Курган

— Я бы никогда не назвал Архонта Камня своим другом. У Каирна был сложный характер — вспыльчивый и нелюдимый. Но у нас было много общего. Когда становишься Архонтом, начинаешь ценить это качество в других. Так что нет, я не доволен. И я этого не скрываю. Я грущу и злюсь. Архонт должен был умереть, но я все равно хотел бы, чтобы все было по-другому. Я повторяю для звереныша заготовленную речь; как знал, что он непременно спросит снова про Каирна и про мое настроение. Впору складывать полномочия Архонта Войны и становиться Архонтом Прорицаний. Второй раз лгать почти несложно. Ненавижу это, но он, ревнивый озлобленный звереныш с силами не по мозгам и не по опыту, не принял бы иного, и нести эту тайну на себе — моя обязанность, одна из многих. А еще я ненавижу ядовитый взгляд ревности, отравляющий жизнь всем вокруг. Счастье, мой звереныш, что ты убил Марка, а то вдруг бы он рассказал тебе множество интересных подробностей. О том, что я спал с Каирном, а потом солгал тебе. Но цель оправдывает средство. Или просто я мягкосердечный сентиментальный старик и слишком боюсь тебя потерять. Звереныш принимает мой обман и теперь. Устало опирается о посох и внимательно заглядывает мне в рот, а потом кивает и улыбается, сверкает своими раскосыми глазами. Влюбленный мальчишка. Потягивается по-простецки, зевает во весь рот, не прикрывшись: жест, совершенно не подобающий Архонту; не Архонту даже, а тому, перед кем преклонил колено Тунон и, не так давно, — я сам. Кто не побоялся по глупости да молодости ли, из самоуверенной, кипящей в крови силы ли, объявить Кайросу войну, крикнув об этом на всю долину и дальше, обрушив Эдикт. Кто так просто разделался с клятыми Голосами. Звереныш говорил, что тот призывал из своих паскудных недр Бренникса сражаться за себя? Значит, из всех сущностей, что в нем жили, мой сынок оказался самым лучшим воином. Это гордость, но гордость горькая. — Я устал с дороги, отец. Пойдем спать, а? Ой ли так и спать, звереныш, глазки твои хитрые? Веревки из меня вьешь, по свежему и давно забытому чувству влюбленности напополам с еще одной тяжкой ответственностью — за тебя, — по живому режешь. Но это про себя, а вслух одно лишь: — Идем. Не знаю, что думают мои и что думает его сброд. Понимают все и забавятся, наверное. Хохмят у костра, может даже, кляузы порочные рисуют. Важно ли? Пусть смеются над стариком, у которого Марк в ребро и вторая молодость. Пусть смеются над зверенышем, открыто выступившим против Кайроса. Смех — это хорошо. Ярусники-книгочеи, слыхал, говорят, что смех — он жизнь продлевает, особенно когда поводов для радости и без того мало. Как там, книгочеи, интересно, смеялись ли, когда библиотеку охватило пламя? Продлило ли им это жизнь? Хотя, судя по этому зверенышевому Лантри, или как его, для простого люда жизнь у них вполне длинна. Смеялся этот Лантри, значит, поболе прочих книгочеев, вот всех и пережил. Да что я зубоскалю. Пусть смеются. Мне не жалко. Я только что сложил свои генеральские полномочия, отдал их дикому мальчишке, так что куда уж мне ниже падать, а звереныш, если захочет — прихлопнет всех одним выкриком со Шпиля, Эдиктом накроет. Как там, бах, и готово дело? Зря вспомнил. Дурные воспоминания лезут в голову. Я раз за разом клялся себе: не привязываться, не переживать. Не быть человеком, в общем. И раз за разом падал, проваливался, проваливал. Каирн. Мои дети. Ты. Пожалуй, ты — мое самое большое падение, вот только ощущается как взлет. Звереныш уверенно заходит в мой шатер, но мнется перед входом в это скверное подобие спальни. Что ж, раз рвешься так, то добро пожаловать. Откидываю полог, и он бочком прошмыгивает. Стягивает свои невнятные тряпки в два движения, стоя спиной ко мне, и тут же, понять ничего не успеваю, на колени падает, прячет лицо в сгибе локтя. Если дерзость его была неприятна, но мне было несложно перетерпеть и ему отдаться, как честный долг за службу выдать и показать, что не плевать на него, то в таком жесте я нахожу что-то уж совсем неправильное. Не желание вызывает. Жалость. Сажусь рядом с ним на матрас и глажу тощий белый зад в мурашках, и поясницу, выгнутую колесом; не пытается покрасивше подставиться. Звереныш вздрагивает, зыркает на меня и снова прячется в локте. Спрашиваю его: — Хочешь так? — Я подумал, что это будет честно, — его слова едва разобрать. — Я имел тебя, а теперь твоя очередь удовлетворяться, да? А в следующий раз, наверное, честно — снова наоборот? Дикая смесь наивной незамутненности и зверолюдской наглости. Смешной ты. Дрожишь под руками моими, такой маленький и беззащитный, двумя ладонями пояс обхватить могу и переломить. Где только сила в тебе помещается эдикты читать. Помятую о том, что не было у него до меня никого; странно, думал, уж этот старый извращенец Марк, как представится случай поучить «малышей», своего не упустит. И вовсе не зависть это! Мне самому с горячей кровью моих верных солдат как-то не до наставлений: и без того чувствую их особо выдающиеся оргии, как если бы сам в них участие принимал. Сложно сказать, добрая ли это сторона моей связи с армией или худая. Поначалу временами уставал дрочить. Да и не двадцать мне, и даже не сорок; секс уже давно — вопрос рассудочного выбора и даже физической на то возможности, а не животного желания. Так что нет, не зависть. Просто противно было представлять, как он к зверенышу прикасается руками своими холодными, как зубоскалит и наслаждается чужой беспомощностью. Как зверенышу противно — меня с Каирном. А может, как и я, он солгал? Да нет, вроде, реагирует впрямь растерянно глядит из-за плеча со страхом. Вполне похоже: первый у него я. Думаю, а сам все не прекращаю гладить, и вот, спина его уже не напоминает о выгнувшейся дугой кошке, что ощерилась на пса, волоски на пояснице не дыбятся. Прогибается он подо мной и рукой моей, как под моей волей, стоит только по-доброму взять наставничество. — Давай-ка по-другому, — предупреждаю я свое желание и переворачиваю его на спину, пока сопротивляться не начал. — Хочешь, как прошлый раз? — недоуменно переспрашивает звереныш, как отфыркивается на меня недовольно. Не понравилось, что перевернул без спросу? Ну прости, дружок. — Нет, — только и отвечаю и раздеваться берусь, пока он ждет послушно. Но стоит вытянуться с ним рядом, сам виновато и вопросительно заглядывает мне в глаза и трется щекой о грудь невесомо; не о грудь даже — о седые волосы на ней. Соски прихватывает зубами, мягко-мягко, не то, чтобы я что почувствовал от того. И член у него стоит; встал еще пока я раздевался. Нравлюсь ему настолько? Лестно. Покусал меня еще чуть и глядит в глаза снова, вопросительно так. Думает небось, что бы еще облизать да укусить, зверолюдик маленький. Так и быть, подскажу. Мои два пальца он сначала перехватывает зубами и мягко треплет, но стоит чуть нажать, и впускает глубоко, принимается сосредоточенно слюнявить, задумчиво трогать языком. — Давай так же? — говорю, отняв пальцы спустя время, и тяну за волосы вниз. Он соглашается охотно. Сначала трется о мой пах щекой, нюхает придирчиво и лобок, и мошонку, а потом решительными широкими мазками вылизывает ее и бедро. Больше щекотно, чем приятно, но тягу к изучению новых приемов должно поощрять. Глажу его и легко надавливаю на затылок. Понимает, сообразительный. Послушно заглатывает невозбужденную плоть и изучает ее языком; только так им и орудует. Подтаскиваю его бедра поближе, в ответ на недоуменный взгляд кивком показывая, что не надо отрываться. Пускай у звереныша в жизни хоть что-то по-человечески выйдет. Надавливаю поочередно теми же двумя пальцами, что он вылизывал, между его ягодицами. Он жмется и дергается поначалу, особенно когда лью на крестец и ниже масло из оливы и лаванды, но стоит растереть и разогреть легкими прикосновениями, как сам начинает подставляться, бойко сосать и беспомощно стонать мне в елду. Та от этого наконец-то крепнет в полную силу и определенно воодушевляет звереныша; он так увлекается, что будто и вовсе не замечает, как я проникаю в него пальцем на полфаланги, только все меня обхаживает. Пальцы-то у меня крупные, грубые, а он — нетраханный, тесный, и оход его принимает меня неохотно, норовя вытолкнуть. Второй палец входит едва, но мне этого мало; покрутить и развести, вот так, чтобы почувствовал меня, чтобы готов был. Звереныш весь сжимается, поднимает на меня взгляд и хмурится. С елдой во рту такое особо забавно. Мило. Тяну его наверх, поцеловать уж больно хочется, а он выпускать меня изо рта не желает, ворчит бессловесно, как пес. Спасибо, что соображения хватает зубами не прихватывать и не удерживать. Хочу хорошенько его подготовить, да он — само нетерпение: выпускает пальцы, выворачивается и прижимается к моему паху ягодицами, трется и скользит, и подвывает требовательной угрозой. Мой мальчик; можно ли тебе отказать? Запал ожидаемо подвыветривается, стоит перевернуть его на спинку и покрыть. Я нависаю над ним на вытянутых руках и потому хорошо вижу отклик на едва проникшую в него головку. Звереныш принимает меня испуганно, отводит настороженный взгляд, будто отчаянно прислушивается к ощущениям. — Нормально? — спрашиваю. Ох, а хорошо-то! Я уже и забыл, как это, когда мне хорошо. Мне-то хорошо, а тебе? Сам насадился на меня с размаху, под корень, а теперь хмуришься-жмуришься, дурачок. Ухватить бы тебя под коленки и втрахать в матрас, да жалко. Зверенышу неприятно, он слабо подвывает, а подвыв — не жалея, сильно кусает меня за предплечье и сразу крепко обвивает руками и ногами (те едва перекрещиваются на поясе и то и дело соскальзывают), подтягивается за плечи и повисает, как обезьянка на мамашке. Сначала понять не могу, чего хочет, чего шею все вытягивает, брови хмурит, подбородком в подбородок мелко тычется, как попрошайка-воробей клювом, мол: «Ну-ка, дай сюда». Чего тебе дать, куда дать? Потом доходит: ласки выпрашивает и одновременно не решается ее попросить. Поцелуями усмирить твою боль, звереныш? Снова опрокидываю его и теперь уже не нависаю, сам ложусь сверху; был бы моложе — живот бы не мешал крепко прижаться. Звереныш подо мной тяжело дышит, широко раздувает ноздри и сжимает меня в себе на каждый вдох. Мне льстит, даже заводит его желание и готовность продолжать, несмотря на страх. Похвальная уверенность с учетом того, что многим мужчинам проще принять боль от оружия и ран, чем от елды в своей заднице. Он будто убедил себя после прошлого раза, что доставить мне удовольствие будет «честно» и старается сделать приятно так, как умеет. Или как я его научу. Нежность накатывает, несуразная, теплая. Хочется укрыть его — не только всем телом, но и сигилом, как детей своих укрывал. Хочется, как скованному клятвой, отслеживать, где он, мой звереныш, цел ли, а не думать каждый раз о том, что он не вернется, и я даже сохранить его не могу, даже знать наверняка, что беда с ним. Но я обещал себе: больше никогда. Обещал, да только как давно я переживаю за него и вру себе каждый раз, что переживаю за дело, которое должно быть сделано, а не за него самого. Знание дает контроль. Мой сигил дает мне контроль. Даже не над другими; прежде всего — над самим собой. Разглядываю его лицо, молодое и мягкое, глаза его взволнованные, по-звериному честные и выдающие с потрохами, чувствую горячее дыхание из приоткрытого рта на своих щеках и... все еще стараюсь сказать самому себе твердое «нет»? Брось, Аше. Не после того, как принес ему клятву и преклонил колено. Не когда он сказал забыть навсегда о том, что мы — опальные, и вспомнить прежнее имя легиона и твое имя. Не после того, как его член побывал в твоей заднице, а твой — сейчас в его. Не когда влюбился впервые за добрую сотню лет. Чего мне теперь бояться, предательства? Поздно. Я шепчу свой сигил ему в рот, вталкиваю его языком, проходясь по небу и сходясь в борьбе с его. Звереныш целуется смешно, раскрывает рот пошире и словно бы хочет, чтобы как можно больше меня оказалось в его рту; ну или по крайней мере всего меня обслюнявить. Следом я вывожу сигил еще раз, на его шее, на жесткой мышце и бьющемся пульсе. Звереныш фыркает, сопит, а потом принимается елозить на мне мелкими толчками. Я хочу верить, что ему это нравится. Нет. Я хочу знать наверняка. Просунув между нами ладонь, слушаю его гулкое сердце, а потом, не давая опомнится ему и передумать себе, в одно движение вывожу на его груди свой сигил. Ослепляюще-голубой знак вспыхивает между нашими телами и струйками всасывается мне в нос. Еще одна вспышка, на этот раз у меня в голове, из моих глаз... — Что ты... — Храню тебя, мой генерал. Мой сын. Звереныш замирает в замешательстве и уворачивается от поцелуя. Он напрягается всем телом, упирается было ладонями в мои плечи, но резко расслабляется и отвечает улыбкой: теплой, как то тепло, что разлилось у меня в груди. Потом она сменяется на хитрую, и глазки блестят; удумал что, и проверить собирается? Точно. Есть в этом что-то извращенное: ощущать ту же боль, что ощущает твой любовник, прыгая на твоем члене. Ощущать, как ты входишь в него, не только этим самым членом. Боль... она может быть приятной. Даже не так; в мире бывает что-то еще, кроме одной лишь боли, просто я успел позабыть. Звереныш явно не собирается жалеть ни одного из нас. Требовательно поднимает бедра, то и дело меняет угол, почти выпускает меня из себя, чтобы тут же насадиться на всю длину. И все ловит, ловит мой взгляд. Вспоминаю, как прежде, век назад, что с Вевеей, что с Кассией больше нравилось: не вбиваться монотонным молотом Скованных Горном в податливое тело, а усадить на себя и любоваться, и руками свободно шарить да ласкать, пальцами до конца познавать. О, как давно это было: неторопливо и с удовольствием, не как нужду справить, не для того, чтобы показать и доказать. А кто ж мешает так — теперь? Зачем нам загонять себя? Старик я, а тут верю наивно, как в юности: все мы успеем, обязательно. Ведь мы оба — Архонты, а главное — вместе. На этот раз он не против, что его легко, как пуха тюк, переворачивают и усаживают сверху. Направляю звереныша, обхватив пояс и поглаживая бледный живот в мурашках и холодном поту большими пальцами. Глажу и удивительно крупные соски, съеживающиеся от прикосновений, и гладкие шрамы, рассекающие грудь. Трогаю все, до чего дотянусь, потому что хочу его знать. Его возбуждение, увядшее было во время диких скачек, вновь явно. Спустя время он сам начинает возиться с интересом: то ноги поширше разведет, назад откинется и упрется мне в бедра на вытянутых руках, то наоборот, к губам моим тянется и коленками острыми в бока тычется. Он жадно ищет удовольствия сквозь неудобство, и я знаю, как его дополнить. Не сказать, что природа щедро его одарила, ну да на юге Северного Королевства такое прежде считалось идеалом красоты, о чем наглядно напоминают скульптуры юношей на фасадах богатых домов. Обхватывая его ладонью, я заранее знаю, чувствую, что надолго его не хватит; слишком остро и почти болезненно тянет возбуждением ему внизу живота. Так и выходит: совсем скоро он дрожит в моих руках и с протяжным, почти девичьим стоном, заливает своим семенем. Чтобы не мучать его, непривычного, больше, заставляю и себя поспешно кончить прямиком в горячее нутро. Ему не хочется лежать в сонной расслабленной тишине. Поморщившись, выпускает меня из себя, перекатывается, опускается на коленки под боком и укладывает голову на мой объемистый живот. Перебирая ладонями по моей груди наподобие кошачьего молочного шага и не глядя мне в глаза, он спрашивает: — Зачем ты так, отец? Молчу. А что тут скажешь? Он зачем-то забирается языком мне в пупок, хмыкает каким-то своим мыслям и приподнимает голову, чтобы речь держать, заглядывая мне в глаза. — Знаешь... Твоя связь, она чаще односторонняя, верно? Так знай. Я думаю, я тоже научусь тебя чуять, как чуют друг друга твои Скованные Клятвой. И, кажется, уже чую. Можешь не отвечать. Я понял все. Я тебя тоже. Последнюю фразу он произносит сдавленно, уткнувшись мне в грудь. Треплю его по плечу. — Мой славный. Ты мне лучше скажи, ты понял вообще, что Архонтом стал? Понял, что Кайрос тебя боится? И что война продолжится? — Понял, конечно. Как тут не понять, когда Тунон тебе присягает в своей законопослушной манере. Да и ты сам... — он обрывает себя и заливается смехом, радостным и заразительным. — Ладно, не будем о твоих законопослушных манерах, отец. А война, ну что война... На то у меня Архонт Войны теперь под боком и есть. Ну так к чему ты вел-то? Никак серьезные планы прямо сейчас хочешь обсудить. На последней фразе звереныш широко зевает; как челюсть только не вывихнул? — Да. Хочу обсудить крайне серьезные планы. Давай устроим пир. — Чего?! — рука на моей груди замирает. — Солдатам тоже нужен праздник, хоть иногда. И тебе. Кроме того, это традиция: закреплять свою должность сытным застольем. — Это предлагаешь ты, отец? Суровый генерал не знающей устали армии? — Теперь уже не генерал, а просто любящий отец. Или, скорее, дедушка. Звереныш ощутимо бьет меня кулаком под дых и со всей дури кусает за сосок. Поганец. Не нравится, что стариком себя зову? Даю ему пощечину. Нечего тут. Кажется, он не в обиде. — И что, ты правда позволишь армии весь день барагозить? — Не весь день, конечно. Часов пяток. Этого времени как раз хватит на заготовку луканики и ее дегустацию. Не пробовал? — мотает головой. — Вот завтра и попробуешь. Зарубим жирных поросей, поделюсь с прислугой рецептурой моей матушки, и ты у меня мигом радоваться жизни научишься. — Угрожаешь... Просто ужас какой... — фыркает звереныш и смеется мне в шею, а отсмеявшись, тихо спрашивает: — Ну что, ты придумал мне имя? Киваю и шепчу ему в самое ухо. Из-за его ужасных манер мне постоянно кажется, что он нет-нет да начнет этим самым ухом подергивать, как настоящий зверолюд. Но он только весело ежится, видимо, борода моя щекочет, перехватывает мою ладонь, целует костяшки пальцев и сонно откликается: — Вир? А пусть. Ничего. Мне нравится. Всяко лучше Безымянного. — Это хорошо, что нравится, — не говорить же, что про себя как звать начал его после первой встречи зверенышем, так до сих пор и зову; надо бы отвыкнуть. Звереныш... Вир улыбается мне, ни с того ни с сего тянет меня за бороду, чтобы в глаза смотрел, и строго объявляет: — А теперь спи и не думай. — Командуешь? — Угу. Это мой первый приказ. Не первый, хочу возразить ему, но это неважно. Он явно не собирается просить у меня разрешения остаться и просто устраивается под боком, утыкаясь холодным кончиком носа под мышку. Втягивает носом снова и снова, щекотно. Играет так или запах нравится мужицкий? Треплю его всклокоченный ирокез и тяну, чтобы устроить его голову непутевую повыше. Меня всегда интересовало, сделал ли он себе такой, потому что видел мой портрет где при дворе, или просто так у молодежи нынче модно: как шестьдесят и как добрую сотню лет назад. Мне почему-то кажется, что первое. Он засыпает совсем скоро, а на меня вновь опускается вся тяжесть чужой тянущей боли. И мысли о былом, которое давно уж не поминал. Помню, как привели Бренникс и Амелия его, дикого, потерянного, и как ненависть его ко мне сменилась звериной преданностью и восхищением, и спустя годы, при новой нашей встрече, это восхищение никуда не пропало. А ведь уже тогда я позволил ему больше, чем позволял собственным детям. Пожалел за это отчаянное и знакомое одиночество, каким болел Каирн. Каким болел и я сам. Каирн... Моя ли это вина? Как долго можно было ходить и смотреть на меня живым взглядом и ждать? Как скоро этот взгляд перестал быть живым, снова стал холодной аметистовой инкрустацией? Как скоро дикий человек навсегда обратился в камень? Это ведь произошло задолго до эдикта Владыки: перестал и пытаться принимать иной облик. И все же он никогда меня не обвинял. Было бы проще, если бы обвинил. Сказал бы, что из-за меня его заметили и притащили ко двору. Сказал бы, что лишь единожды обнажился перед кем-то до голого человека в себе, доверился. Сказал бы, что я его предал. Я бы это все парировал. Из-за меня заметили? Позволь, мил друг, Тунон и Марк отслеживают экзархов и архонтов, стоит только силе пробудиться. Предал? Так было ли что вообще между нами, кроме отчаянного одиночества и любопытства? Беда вот — на словах бы парировал, а сам себе не верил. Но совесть... С ней бы было попроще глупому старику, имей он возможность выпросить прощения и позволь себе до мольбы о прощении вообще опуститься. Курам на смех полагать, что Каирн обезумел от неразделенной любви ко мне. Как в театральных постановках, что на родине посещал с Кассией и Вевеей; на таких хорошо спалось, пока кто-то из сестер локтем не пихнет и не скажет, что храплю. Но крупица этой мысли как упала за голенище: не дает спокойно ходить, трет и мешает. Каирн занимал меня, но я не любил его. Единственная моя ошибка — что честно ему не сказал. Да что бы это изменило? Звереныш слышал правду: мы не друзья. Адъюдикатору с мартышкой, наверное, проще. Один с плеткой, а второй пританцовывал на цыпочках и мечтал впиться хозяину в горло. Понятные отношения с четкой иерархией. Они — тоже не друзья. И мы с Каирном не были друзьями. А хотели. Ничто человеческое не чуждо. Одновременно, все — чуждо. Думал, ему — более чем мне, а оказалось — наоборот. Я должен был сбросить с дикого человека его дикость и оставить голую человечность. Вместо этого заставил спрятаться голого и дикого человека под плотным слоем камня. Там его и похерил, там и похоронил. Мои истории из жизни, что рассказывал тебе, Каирн, простецкие, бытовуху одну — это все равно, что незрячему рассказывать о том, как чуден мир вокруг, как полон он цветов и красок. Думал, помогу так — пощупаешь мир, что недоступен, чужими руками. И вот, ты щупал этот мир через меня и так его возжелал, что прозрел. Ты захотел щупать все уже сам. Сам, но рядом со мной. А что на это сделал я? И вот он, как новорожденный, а кругом — враждебные колья и смех шакалий. И я... его оставил. Учись ходить сам, друг. Не поиграл с ним дуодецим, не накормил луканикой. И, кажется, не знал он больше плоти чужой, ни дев, ни мужей, только мою. Может ли так быть, что за все это время не захотел для кого-либо становиться из камня человеком? Может, конечно. Для своих, скаловержцев, он был больше культом и даже объектом исследования, нежели человеком. В этом мы похожи. Спи крепко, Архонт Камня, дикий человек. Спи, мой несостоявшийся друг, моя самая большая вина. Теперь ты сам себе курган. Я больше никогда не приду в горы говорить с тобой.