Дура

Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Сион эту фразу переводит трижды на разные языки через компьютер, встроенный в браслет, прежде чем доходит до японского. С русскими фразами, чтобы они обрели смысл — или потеряли его к чертовой матери окончательно, — всегда стоит так поступать. Постепенно, шаг за шагом, повертеть и так, и эдак, пока не выйдет какая-нибудь околесица, но на безрыбье... В общем, из Маяковского получается неведомый набор слов, но про звезды — это уже понятно и так, спасибо. Современные технологии, а переводить классику — особенно русскую — так нормально и не научились, чтобы не терялся вот этот шарм. Нэдзуми русского не знал, но сидел с этим потрепанным томиком Маяковского с таким видом, будто там был описан план революции. Как сровнять Номер 6 с землей, например. Или как сжечь за собой все мосты, чтобы загорелись не только они, но и все вокруг, чтобы до пепла и праха, чтобы потом всю планету можно было сгрести в газетку и ссыпать в мусорный бак. И руки отряхнуть — самая грязная работа сделана. Сион не знает, как оказался среди этого тем самым куском металла, который не горит и не плавится, только накаляется добела. Томик Маяковского, "Преступление и наказание" Достоевского, весь Шекспир и пятьдесят страниц Гёте — вот что осталось от былого литературного великолепия их подземелья. Их. Их? Сион морщится и улыбается с таким сарказмом, что Нэдзуми сейчас — будь он здесь, конечно, — подошел бы ближе и заглянул в глаза. Вы здоровы, ваше величество? Не изволите ли прилечь, ваше величество? У вас что-то не то с лицом. Цукиё ползает по отложенной в сторону потрепанной книжке, нюхает страницы, чихает. Да, думает Сион, вот и я так же. Русская классика похожа на удар по ребрам, даже когда ни слова не понятно. Уже то, что выдает переводчик, когда наводишь камеру на страницу, чего стоит. Если прочитать все это ночью в темной комнате, не получится ли вызвать сатану? Как бы то ни было, сатану уж точно проще было вызвать, чем Нэдзуми, но к чему эти мысли опять, серьезно? С кровати, застеленной светлыми покрывалами — Сион эти годы мерзнет так, что готов разводить в комнате костры, пока они не покроют черными пятнами выбеленный паркет, — за ним своими серо-зелеными глазами наблюдает кошка. Обычная полосатая кошка. Краснощекий — не от здоровья, от алкоголя — ее бывший хозяин заявил, что это — самое ленивое и бесполезное создание на весь Номер 6 (бывший Номер 6, разумеется, простите, глава комитета, как вас там, вашество), потому что, дура, мышей не ловит. Так у Сиона в доме появилась дура. Еще одно создание с ветром в голове, сказал бы Нэдзуми. За окном беспокойным муравейником крутится город. Крутится каруселью, на которой Сиона, честно признаться, давно и неплохо укачивает. Улицы засыпает пушистым, как пух из подушки, снегом. Канун нового года, в полночь будут транслировать видео с подведением итогов уходящего времени. Они на прошлой неделе его записали. Сион совершенно искренне там говорит о том, как много всего они успели сделать для процветания города, для искоренения безработицы, для заботы о стариках, детях, собачках, птичках, мышках. И ему это на самом деле нравится, не подумайте дурного, стоять у штурвала корабля, который пока не собирается идти ко дну, даже, наоборот, весьма приятно. Без шуток. Звонит Каран, и Сион, разговаривая с ней, закидывает елку огоньками, кутает, путает, будто боится, что ей, пушистой, на пяток сантиметров выше его в росте, тоже будет холодно. Задумавшись, Сион с каким-то остервенением отрезает верхушку большим секатором. Просто потому что, Господи, разве у всего должна быть причина? Быть выше его в росте — даже чуток — это та еще привилегия, доступная только избранным, включите уже смех за кадром, это же так смешно. Каран спрашивает, когда он придет. Сион пожимает плечами — точнее, дергает одним, будто стряхивая с него чужую ладонь, — отмеряя неширокую красную ленту из шелка. Он не любит стеклянные игрушки — они бьются, а у него дома, на минуточку, Цукиё и кошка-дура. И пластмассовые не любит — они смотрятся совсем уж искусственно. Лучше огни и ленты. Красные ленты, паутина, линии жизни, перепутанные и переплетенные, как распущенное вязание. Кошка на мягких лапах — пушистых, аж между подушечек торчат клочки шерсти, так что она ходит, как в тапочках, — приближается к елке, смотрит за огоньками, будто высматривает в небе голубей, думая, на какого кинуться. Сион обещает матери прийти на следующий день, добавляет: "нет, мама, все в порядке, я просто встречаю новый год с Инукаши и Сионном, конечно, передам, целую".  "Лжец", — щурится вторая дура в этом доме, потому что куда ей угнаться за первой. На самом деле Инукаши-то, может, и придет. Она любит бывать дома у Сиона, так как здесь уютно. Действительно уютно, это не сарказм, думает Сион старательно, потому что он стал так часто размышлять таким образом, что сам скоро не сможет отличить собственное издевательство над собой от обычных мирных мыслей. А дома — дома очень светло: белые стены, светлый паркет, молочное постельное белье, искристые, как пузырьки шампанского, огоньки на елке и снег за окном — белее белого. И его седые волосы — как подарок ко всему этому ледяному великолепию.  Сион открывает окно и рукой сметает с металлического карниза снежную шапку. Руке холодно, на коже снежинки сразу превращаются в воду, и Сион вытирает ладонь о штаны. Потом сразу захлопывает оконную створку, крепко прижимает, поворачивает ручку так, что та щелкает, как вставший на место позвонок. Холодно. Он проходит по дому, проверяя, все ли окна закрыты, мельком снова глядит на город с тридцать третьего этажа ("ты бы еще на крыше поселился, загрызи тебя бульдог", — ругалась Инукаши, пытаясь отдышаться, когда в их доме однажды вырубилось электричество и сломался лифт).  Сиону нравится высота, нравится этот район, нравится, как с такого полета видно летом увитый плющом кусок стены, оставленный как напоминание о прежних временах. Она этим плющом вся заросла, став похожей на мягкий холм. Или нарост плесени на прекрасной утопичной долине, где все реально теперь счастливы. Снова без шуток. Сейчас стена занесена снегом, как горная вершина. И Сион сам лично подписал запрет на паломничества к ней зимой — не приведи Господь еще свалится оттуда кто-нибудь, потом его будет грызть совесть. И подавится. Сион насвистывает какую-то мелодию, которую сам две минуты назад придумал, чешет кошку между ушей, потом идет и наливает себе бокал вина. Он уже не помнит, когда последний раз хоть немного пьянел от алкоголя, но красное сухое приятно расслабляет, приглушая сарказм на минимум, будто убавляя огонь под кипящей кастрюлей. Волосы мешаются, и он сначала перекладывает их на одно плечо всей копной, но они неприятно щекочут ухо, поэтому он плюет на все, отвязывает от елки одну из красных лент и стягивает пряди на затылке так туго, что колет кожу головы. Мать всегда говорит, что ему так идет, и Сион в этом не сомневается ни секунды — в день всех влюбленных у него конфетами завален весь стол в кабинете. Девушки готовят сладости сами, и Сион все раздает ребятне в детдоме, в который ходит, как по расписанию, по вторникам и пятницам. Каран не спрашивает, когда он женится. Каран знает, что у нее никогда не будет родных внуков ("Господи, мама, тебе мало Сионна, собственной тезки из бывшего Западного Квартала и Лили?"). И нет, это вообще не потому что Сион однолюб. Просто он не видит себя ни отцом, ни мужем. Он хороший друг. Сын. Названный брат. Хозяин мыши и кошки-дуры. Глава комитета. Человек, в конце концов. Сион правда считает, что он хороший — ему об этом не раз говорили. Правда Цукиё — это уже седьмая мышь с таким именем и таким окрасом, потому что эй, мыши столько не живут, подумайте сами. В отличие от него (и прошлого хозяина, кстати), Цукиё был отличным отцом своим мышатам. И мужем тоже ничего — по крайней мере белую мышку, которая появилась в их доме через год после — вы поняли, после чего, не придуривайтесь, — он вылизывал каждый вечер. Сион допивает вино, садится на диван, поворачивает руку, открыв Маяковского, чтобы экран браслета вывел перевод. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. С минуту Сион смотрит на этот перевод, настолько дословный, судя по всему, что как по лбу черенком от граблей. Все-таки у русских крайне своеобразная лирика. Темнеет. Елка переливается огоньками, как костерок. Жаль, не потрескивает, как угли в камине. Нужно будет летом построить камин. Хоть какой, хоть искусственный, потому что как он его сделает на тридцать третьем этаже? И свечки жечь, свечки — красиво, от них пахнет воском и тем годом.  Тем-тем годом, когда Сион был наивным юношей и "не жрал мышей", как его кошка-дура (и другим не давал). Инукаши звонит в одиннадцать, когда глаза уже устали наблюдать за переливами огней, а город засыпало снегом так, что дети проваливались по пояс (об этом она и сказала, матерясь, что Сионн опять пришел домой мокрый, как псина). — Ты придешь? — спрашивает она, чем-то так сильно шурша на том конце связи, что Сион едва разбирает слова. — Лучше вы ко мне. — Сион лениво наливает себе еще вина и не успевает даже ничего произнести, когда случайно выплескивает рубиновую жидкость из бокала на раскрытую книгу. — Слушай, ну приходи, — вдруг тихо тянет Инукаши. — Ты еще долго будешь... вот так? — Как? — спрашивает Сион и отгоняет любопытную кошку, которая тут же сует свой нос к пятну. Красное на белом — Господи, идеально, если бы не было так жалко Маяковского. И стыдно, потому что книги Сион любит и относится к ним с достаточной трепетностью, чтобы попереживать секунд пятнадцать. Давно ничто не заставляло его так долго переживать. — Вот так! — рявкает Инукаши, выделяя последнее слово. — Ты полгода с ним не разговариваешь, если что. — Пятнадцать лет, — поправляет Сион машинально. — Ну... полгода с тех пор, как ты можешь это делать. Но не делаешь. — Почему же, мы разговариваем. — М. Нэдзуми сказал, что услышал от тебя семь слов. По слову на месяц, как я посчитала. И даже одно лишнее. — Это было слово "соедините", когда мне позвонил заместитель. В общем, адресовалось не ему. — Сион! Сион высушивает пятно от вина на книге белым полотенцем. Картина так себе. Интересно, это отстирается? С полотенца, не с Маяковского, разумеется. — Инукаши, да приходите все, если хотите, я разве против? Он честно не против. Серьезно, чего вы, спрашивается, себе надумали? — Правда? — Да. — Это не опять твой сарказм? — У меня есть вино. — Собираюсь, ваше превосходительство. — Не называй меня так, — говорит Сион и нажимает на отбой. И машет томиком Маяковского, чтобы подсохло бордовое пятно.  Говорит кому-то:  "Ведь теперь тебе ничего?  Не страшно?  Да?!" Это переводчик тоже выдал дословно, как гвозди выплюнул. Поэма так поэма. Когда приходят Инукаши, Сионн, старик-Рикига, который, посмотрите на него, бросил пить, когда ему вырезали кусок печени, так что он сегодня с лимонадом, спасибо тебе, мой мальчик, за гостеприимство, и Нэдзуми, Сион, насвистывая опять эту прилипчивую мелодию, уже заканчивает резать бекон, сыр, овощи и балык. У него в холодильнике всегда полно вкусной еды, которую он не помнит, как покупает. Но точно делает это сам — Каран уже не в том возрасте, чтобы привозить ему продукты, как делала первые три года после... тех самых событий, да. Сионн тискает кошку, кошка недовольно дергает хвостом, потому что от подростка пахнет собаками. Инукаши к этой дуре даже не подходит — они не ладят с самого ее появления в этом доме. Нэдзуми проходит на середину зала и оглядывается — в светлой, залитой огоньками, как брызгами шампанского, комнате уютно до одури — это Сион знает — и жарко, как в преисподней. — Боже, Сион, у тебя тут просто пустыня, — жалуется Рикига. — Я открою окно? Сион говорит строгое "нет" и гладит себя по плечам поверх тонкой ткани бордовой рубашки. Разве они не замечают, как здесь холодно? Нэдзуми смотрит на него так долго, что начинает чесаться кожа, будто этим взглядом ее высушивает, как рыбью чешую — солнцем. В его серых, как крылья кукушки, глазах невозможно ничего прочитать, а Сион и не старается.  — Тебе идут длинные волосы. — Ты уже говорил, — кивает Сион, убирая с дивана Маяковского — подвинься, великий русский с язвительным слогом, — чтобы все могли сесть. Как будто маленькая книжка, пережившая революцию в Номере 6, кому-то может сильно помешать. — Еще плюс три. Сион на него не смотрит, но усмешку слышит лучше, чем мог бы ее увидеть своими глазами. Внутри тихо, падает снег и нарастают сугробы, в которые любой — не только ребенок — провалится по пояс. На самом деле он за него убить готов. Жизнь отдать. Взобраться на тот кусок стены, который остался в назидание потомкам, и прыгнуть рыбкой вниз, проломить себе череп об камни на дне, поросшие инеем. Все, что хочешь, Господи, человек, чье имя выбито с обратной стороны грудной клетки по букве на каждое ребро, и еще место осталось на автограф. Только попробуй до этого докопаться, я сам не знаю, черт возьми, где все это во мне лежит, чтобы вытащить, вытряхнуть перед тобой, как мешочек с сокровищами — смотри, это все я собрал для тебя, хранил для тебя, Господи, блядь, сволочь такая, с сатаной проще договориться, чем с тобой, что ты за человек, за что пятнадцать сраных лет и открытых окон? Проморозило все тридцать три этажа намертво, черт бы тебя побрал, хотя я так высоко живу только последние лет пять. Сион понимает, что у него на лице написано огромное нечитаемое "ничего", но даже не планирует с этим что-то делать. Он дает Нэдзуми полотенце высушить волосы, на которых растаял снег, и они стали мокрыми и тяжелыми. Чертыхается, когда понимает, что дал то, которым вытирал пятно от вина с Маяковского (звучит-то как, вы посмотрите). Но Нэдзуми, кажется, все равно. Сион ожидает, что от его прядей к красному пятну добавится иссиня-черное, но нет. Инукаши молча поедает нарезанный сыр, захватывая тонкими пальцами с короткими ногтями сразу по два куска. Рикига обмахивается каким-то рекламным буклетом — и где он его нашел?  Скоро полночь, новый год, все хорошо. Так хорошо, что вообразить трудно.  Кошка жмется к Нэдзуми, когда тот берет ее на руки. Обычная полосатая кошка — ленивое и бесполезное создание, которое не ловит и не жрет мышей. И лижет чужие пальцы, вызывая ломкую, тонкую, очень красивую улыбку на этих знакомых губах. Что с нее взять? Дура.