полусонном мозгу более-менее приличные слова, коими можно было обозвать капитана, совсем не жалеющего слова. Но все они застряли на языке при виде Андрея, уснувшего прямо на небольшом диване, что уткнулся в сложенные на столе руки и тихо посапывал носом, время от времени дёргая скукоженной складкой на лбу. Повинуясь искорёженным инстинктам, въевшимся в подкорку сознания вот уже на протяжении шести лет, Богдан не нашёл ничего лучше, кроме как укрыть Андрея этим самым одеялом и помочь ему занять более-менее горизонтальное положение. Но то ли сон капитана был слишком чутким, то ли шутки Ильи про легендарную неуклюжесть Лисевского были ничуть не преувеличены, но Андрей резко захлопал склеивающимися веками и послал Богдану настолько убийственный взгляд, что весь его страх материализовался где-то в области кадыка, заставляя его судорожно биться о стенки горла. — Может, ты уже отвяжешься от меня наконец?! Андрей, сгребая все свои распечатки, упрямо ушёл в другую комнату, а Богдан обессиленно опустился на неудобный и жёсткий диван, с горечью осознавая: он не отвяжется от него никогда — хотя бы потому, что ещё не успел привязаться по-настоящему. *** — Дай мне шанс отыграться. — Нет. Андрей с садистской издёвкой, но широко улыбается, и Богдан отчаянно мотает головой не по сценарию, чем вызывает у капитана справедливое негодование — они пытаются прогнать этот кусок приветствия уже по десятому кругу, но то Лисевский неконтролируемо срывается, то сам капитан в нужный момент забывает произнести ответную реплику. — Перетерпи. Перетерпи. Перетерпи! Богдан невольно повышает голос, смотря уже почему-то не на Настю, а на спокойно сидящего чуть позади Белякова, и тот едва заметно кивает ему, боковым зрением отслеживая реакцию Андрея. Для него же это только работа, и потому он искренне смеётся над наигранно-возмущённым Богдановским «На репетиции же всё получалось!» и в конце репетиции почти по-отцовски треплет Лисевского за плечо, не забывая, впрочем, тут же приправить немую похвалу озвучиваемыми замечаниями. Богдан же абсолютно серьёзно кивает, краем сознания отдавая себе отчёт в том, что совершенно ничего не слышит, а в голове, как на заезженной пластинке, вертится лишь одно слово. Перетерпит. Разве у него остался выбор? *** Попойка в честь выигранного четвертьфинала — несколько общих фото, пачка выкуренных за ночь сигарет и наспех пожёванные губы — не удалось сдержать себя даже там, на финальном выходе команд. Ему бы радоваться, получая из рук Маслякова заветную «денежку», но все его движения нетерпеливые, дёрганые, а под кожу словно наживую загоняют иголки. Сегодня не было ставшей уже традиционной торжественной речи капитана, не было поддерживающих рукопожатий перед выходом на сцену с плавным уходом в мимолётные, но крепкие объятия, да и после игры Андрей вёл себя донельзя сдержанно, сухо поблагодарив команду за отличную игру. Настя ускакала в очередной раз потискать «реквизитную» собаку, Илья уже разговаривал с кем-то по телефону, но тут же отключился, увидев потерянный, расфокусированный взгляд Лисевского. Ваня тут же схватил опешившего Андрея за локоть со словами «Пошли соберём всё», привычно не отреагировав недовольным «Не пошли, а пойдём», а в подрагивающие пальцы Богдана всё понимающий Беляков уже вложил зажжённую сигарету, потянув его к окну. — Набухаемся вдвоём? *** Всю ночь Богдан ловил на себе пристальные взгляды, вытирая мгновенно потеющие ладони о грубую ткань джинсов. Ближе к утру он не без сожаления провёл взглядом в последний путь летящую вниз с балкона пустую пачку сигарет и сделал ещё один глоток горького пива. — Москва — отвратительный город. Здесь даже утром миллион машин. Андрей пьяно фыркнул и затушил наполовину недокуренную сигарету, направляясь вглубь квартиры. Богдан проследил за ним всё таким же потерянным взглядом, мысленно соглашаясь с капитаном. Москва — действительно отвратительный город. Здесь даже пить — не получается. Получится, быть может, в Питере. Но до него ещё две недели и четырнадцать бессонных ночей, да лепесток снотворных таблеток в придачу. Может, хоть так по ночам он не будет себя чувствовать на извечном прицеле. Сейчас, в пьяном угаре, можно немножко заняться целебным самообманом. Объект подлежит уничтожению. Медленному и непрерывному. И, увы, бесконечному.