Во тьме

      Была глубокая ночь. Комнату заливал яркий свет от лампы. Такое несоответствие било в подсознании тонкой пульсацией мыслью, что надо находиться не на работе. На столе покоились горы папок и листов, не подшитых к делам. Картину дополняли три чашки, попеременно наполняемые бодрящим кофе.       Ито сидел в своем кресле и разгребал завалы документов. В накопившейся работе виноват был он сам, когда понадеялся перетащить Цусиму Сюдзи на свою сторону и решить все проблемы с преступниками города, а потом страны и, возможно, всего мира. Ито устало потер переносицу, углубляясь в чтение. Слишком много материалов по разным делам странным образом оказались не подшиты и волновали, а к проблемам добавилась загадочная смерть Кудо Шина и полное разрушение его домов. Определенно, и исчезновение Цусимы, и смерть Кудо должны быть связаны, только как? Слепой человек не мог убить зрячего. Андо уверенно говорил, что без должного лечения информатор не прозреет, но оказать это лечение он не смог из-за пропажи и отсутствия должной квалификации — в офтальмологии Андо мало понимал.       Ито в очередной раз взглянул на свой мобильник и потер прикрытые глаза. Когда он открыл их, то сперва не понял, что произошло. Ранее залитый светом кабинет погрузился в темноту. Ито несколько раз моргал, открывал глаза, притрагивался пальцами к ним и шипел.       Он потянулся к телефону и неудачно задел чашку с кофе, который тут же пролился на него. Ито подпрыгнул и уронил кресло. Искать на ощупь что-либо было непривычно.       — Блять!       Ито безуспешно пощелкал тумблером настольной лампы, наощупь нашел телефон, который не включался. Он подошел к окнам и попытался открыть. Только жалюзи не скрывали их. Странным обстоятельством оказалось то, что на окна опустились металлические ставни, сквозь которые не просачивался свет. Раньше их никогда не было.       — Что за чертовщина? — проворчал Ито, выставляя руки вперед и стараясь выйти из кабинета.       Сделав шаг, он уперся в стол, который так некстати оказался на пути. Обойти его оказалось той еще проблемой — Ито наткнулся на тумбочку и споткнулся о лежащий стул. Поглаживая ушибленные места, он стал пробираться назад, когда раздался стальной голос:       — Как вам вечер, Ито?       Ито прошипел что-то несуразное, добираясь до двери и врезаясь в косяк. Разговаривать с кем-то ему не хотелось. Тем более с анонимом, непонятно как вещающим.       — Блять! Что за чертовщина?!       Он потирал ушибленный нос, силясь разглядеть хоть что-нибудь. Ито стал водить рукой по двери в поисках ручки, пока голос продолжал говорить, отвлекая его.       — Вы уже знаете, кто убил Кудо и кем он был?       Ито отмахнулся, попадая в другое помещение — комнату, где обычно сидели его подчиненные. Ночью все давно были дома, но обычно здесь хотя бы продолжал гореть тусклый свет. Ито из темного помещения попал в такое же, не менее темное. Ему надо дойти до середины, свернуть направо и дойти до упора. Только вот он расположение столов не помнил, так же как и других предметов.       — Вы уже решили, как назовете ребенка?       — Не мешайся, — злобно рыкнул Ито.       Он продолжал идти вперед, отмахиваясь от надоедливого голоса, и тут же врезался в столы, тумбочки, стулья, стены. Как будто кто-то специально расставил их на дороге. Его охватила нервная дрожь, и стала просыпаться паника. Ему не выбраться отсюда ни за что. Его наказывают за что-то, только он сам не может понять, за что.       Голос продолжал задавать вопросы про жизнь, работу, увлечения, перемешивая их. Ито устало отмахивался, пока не врезался в очередную закрытую дверь и не свалился на пол. Гематом на теле становилось больше, а он даже очертания предметов не видел, продолжая менее уверенно идти вперед. Что могло произойти такого, что погрузило все помещения в непроглядную тьму?       — Лучше помоги мне! Я ничего не вижу!       — Страшно?       — Я ничего не вижу!       — Не надо было доставать тех, кто оказался в подобной ситуации. А теперь расскажи мне, кем бы ты хотел стать.       Ито побледнел, понимая, что за Цусиму пришли мстить. Его надежда на привлечение к себе на работу провалилась. Город не будет очищен, как не будет у него в кармане и козыря против преступников. Он старался как лучше, действуя в интересах города, достаточно мягко просил и не перегибал палку, заставляя Цусиму делать то, что ему не нравится.       — Включи свет!       Где-то в комнате стали раздаваться шаги. Ито сначала прислушался к ним, а потом стал бросаться на каждый шорох. Ему казалось, что здесь много людей, которые должны сказать, что это простая шутка. Его трясло от страха, зубы стучали, не попадая друг на друга. Как только Ито определял сторону, то сразу делал шаги на раздающийся звук и врезался, начинал захлебываться слезами. Его никто не видит и не слышит, а от стен раздается странный голос, который отвлекает от попыток спастись. Как же делал это Цусима? Надо двигаться медленнее? Ито стал осторожно проверять, куда шагает, но умудрился поскользнуться на файле и упасть на спину. Теория полетела к чертям.       — Отпусти! Оставь меня в покое! Сбежал твой Цусима!       В ответ раздавалось лишь молчание и шорох, который был повсюду. Будто кто-то на самом деле бродил тут или создавал такую иллюзию. Ито не было так страшно даже на заданиях. Любое движение вызывало вражеское усилие, чтобы он этого не делал. Даже просто сидеть на полу может быть опасно — упадет что-то со стола или прилетит откуда-то из вне.       — У меня ребенок скоро будет!       Ито захлестнула истерика, он попросту не знал, что делать и куда идти. Привычная окружающая обстановка стала врагом номер один. Сколько времени прошло с момента отключения света, тоже было не ясно. Возможно, пять минут, а, может, и пять дней. Он утрировал, понимая, что еще не закончилась ночь, иначе бы сюда зашли бы его подчиненные. Время стало безразмерной величиной, втирающей страх в кожу.       Перед ним мелькнули аметистовые огни, и Ито попытался ухватиться за эту эфемерность. Может, это все плод его воображения, и ему скажут, что он просто перетрудился. Сердце бешено колотилось, стремясь выпрыгнуть наружу. Верить в лучший исход было трудно. Но он на самом деле сжимал в руке чей-то плащ. Это ведь не иллюзия?       Когда его еще теплого тела коснулась ледяная рука призрака, он был уже на грани смерти от остановки сердца. Ничего не выражающий взгляд был направлен в потолок, а руки были полусжаты в кулаки.       Достоевский спокойно прошел мимо, не останавливаясь, направляясь к выходу из управления, когда его догнал Гоголь.       — Дос-кун, нам надо спешить.       — Как он?       — На камерах ничего не осталось. Сердечный приступ, без следов.       — Я не про это.       — Еще неизвестно. Других мы навестить не сможем.       — Главное, безбожник наказан.       Крысы добирались в аэропорт разными дорогами, так же как и усаживались на места согласно билетам. Исключением стали места Достоевского и Гоголя, которые странным образом оказались рядом. Николай списал все на отсутствие других свободных мест и был готов поменяться с любым членом группы, но Федор его остановил, сказав, что это не так важно. Дорога до аэропорта была не такой быстрой, как хотелось бы, да и перелет будет долгим. Он уснет, сморенный насыщенными днями, а потом будет наблюдать за юным дарованием.       Разговаривать не хотелось, поэтому Достоевский, используя привычку Дазая, просто уставился в окно и постарался забыть обо всех проблемах. Им лететь больше пятнадцати часов, а информации о состоянии Дазая до сих пор нет. Что было лучшим решением, неизвестно, но одно Федор знал наверняка — Герберт не даст умереть Осаму во время перелета, это ведь то, чего он хотел. Дазай должен жить.       — Дос-кун, смотри.       Гоголь протянул Достоевскому свой обновленный гаджет с включенным дисплеем. Достоевский взял его и недоуменно посмотрел на соратника. Он не был любителем читать чужие переписки и уж тем более играть или переписываться.       — Смотри, — указал он на дисплей.       Достоевский, тяжело вздохнув, посмотрел и принялся читать. Впервые в жизни буквы не складывались в слова, слоги сливались в пятно, текст был неразборчив, и на мгновение он забыл, как дышать.       Док: «Все прошло успешно».       Достоевский несколько раз вчитывался и перечитывал сообщение, не веря своим глазам. Его Дазай жив. Можно было радоваться, главное, чтобы с ним на самом деле все было хорошо, и врач не лгал, чтобы скрыть правду. Легкая улыбка не сходила с лица Достоевского на протяжении всего перелета.       Дорога до клиники была более радужной. Как Достоевскому, так и Гоголю не терпелось увидеть Дазая. Главное, чтобы он был жив и здоров, остальное определенно приложится. Достоевский по дороге часто курил, нервничая, а Гоголь был наоборот чрезвычайно весел. Вопросы в клинике задавал он же. Им всего лишь надо было найти лечащего врача, потому что, как ни странно, пациента по имени Дазай Осаму у них не числилось. Положить его под чужим именем не составляло труда, только бы знать это имя.       — Доктор Олкотт, подойдите, пожалуйста, к администратору, — раздалось по громкой связи.       — Сейчас к вам подойдут, — сообщила улыбчивая девушка за столом в регистратуре.       — Спасибо, — возвращая улыбку, поблагодарил Гоголь.       Он повернулся к Достоевскому, который в аэропорту успел переодеться в привычный костюм, несмотря на теплую погоду, полностью раздеваться не хотелось. Федор никогда не жаловался на то, что ему слишком жарко или наоборот холодно, но одевался он так, чтобы точно не замерзнуть. Гоголь же был в привычных полосатых брюках, черной рубашке и белом пиджаке. Лето в Сакраменто настраивало на позитивный лад и желание как можно дольше гулять.       — Вот видишь, все хорошо.       Достоевский скучающим взглядом прошелся по людям в клинике, задержавшись на девушке, стремительно идущей к ним. Может, она откроет тайну, где находится их общий знакомый.       Лечащим врачом Дазая оказалась доктор Луиза Мэй Олкотт — невысокая хрупкая девушка с бирюзовыми глазами и короткими волнистыми волосами светло-русого цвета, в белом халате и белых кожаных кроссовках. В руках у нее была пачка бумаги, как казалось из далека. Найти Олкотт оказалось не так просто. Она была высококвалифицированным хирургом, которая часто вытаскивала людей с того света. Операции у нее были расписаны на несколько месяцев вперед, но только те, за которые были уплачены немалые суммы денег.       — Здравствуйте, Николай, — она слегка запнулась, кротко взглянув на темноволосого мужчину, и продолжила. — И мистер Достоевский, — девушка держала в руках карту пациенту и одарила мужчин дежурной улыбкой.       — Доктор Олкотт, как все прошло?       — Привет, Луиза, — Гоголь очаровательно улыбнулся. — Спасибо, что пошла нам на встречу.       — Пойдемте со мной, господа, — девушка говорила ровно, ведя «Крыс» за собой. — Еще бы чуть-чуть, и мы могли бы не успеть. Странно, что в больнице Йокогамы не распознали травму головы и последствия.       Достоевский смотрел на девушку нечитаемым взглядом. В медицине он не был профессионалом, но легкую помощь оказать мог. Отвечать за действия врачей ему не хотелось, тем более, он даже не знал, что там творилось.       — Высокое внутричерепное давление вызвало слепоту, острую боль, непереносимость звуков, тошноту, — врач немного запнулась и продолжила: —Дезориентацию, сонливость, нервозность, конечно, это не все, но в целом многие симптомы, которые его беспокоили, были связаны как раз таки с травмой. Тут еще нельзя упускать из виду ушиб позвоночника и порезы.       — Какое у него состояние сейчас? — тихо спросил Достоевский, задумываясь над тем, чтобы серьезно поговорить с Дазаем, как только он выберется из больницы.       — Он спит. Нам пришлось его поместить в медикаментозный сон, чтобы дать возможность встать на ноги.       — В смысле? — недоуменно спросил Гоголь.       Девушка тяжело вздохнула. Как объяснить текущее положение дел, она не знала. Как врачу ей не было равных, но объяснять свои поступки было тяжело.       — Дазаю необходим отдых для восстановления сил, снижения нагрузки на организм. Он находится под круглосуточным наблюдением, но из-за истощения, бурной реакции на происходящее и множества травм, мы были вынуждены так поступить, иначе мы могли его потерять. Как только процесс выздоровления пойдет вверх, а показатели улучшатся, мы его выведем из него. К сожалению, даже способность Герберт повлияла на него не лучшим образом: с одной стороны она смогла остановить необратимые процессы, а с другой — это привело и к истощению сил.       — Он в любом случа…       — Если бы вы использовали свою силу на нем, мистер Достоевский, а потом передали бы его нам, у него не было бы шансов, и Герберт ничем не могла бы ему помочь. Из двух зол выбирается меньшее. Он наберется сил, показатели выровняются, и мы его пробудим. Даже сейчас использование его силы ничем хорошим для него не закончится.       — А зрение?       — Я позаботилась об этом. После снижения давления оно должно вернуться, а пока глаза должны прийти к своему нормальному состоянию. Но результат мы увидим после пробуждения.       — Я могу его увидеть?       Они находились в коридоре, в котором стояло две скамейки, справа было окно, а напротив находилась дверь, ведущая на лестницу. В стене напротив входа в коридор было две двери, ведущие в палаты, и зашторенные окна. Луиза подвела их к одной из палат и отодвинула легкие шторы. Дазай лежал на кровати, заботливо укрытый теплым одеялом. Он был все также бледен, а глаза покрыты повязкой. Его руки были пристегнуты мягкими ремнями к кровати, в сгибах локтей виднелись катетеры для капельниц. Приборы фиксировали сердцебиение и ровность сна. Рядом стоял аппарат ИВЛ. Ощущение возникало, будто перед Достоевским находился совсем безнадежный больной.       — В палате установлен температурный режим, чтобы он не простыл.       — Я могу к нему зайти?       — Нет. Ему нужен покой.       Достоевский только сжал губы, наблюдая за парнем. Ему хотелось оказаться внутри и самому убедиться, что с Дазаем все хорошо, что он выкарабкается. Только здесь руководителем была мисс Олкотт, и перечить ей не хотелось. Дазай нужен ему живым и здоровым.       Достоевский ни на шаг не отходил от палаты, слоняясь по коридору. Иногда он засыпал на скамейке, которую сам же притащил поближе, заглядывал в окна, стараясь различить изменения. Доктора часто навещали Осаму, меняли пакеты с растворами и иногда убирали их. Достоевский читал надписи, которые проходили мимо памяти. Они были направлены на улучшения состояния, а значит можно забывать о них. Посетители, на удивление, здесь редко появлялись. Возможно, все же Дазай помещен в какую-то палату для персон высших слоев. А может, во второй палате никого и не было. Проверять догадку не хотелось. Гоголь приносил еду и напитки, пытался забрать с собой, но Достоевский устало отмахивался словами, что сейчас он тут нужнее.       Люди возвращались с работы.       Достоевский часто стоял у окна, изучая местность.       Погода менялась.       Садился на подоконник и прижимался лбом к стеклу.       Лил дождь.       Спал на скамейке, постоянно ворочался, просыпался от каждого шороха и подбегал к окну.       Дул ветер.       Прислонялся ко всем стенам.       Ярко светило солнце.       В мусорке копились стаканы из-под чая вперемешку с чашками из-под кофе.       Люди шли на работу.       Он изучил каждый угол в палате Дазая и равномерность его дыхания.       На улице теплело.       Достоевский не помнил, сколько времени он провел в изучении коридора и наблюдении за Дазаем. Этот период отложился разноцветным тусклым пятном, пока мисс Олкотт не принесла больничную пижаму и не попросила его переодеться. Достоевский сориентировался быстро и выполнил указание, сбегав в уборную и переодевшись. Девушка лишь слегка улыбнулась его прыти.       — В палату ничего постороннего вносить нельзя, оставьте одежду в коридоре.       Достоевский повиновался. Спорить не хотелось. Луиза открыла дверь, пропуская его внутрь. Достоевский осмотрелся и попытался сконцентрироваться на ощущениях. То ли ему было комфортно, то ли не очень. Его внимание привлекла раскладушка, только он не помнил, когда она здесь появилась.       — Не волнуйтесь. Как я Вам уже говорила, здесь поддерживается температурный режим. Нагрузка на иммунную систему была сильной, поэтому сейчас надо дать ей возможность восстановиться. Открывать окно, курить, впускать посторонних — нельзя. Помещение проветривается постоянно, об этом можно не беспокоиться. Здесь есть стул, если есть желание почитать, могу принести книгу, но никакого шума. Также здесь поставлена раскладушка, если Вы не захотите идти ночевать домой.       Произнести, что он спокойно может здесь ночевать, было сложно. Она видела многое и сама встречалась и с девушкой, и с парнем, только ее бывшие вряд ли бы остались с ней, окажись она в подобной ситуации. Они не были готовы к серьезности и слишком быстро разбежались. Бывают исключения из общепринятых норм и нахождение двух влюбленных людей рядом может принести больше пользы, чем вреда.       — Вы официально разрешаете мне находиться здесь? — вкрадчиво спросил Федор, не веря происходящему.       — На вышесказанных условиях, — кивнув, сказала девушка. — Это палата, и больному нужен покой.       — Благодарю.       Заточение Дазая в царстве Морфея продолжалось еще несколько дней под неустанным взором анестезиологов, которые два раза в день стабильно появлялись. Его как положили на спину, так он и продолжал лежать, иногда вертел головой. Достоевский сразу старался взбить подушку, чтобы ему было удобнее спать, а Осаму довольно улыбался во сне. Федор часто подмечал слабо дергающие пальцы, которые, как ему казалось, манили его.       Сам Достоевский находился рядом, но во время медицинских процедур выходил из палаты, чтобы не мешать. Сдержать порывы было трудно. Хотелось притронуться к безвольному телу и почувствовать тепло. Перчатки не позволяли прикоснуться к Дазаю и забирать у него столь необходимые силы, а ответственность не давала влезать на кровать и запутываться среди проводков, вливающих в организм полезные вещества. Он находился рядом, и этого было почти достаточно. Ему хотелось уверенности и в небольшой степени стабильности.       Время в палате тянулось крайне медленно. Достоевский успел прочитать несколько книг, которые принес Гоголь, поесть постную пищу и забыть задорный взгляд Дазая. Последнее пугало больше всего. Иногда ему казалось, что он не услышит веселый смех и уверенный голос. Николай старался его отвлечь, но после попадания в палату Достоевский перестал вслушиваться в то, что ему говорили, если это не касалось Дазая. Вместо уверенности время и спящий парень втирали в кровь сомнение в благополучном исходе. Федору с каждой минутой казалось, что он опоздал.       Небольшой румянец, появившийся на щеках, говорил об успешности лечения, но этого было недостаточно для пробуждения. Вспоминая детскую сказку, где принц будит спящую принцессу поцелуем, хотелось мягко поцеловать Дазая, позволяя себе смочить чужие пересохшие губы, которые постоянно смазывали маслом. Только этого делать было нельзя, иначе его выгонят, и никто не сможет помочь вернуться.       Глубоко внутри зарождалось желание услышать, какой теории Дазай придерживается теперь, и насколько она отличается от ранее озвученной. Переубеждать в нелепости ухода из жизни было нежелательно. Но мрачные мысли, наполнившие светлую голову парня в Йокогаме, заставляли задумываться над их будущим.       Когда мисс Олкотт увидела прогресс в лечении, она еще немного продержала Дазая в искусственном сне и разрешила полностью перевести на самостоятельное пробуждение или нахождение во сне. Очередное вливание в организм медицинских жидкостей откладывалось на неопределенное время. Неизменным атрибутом оказался катетер и жидкое питание шесть раз в день небольшими порциями. Дазая придется откармливать после всех приключений. Анестезиологи продолжали приходить и проверять его состояние и степень пробуждения.       Ночью, когда в руках Дазая оставался лишь закрытый катетер, привязанный бинтом, Достоевский стал придвигать свое спальное место к больничной койке и бережно обнимать Дазая. Аккуратно утыкаться в макушку и засыпать. Осознавать, что с юным дарованием все хорошо было гораздо проще, чем изводить себя мыслями о возможных проблемах. Достоевский впервые за долгое время уснул крепким сном.       Проснулся он под утро, когда понял, что его придавливает чужая нога и кто-то дышит ему в шею, вызывая мурашки. Дазай своевольничал.       Достоевский довольно улыбался когда…       …когда Дазай вжимался в него и позволял обхватить себя прохладными руками…       …когда Достоевский слышал тихий голос, зовущий его и сообщающий, что он сделал все, как просил Федор…       …когда они спали спиной к спине…       …когда Дазай хрипло шептал, что ему страшно, и, поджав к себе колени, упирался ему в живот…       …когда Дазай умудрялся забраться на Достоевского и вытянуться во весь рост…       …когда был прижат к себе Дазаем…       Достоевский немного морщился, когда почувствовал странное дуновение ветра рядом с ухом. Он мягко обнимал Дазая, спящего рядом с ним. Федор пытался зарыться в подушку, чтобы ветер исчез, когда по его мочке провели теплым языком, обхватывая губами, а по телу проходило легкое покалывание от воздействия силы. Ухо было нежно прикушено губами, чуть потянуто на себя, отпущено и тут же зализано. От неожиданности Достоевский открыл сонные глаза и увидел в лунном свете Дазая, который уткнулся носом в его грудь.       — Доброе утро? — неуверенным шепотом произнес Федор.       — Доброе, — чуть улыбнувшись, шепотом ответил Дазай и приподнял голову.       — Как ты себя чувствуешь? — продолжил шептать Федор и, едва касаясь, провел кончиками пальцев по лицу.       — Легкая слабость, также ничего не вижу, — тяжело вздохнул Дазай, прижимаясь к родной руке. — Сними эти чертовы перчатки, — фыркнул он. — Хочу чувствовать, что это ты, а не кто-то другой.       — Может, ты не видишь, потому что сейчас ночь? — с легкой усмешкой ответил Достоевский.       — И поэтому мои глаза завязаны? — обреченно произнес Дазай, отстраняясь.       Выбора не было, после всего отказывать в такой мелочи и расстраивать проснувшегося Дазая не хотелось, и Достоевский стянул с себя перчатки, которые заставила надеть мисс Олкотт, чтобы он случайно не прикоснулся и не заставил использовать силу. Только теперь пациент проснулся и сам с превеликим удовольствием прикасался к оголенной коже, игнорируя меры предосторожности. Намеренно прикасался.       — Снял, — Федор взял руку Осаму и переплел их пальцы, чтобы он был уверен в правдивости слов, силы смешивались, покалывая своих хозяев. — Дождись утра, доктор Олкотт скажет, что делать дальше, — голос был спокойным и уверенным.       Дазай немного сжал чужую руку и, опираясь на вторую, сел на Достоевского. Тот тут же согнул ноги в коленях, чтобы он смог опереться на них. Простая предосторожность, но она необходима сейчас. Дазай продолжал несильно сжимать чужую руку, а второй уперся в солнечное сплетение, отчего Достоевский прикусил губу. Мир на удивление не делал привычное сальто, и Дазай прекрасно чувствовал, что делает. Холодная рука Достоевского вселяла уверенность. Он ощущал теплый, немного встревоженный взгляд, который блуждал по нему. Под ним находилось напряженное тело человека, который был готов поддержать в его трудную минуту. Впервые с момента происшествия Дазай чувствовал себя уверенным в своих силах, а темнота не так пугала. Возможно, все не так плохо?       — Все в порядке? — тихий взволнованный шепот ворвался в сознание, заставляя отвлечься от размышлений.       Дазай, чуть задумавшись, кивнул. Его мозг работал как обычно. Он мог анализировать происходящее и концентрироваться на одной мысли. От хаоса не осталось и следа. Дазай прикрыл глаза под повязкой и сосредоточился на ощущениях: комната, которая еще недавно была огромной, теперь стала приобретать более конкретные размеры, передвигаться он бы в ней не смог так сразу, но внутренние рамки встали на место и ограничили пространство. До этого момента любые попытки мыслить рационально давались неимоверно тяжело.       Дазай отпустил чужую руку и почувствовал, как его Достоевский обнял за талию, придерживая. В Йокогаме так не хватало ощущения нужности.       — Ты мне доверяешь? — прошептал Осаму едва слышно.       Достоевский сначала кивнул, а потом, глядя на ожидавшего ответа парня, сказал: «Да». В голове крутилась мысль, что ему надо отвыкать от привычки говорить жестами.       Дазай улыбнулся. Улыбка была легкой, непринужденной. Приятной. Осаму стал водить руками по больничной футболке и недовольно фыркнул. Поерзав, он удобнее устроился на бедрах, чтобы быть уверенным, что случайно не упадет, и теплыми шершавыми руками залез под футболку. Достоевский от неожиданности вздрогнул, но не стал протестовать. Руки Осаму осторожно гладили тело, пуская по обоим организмам легкие покалывания. Прикосновения были легкими, приятными, желанными. Руки Федора инстинктивно стали оглаживать худые бедра, стремясь пройтись прохладными прикосновениями вверх.       Их сердца бились быстро и в такт, а дыхание становилось таким затрудненным.       Дазай, убрав руки из-под футболки, наклонился к Достоевскому и коснулся шеи губами. Федор прогнулся, подставляясь под робкие поцелуи и продолжая оглаживать бедра. Осаму уперся руками в кровать и невесомыми поцелуями поднялся к сухим губам, провел языком по ним, невинно целуя. Попытка Достоевского доминировать была пресечена легким укусом за нетерпеливый язык. Федор продолжал гладить Осаму, наслаждаясь мягким поцелуем, как бы ему не хотелось большего.       Несколько раз отрывисто поцеловав губы Достоевского, Дазай устроился на нем, уткнувшись носом в шею. Федор тут же обнял его, легко прижимая к себе. Говорить о чем-либо сейчас было бесполезно, еще недавно прерывистое дыхание сменилось равномерным.       Комната была погружена в полумрак. На окнах были опущены жалюзи, не позволяющие проникать солнцу в помещение. Единственным источником света в палате была настольная лампа, принесенная сюда специально и испускающая теплый тусклый свет, который регулировался вручную. Достоевский настоял, чтобы находиться рядом с Дазаем, когда будет снята повязка с глаз, и даже не был уверен, кто из них боится больше. Он стоял одетый в привычный костюм, облокотившись на дверной косяк. Дверь на его удачу была закрыта. Чтобы их не отвлекали.       После ночи наполненной легкими ласками Дазай стремился вернуться к более-менее нормальному режиму дня. Он через «не хочу» просыпался в восемь утра с первым приходом врачей и старался засыпать в одиннадцать, когда они заканчивали свой обход. Ему было очень тяжело, но он старался, хоть и умудрялся спать в середине дня. Доктор Олкотт говорила, что это нормальное явление для ослабленного организма. Достоевский находился рядом практически постоянно. Дазай охотнее шел на контакт, рассказывая о своем состоянии, когда Достоевский его обнимал или хотя бы держал за руку без перчаток. Поначалу врачи требовали сохранения этикета, и Дазаю пришлось признаться, что отсутствие знакомых лиц тревожит его, потому что однажды из-за этого он чуть не упал с лестницы.       Достоевский поверил в это.       — Закройте глаза, Осаму, пожалуйста, — голос доктора был теплым, она придерживала последний виток повязки.       — Закрыл.       — Вы готовы? — она продолжала удерживать последнюю стену, которая отделяла Дазая от правды, будет ли он видеть.       Дазай кивнул.       — Вы уверены? Если Вы боитесь, то мы можем отложить, — Луиза сама немного волновалась, понимая, что шансы есть, но они не так велики.       — Доктор Олкотт, я уже столько времени жду чуда, что откладывать на будущее мне бы не хотелось.       — Хорошо.       Последний виток был убран с глаз вместе с марлевыми салфетками. Достоевский смотрел на него, прикусив губу. Сердце часто ударялось о грудную клетку, будоража кровь. Главным видимым изменением был абсолютно естественный цвет лица.       — Попробуйте открыть глаза, Осаму, только сразу говорите, если что-то будет не так.       Дазай сделал глубокий вдох. Кровь разливала страх по венам, вызывая дрожь. Он чуть-чуть приоткрыл глаза и тут же их закрыл, накрывая ладонями.       — Выключите солнце, пожалуйста.       Луиза обменялась с Федором обеспокоенным взглядом. Она подошла к лампе и полностью отвернула ее от пациента, свет в комнате стал более тусклым, слегка освещая дорогу к кровати. Ранние настройки на самый тусклый свет не оправдались. Главное, что хотя бы свет он различает, а дальнейшая реабилитация займет какое-то время. Луиза вернулась и попросила попытаться снова открыть глаза.       Дазай с легким недоверием убрал руки от глаз и стал медленно открывать их. Ресницы подергивались, потихоньку открывая глаза. Он часто и долго моргал, старался привыкнуть. Достоевский и Олкотт стояли рядом и молчали. На попытку отойти от двери Достоевский получил укоризненный взгляд и легкое покачивание головой от врача. Он замер, не зная, что делать. Возможно, жить в неведении не так уже и плохо?       Спустя полчаса Дазай поднял голову и стал всматриваться в человека, находящегося перед ним, продолжая моргать. Олкотт приходилось ждать и не подгонять пациента. Осаму несколько раз встряхивал головой и закрывал глаза, не слышно шепча, что он «не может».       Достоевский нервно барабанил по стене и не знал, чем помочь.       Дазай прикусил губу. Сдаваться не хотелось, но он практически ничего не видел — перед ним было лишь сплошное разноцветное пятно. Попытки сосредоточиться вызывали резь в глазах. Стало страшно. Тяжело было признаться, но ему больше хотелось остаться в темноте, которая спасала от всех проблем. Только в темноте он никого не видел и ориентировался лишь на звуки. В канализации ему вряд ли позволят жить, а, значит, придется дойти до конца.       В очередной раз, вскинув голову, он поднял открытые глаза и стал рассматривать. Цвета устраивали безумные танцы, то соединяясь, то разъединяясь. Глаза чесались, захотелось к ним прикоснуться и снять напряжение, он поднял руки и тут же их опустил.       Нельзя.       — А Вы молоды, доктор Олкотт, и очень красивы, — сказал Дазай, немного щурясь. Картинка потихоньку становилась отчетливее, только добавлять света не хотелось.       — Опишите, — потребовала она.       — Может, совру, но у Вас синие глаза и короткие волнистые волосы русого цвета, чуть припухлые губы с прозрачным блеском, Вы очень милая, — он вымучено улыбнулся, разглядывая ее.       — Прекрасно, — слегка смутившись, сказала Олкотт. — Опиш... — она запнулась, увидев немного напряженный взгляд пациента.       Дазай, на секунду направив взгляд в стену, встретился глазами с Достоевским. Взгляд Федора был встревоженным, а тело напряжено. Неуместной мыслью в усталом мозге пронеслось то, что лидер Крыс похудел, а следующей, что нехорошо описывать девушек при нем. Вряд ли он будет ревновать, но неприятный осадок может остаться.       — А позади Вас стоит Достоевский, — тихо сказал Дазай. — Он переживает за меня.       — Прекрасно, — Луиза довольно улыбнулась. — Как Ваши ощущения?       Дазай тяжело вздохнул, собираясь с мыслями. Отвечать честно не хотелось, как и врать.       — Непривычно. Картинка иногда расплывается. Свет яркий не переношу. Глаза устают, и возникает резь.       — Это нормальная реакция для тех, кто долгое время не видел. В конце недели я Вас выпишу, — она посмотрела на Достоевского и продолжила: — Садитесь рядом, видимо, я и Вам буду это рассказывать.       Достоевский сел чуть подальше от Дазая, чтобы не сильно смущать врача и показать свою независимость. Осаму недовольно на него посмотрел, продолжая щуриться.       — Ближе, — буркнул Дазай.       Достоевскому пришлось послушаться. Видимо, зрение не было аргументом для поиска защиты.       — Так вот, в конце недели я выпишу Осаму. Я об этом говорю сейчас, чтобы у вас было время подготовиться. Никакого яркого света. Как вы видите, даже этот свет для Осаму — яркий. Постарайтесь все же, чтобы он спал не менее девяти часов в сутки. Никаких физических нагрузок и переохлаждения. Работать с компьютером нельзя, поберегите зрение, хотя бы пока оно не укрепится. Обязательно раз в неделю появляйтесь у меня.       Врач еще долго говорила, что можно было делать Дазаю, а чего — нельзя. Достоевский попытался все запомнить, понимая, что придется посидеть дома какое-то время. Его планы сбились на неопределенный период.

Спустя полгода.

      Сакраменто был городом чудес. Летом днем стояла невыносимая жара, а к вечеру температура опускалась, и жители одевались теплее. Зимой наоборот стояла холодная, дождливая погода, под которую приходилось подстраиваться. Дружелюбный народ и хорошо развитая медицина заставили «Крыс» задержаться в новом городе. Достоевский купил квартиру в тихом районе, чтобы были хоть какая-то стабильность и возможность выполнять указания мисс Олкотт.       Холодильник никогда не был наполнен до отвала, но в нем можно было найти свежие продукты. Сидя дома, Дазай научился готовить более-менее полезную пищу и стал пить меньше кофе. В первое время ему вообще было запрещено его употреблять, также как и тяжелую насыщенную различными приправами пищу. За его здоровьем стабильно следили Луиза, когда они приезжали в клинику, и Достоевский во все остальное время.       Ноутбук лежал выключенным на столе. Работать с ним можно было всего час, но Дазай старался пользоваться им как можно реже. Телевизор в квартире не смотрели. Обычно они включали радио, настроенное на спокойную музыкальную волну, и наслаждались. Достоевский часто сидел за своим компьютером, но старался это делать, когда Дазай был занят или спал. За короткое время, проведенное в Йокогаме, а потом в клинике, он стал больше ценить общество Осаму.       Дазай вел затворнический образ жизни и не выходил на улицу совсем. Если хотелось покурить, он иногда выходил на балкон, но чаще располагался на подоконнике и курил в приоткрытое окно. Это казалось забавным, пока Достоевский не надавил на него и не узнал, что Дазаю страшно выходить на улицу одному. Слишком часто в Йокогаме он встречал не тех людей.       Разговор о вступлении Дазая в ряды «Крыс» постоянно откладывался.       Дышать свежим воздухом было ни с чем несравнимое удовольствие. Солнечные очки и кепка удачно сочетались с толстовкой и джинсами. Солнце не так светило в глаза, и Дазай наслаждался вечерней прогулкой. Находиться в компании Достоевского и Гоголя было спокойно и надежно. Дазай увлеченно разговаривал на различные поднимаемые темы, пока Гоголь не затронул прошлое.       — Кстати, расследование официально завершено, — непринужденно сказал он.       — Какие результаты? — спросил Дазай. — И какого расследования.       — Смерть Ито от сердечного приступа, — ровно ответил Достоевский.       Дазай остановился, рассматривая их удивленным взглядом. На улице дул теплый ветер, треплющий волосы. По внешнему виду Дазая нельзя было понять, что он что-то различает.       — Он же был здоров, — непонимающе протянул Осаму.       — Был, — кивнул Николай, — пока Дост не побеспокоился об этом.       — Не думаю, что это тема для разговора, — ровно сказал Федор и, глянув на часы, добавил: — Время уже позднее, тебе пора спать, Осаму.       — Расскажите, я имею право знать.       — После этого мы пойдем домой? — изогнув бровь, спросил Достоевский.       — Да.       — Ито умер от сердечного приступа, когда в его кабинете погас свет, — весело сказал Гоголь.       Дазай вглядывался в глаза Достоевского. В них было столько льда, что парень поежился. Федор никогда не был особо добрым, разве что к нему, и терпел Гоголя. Остальных использовал в своих целях. Но убивать столько людей ради достижения каких-то целей было неоправданно.       — А что с Андо? — потухшим голосом спросил Осаму.       — Это кто? — удивленно спросил Достоевский.       — Главврач больницы, — весело за Дазая ответил Гоголь. — Он жив.       — Точно? — в голосе засквозило недоверие. Сложно было поверить, что хоть кто-то остался жив после встречи с ними.       — Николай переборщил немного, когда тебя не нашли в больнице, но Андо там не было.       — Он пытался мне помочь, — нервно сглотнув, сказал Дазай.       Их дорога до дома прошла в молчании. Привыкнуть, что Достоевский человеческую жизнь не особо ценит, было тяжело. Ради Дазая погибло столько людей, что ему в пору прекратить свою деятельность. Только вот как еще можно зарабатывать столько денег, чтобы хватило на жизнь? Открыть свою фирму, только с какой специализацией?       Прийти домой, раздеться, сходить в душ и лечь спать было тем, о чем он мечтал весь день. Организм уже адаптировался к новому распорядку, но порой накатывала усталость, особенно от воспоминаний о пережитом приключении.       — Тебя беспокоит наш разговор? — Достоевский обнял Дазая со спины.       — Нет, — буркнул он.       — А если честно?       Дазай повернулся к Достоевскому, смотря уставшим взглядом.       — Просто тяжело поверить, что из-за меня пострадали невинные люди, — сжав губы, сказал Осаму.       — Ито не невинный человек.       — Я не про Ито. Я про остальных.       — Согласен, Николай перестарался, — с трудом сказал Федор. — Ты знаешь, какой пыткой было твое отсутствие?       — Нет. И не хочу знать, — зевнув, сказал Осаму. — Хочу, чтобы все было хорошо.       — Все будет хорошо, — Достоевский прижался губами к виску уснувшего Дазая.       Сидеть ночью за компьютером и изучать информацию в поисках актуальной было не впервой. Глаза покраснели, и Достоевский устало бегал взглядом по монитору, выискивая нужные данные. Перед ним лежала карта, на которую наносились пометки карандашом, и кружка с кофе. Пока Дазай спал в соседней комнате, было спокойно. Очередная нить сегодня оборвалась — информатор предоставил ложный след, за что поплатился своей жизнью. Делая очередной глоток горячего напитка, Достоевский прикрыл глаза, а когда открыл, то увидел Дазая, присевшего на край стола.       — И долго ты будешь сбегать от меня каждую ночь?       — Давно ты не спишь?       Дазай, поморщившись, прищуренными глазами пробежался по монитору. Даже спустя столько времени работать за компьютером было тяжеловато, яркость монитора в темной комнате всегда зашкаливала, а очки он с собой не взял.       — Четыре часа тебя жду.       — Ложись спать.       — Если я тебе предоставлю информацию, ты вернешься в постель?       — Ты не предоставишь мне информацию, — отрезал Достоевский.       В руках Дазая появилась флешка, которая привлекла внимание. Осаму слишком часто записывал на нее информацию для Федора, чтобы тот ее не узнал. Жестокость, с которой Дазаю отказали в предложении помощи, была неприятна, но он мог помочь, и ему хотелось это сделать. Даже если придется поступить другим образом. Более отвлекающим.       — Я отдам ее тебе в обмен на то, что ты возьмешь меня с собой, — серьезно произнес Осаму.       Достоевский переводил недовольный взгляд с Дазая на флешку, а с флешки на компьютер. Втягивать информатора в свои дела не хотелось. Опять же, он несколько недель собирает информацию, и все тщетно, вполне возможно, что перед ним то, что нужно. Только ему снова пытались диктовать условия, а это было неправильно.       — Это часовая работа, которой ты занимаешься уже давно, — в серьезном взгляде Дазая проглядывали искорки озорства.       — Обещай, что будешь четко следовать плану.       — Больше скажу: я возьму оружие и буду держаться тебя, — с ноткой удовольствия в голосе ответил Осаму.       — Я с тебя глаз не спущу, — сказал Достоевский, злобно щуря глаза и получая заветную флешку.