Дура

"Too much, too much will never be enough, Whenever we touch it happens every time, I have to turn around and run". Сентябрь наступает так внезапно, что Сион не успевает заметить, как приходит этот не самый любимый день, каждый год мягко намекающий ему на то, что время на самом деле — неумолимая тварь, которая не щадит, не ценит и не ждет. Щадить так-то особо нечего: все, что с Сионом могло произойти по случаю старости — когда о ней думать, как не в тридцать "с хвостиком"? — уже произошло: волосы седые, выбеленные, лучше даже сказать бесцветные; опыта сколько хочешь: революцию творил, народ с колен поднимал, жизни спасал, прощался, причем навсегда. Что еще надо, к чему еще подготовиться? Как будто в какие-нибудь шестьдесят что-то сильно изменится — смешно же, право. На работу Сион выходит утром, забыв про дурацкие даты — счастливые часов не наблюдают, да, — но его оттуда будто ветром сносит в первый же час, когда Маки, это прелестное создание, у которого все дни рождения от членов правительства до органов правопорядка обведены в календаре красным по белому кружочками, протискивается в его кабинет с этим своим "а мы вас хотели поздравить". С чем? — думает Сион. Зачем? Уровень преступности снизился до 1%? Открыли-таки дом престарелых у лесного массива, который все никак не могут довести до ума, сколько он туда ни ездит? Кто-то в городе родил тройню? У кого день рождения? У него? Вот черт, как неловко получилось. Сион с не характерной для него скоростью успевает смотаться к матери за пирогами и тортами, которые та все еще печет так, будто это ей чуть за тридцать, а не сыну, принимает от нее поздравления, целует в щеку, солнечно запятнанную крупными веснушками — это пигментные пятна, которые появляются в старости, но для Сиона это веснушки, идите к черту, — и возвращается к своим подчиненным.  Подчиненные хорошие люди. По отдельности. И не в его день рождения. Браслет на запястье трепыхается и попискивает похуже Цукиё в брачный период, поэтому Сион не выдерживает и перед уходом с работы сует его в ящик стола, который закрывает на кодовый замок, а код тут же забывает, чтобы наверняка. Он как-то особо не замечает, как проходит через рынок, где в честь теплого осеннего денька жители устраивают ярмарку и меряются выращенными тыквами; потом — через парк с будто облитыми жидкой медью кленами момидзи и оказывается у главного городского памятника взамен снесенной к чертям собачьим Лунной Капле, пусть та и была в другой стороне. Стена — ее так и называют Стеной — покрыта наростами мха и блекло-зелеными нитями плюща, который скоро совсем увянет и усохнет. Кто бы мог подумать, что рядом с этим специальным сплавом бла-бла-бла вообще будет что-то расти. Ветра и с утра особо не было, но теперь он совсем стихает, замолкает; природа ведет себя так тихо, что Сион чувствует, как под ребрами мерно и степенно толкается собственное сердце. Он даже руку к груди прижимает, топит ладонь в ткани черной рубашки. Тук-тук-тук. Значит, он жив. А это самое главное. Какой смысл в дате рождения, любимом времени года или уровне IQ, если твое сердце неустанно качает кровь и не жалуется? Вопить и требовать к себе внимания этот кусок мяса в костяной клетке перестал еще много лет назад. Его работа в другом, а жаловаться и желать Сион и сам неплохо умеет. То есть умел когда-то. Сейчас-то что? Стена на ощупь шершавая, как кошачий язык. А была ведь гладкая и блестящая, золотилась на солнце, сверкала, будто начиненная алмазами, чтобы лишний раз кому-то напоминать о том, как прекрасна жизнь за ней. С какой стороны было это ЗА, никто не объяснял. Сион отряхивает руку от мелкой крошки грязно-ржавого цвета. Скоро рассыпется вся эта красота. Снести ее, что ли? Здесь же дети лазят. Ни детей, ни взрослых, на удивление, у святого куска былого величия нет. И небо без единой крапинки облаков, без даже малейшего намека на тучи или туман. А жаль, если честно, потому что не помешала бы сейчас какая-нибудь маленькая буря. Это всегда был такой подарок от природы, который Сион принимал с благодарностью. Но не в этот год. У подножья Стены с другой стороны — Сион задумчиво обошел ее кругом, перебирая пальцами прядь собранных в хвост волос — рассыпалось целое поле сиреневых цветов. Мелкие лепестки, желтые серединки, масса оттенков от почти лиловых до нежно-нежно голубых, как весенние колокольчики. Растет все это чудо с теневой стороны, потому что любит прохладу. Но на самом деле это чушь собачья — настолько неприхотливый цветок, который может вырасти даже у пыльной неасфальтированной дороги и задушить безжалостно все сорняки, чтоб неповадно было. Сион наклоняется и трогает пальцем один цветок. На ромашку похоже. Он качается, кивает коронованной лепестками головой. Да-да, думает Сион, меня назвали в твою честь. Тоже могу расти где угодно, плевать, в подземелье или в этой своей махине на тридцать третьем. — Татарская астра, — долетает до слуха, и Сион только хмыкает, слегка ударяя кончиком ногтя по цветку. Ни оборачиваться, ни удивляться нет ни смысла, ни желания. Забыть этот голос можно, только если прилечь на пару дней в клинику на лоботомию, которая так-то давно запрещена законом. Но обернуться все-таки приходится, потому что "не" — это неприлично. В какой-то степени. На лице Нэдзуми ни тени улыбки. Он стоит и крутит в пальцах за тонюсенький стебель эту самую ярко-сиреневую астру, как будто специально искал такую — с насыщенным, густым оттенком в лепестках. Желтая серединка вертится, смазываясь в золотистый обруч от быстрого движения. — Не думаешь снести этот ржавый кусок к черту? Думаю, — проносится в голове Сиона. — Память. — То есть, чтобы помнить, нужно вот это вот? — Нэдзуми кивает на уляпанную уже увядающей зеленью Стену. Его волосы, туго собранные на затылке, ложатся от этого движения на открытые ключицы, как тени от веток деревьев, когда те качаются ночью за окном от ветра и похожи на пальцы монстров, распластанные по стене. И правда, думает Сион, следя за его взглядом. Кто б забыл это все. А детям, рожденным после падения Стены и Номера 6, прекрасно все преподают на уроках истории. Снести. Снести к чертовой бабушке. Нэдзуми смотрит на него, и Сион чувствует этот взгляд виском, щекой и неприкрытой шеей. Хочется потереть кожу, но он останавливает руку и, вместо этого, поправляет воротник рубашки. Они оба сегодня в черном. У Сиона хоть волосы белее белого, а Нэдзуми так-то вообще похож на черный обелиск. Волосы — выжженные угли, аж в синеву отдает. Так знакомо отдает — когда им было по шестнадцать, Сион диву давался, какие порой оттенки при разном освещении играли в этих прядях: от винного до обсидианового. Черное-черное. Только не скрытые рукавами кофты запястья и руки совсем светлые, как чужие. Ни пятна, ни загара. Солнце будто игнорировало этого человека всю его жизнь. На лице словно театральный грим застыл — ни одним средством не смоешь. Бледность, как у северных принцев. Хотя стоп, принц-то он, Сион. Это ему положено иметь такую кожу, но вот такое недоразумение вышло. Нэдзуми тоже, между прочим, за тридцать. Они же ровесники. Вроде. Так-то Сион уже ничего не знает, даже имени этого человека. И уже как-то и не придумаешь, как раньше, как могли бы его звать, потому что фантазия иссякла. Спорим, он поди сам не помнит уже, как его на самом деле зовут? Он красивый в свои эти "за тридцать", как тогда в двенадцать и потом в шестнадцать. Тут только слепой будет спорить. Или идиот, ни хрена не смыслящий в красоте. Сион переводит взгляд на пальцы, зажавшие хрупкий астровый стебель. Круть-круть-круть. Сиреневая дымка от лепестков будто ложится на чужую белую кожу. В глаза Нэдзуми он не смотрит. Потому что там клубится этот серый туман, которого так не хватает на небе в этот день. Природа, где мой подарок на день рождения? Единственный, которого я жду. — С днем рождения, — будто читая его мысли, произносит Нэдзуми.  — Спасибо. — Да я сегодня богатый человек. Его величество сказало мне уже два слова. — Неужели ты все еще считаешь? — Сион даже усмехается. Весело же. Нет? — Конечно. И делаю зарубки в своей пещере на стене у кровати на уровне глаз, — кивает Нэдзуми. Молчание не неловкое, не тягучее и не выкручивающее. Оно какое-то спокойное, потому что пятнадцать лет (почти шестнадцать, мысленно поправляется Сион) оно длилось, с чего бы сейчас что-то должно так сильно измениться? — Дождя не хватает. Ты бы смог сейчас вот так орать, как тогда? В детстве. — Люди бы не поняли. — С каких пор тебя интересует их мнение? — Голос уже не тот. Нэдзуми вдруг смеется, потом замолкает резко, будто на репетиции, когда читают-читают заученный текст, а потом что-то идет не так, и прерываются, меняются в лице, бросают усталый взгляд на пустой зрительный зал. Так это выглядит. В театре каждые выходные билеты разбирают в первый час продажи. Сион подумывает открыть второй театр, но менеджер же Нэдзуми не клонирует, поэтому в этом немного нет смысла. Лучше все же дом престарелых. — Знаешь, — начинает Нэдзуми, и цветок в его пальцах застывает неподвижно, — у тебя получилось. Не смотри на меня так, Сион. Я про город. То, что мы тогда обещали Элиуриас. Я же ей сказал, что хочу посмотреть, что из тебя получится. — Он делает шаг навстречу, но им друг до друга еще, как отсюда до луны, поэтому Сион стоит и не шевелится. — Кто бы мог подумать, что мы так поменяемся местами. — Я не менялся. — Ой-ли? — Не менялся, — спокойно повторяет Сион. — Просто... пришлось задействовать некоторые ресурсы. Внутренние. — Это видно. Я... — Нэдзуми, — Сион впервые за эти годы произносит это имя вот так вслух, как обращение, и оно царапает язык ржавым гвоздем. — Я тебя понял еще тогда. Почему ты ушел. Не сразу, но понял. — Он засовывает руки в карманы черных штанов, смотрит куда-то поверх головы Нэдзуми — на сиреневое море в тени Стены. — Границы пали. Город изменился. Мне его выжечь дотла практически пришлось, чтобы отстроить заново. Но для тебя это был и будет Номер 6. И я его не отмою от этого. Даже пытаться не буду. Не потому что не хочу или не могу, а потому что смысла в этом нет никакого. Я знать не знаю, сколько тебе пришлось переосмыслить и переложить в себе с места на место, чтобы вообще сюда прийти снова. — Сион... — А теперь ты возвращаешься и видишь, как то, что ты всей душой презирал и ненавидел, разрослось, расцвело. Город-сад. Город будущего. Гребаный Номер 6, бывший Номер 6, вечный Номер 6. Западного Квартала нет уж давно, он рос быстрее всего, потому что там после зачистки будто второй апокалипсис случился, и мне два года потребовалось, чтобы ни следа этого там не осталось. Но я тогда не понимал еще до конца, что, как ты и сказал, необязательно хранить этот ржавый кусок металла посреди города, чтобы помнить. А память у тебя отличная. Нэдзуми в лице не меняется совершенно, но Сион видит, как цвет его глаз становится на тон темнее, будто небо в них, и без того облачное, заволокло тяжелыми тучами. Над головой по-прежнему ни облачка, но буря вот-вот разразится прямо напротив. Да, Сион все же смотрит ему в глаза. Просто... разве у всего должна быть причина? Цветок в чужой руке склонил головку, уложив нижние лепестки на указательный палец. — Я всегда таким был, Нэдзуми. Ну и что, что для того, чтобы понять, сколько всего этого во мне есть, мне понадобилось встретить тебя? Это благодаря тебе здесь все такое. Благодаря тебе, люди счастливы. По-настоящему. Видел вон, что в центре сейчас? Ярмарка, Нэдзуми. Народ не на митинг собрался и не клятвы приносить, а тыквы выставлять, у кого больше получилась и вкуснее. Я сжег все старые учебники, по которым в школе проходили историю и политологию. В смысле реально сжег, я их собрал в кучу и подпалил с керосином, за которым ходил в то подземелье. Пламя было такое, что я думал, ты его с другого конца света увидишь. Но и того мало. Всегда мало будет. Сион не понимает особо, откуда в нем берутся эти слова. Что-то вдруг просто развязывается внутри, только нитки торчат, как из дырки на штанине, когда неудачно зацепишься за гвоздь. Давно пора было это сказать, и хорошо, что сейчас получается. Хорошо, очень хорошо, думает Сион с нажимом, стараясь не называть то, что он видит перед собой, не давать этому ни описаний, ни имени. Впервые. Впервые за всю жизнь он отказывается от правды. Потому что, если признается, если даже в своей голове допустит, его это вобьет в землю на километр. Он потом из этого никогда не выберется. Вообще никогда. Нэдзуми поднимает к лицу астру, не отрывая взгляда от Сиона, слегка покачивает ее в руке. — Знаешь, что значила когда-то такая астра на языке цветов в Китае? Страна такая была. — Я изучал. Это я про Китай. — "Я тебя никогда не забуду". — Нэдзуми все же подходит ближе, и Сион не успевает поймать момент, когда чужая рука оказывается у его виска. За ухо между прядок волос скользит тонкий короткий стебель. — Мать знала, как меня назвать. — Сион отводит глаза от чужого лица. Он не видит, что происходит. Нет-нет-нет. Смотрит на Стену. — Я все же снесу ее. Сегодня же подпишу все бумаги. А то потом зима, и... — Сион. Сион прикрывает глаза на мгновение, потом все же смотрит снова на Нэдзуми. Как на него не смотреть-то, черт побери, Господи, ну как? — Не плачь, пожалуйста, — на грани слышимости. — Я не... Сион молча поднимает руку к лицу Нэдзуми, стирает единственную влажную дорожку с его щеки, оглаживает, еле касаясь, костяшками пальцев скулу. — Сегодня не природа с дождем, так ты. Не надо. — Ты все сделал правильно. — Ты тоже. Я же сказал, я понимаю. Просто... теперь время нужно мне. Нэдзуми кивает. Сион убирает руку от его лица, касается астры в собственных волосах. Снова становится так тихо, что слышно, как стучит сердце под ребрами. Нэдзуми опять читает его мысли — да он всегда так делал, что греха таить — и прижимает ладонь к его груди поверх черной ткани. Тук-тук-тук. Значит, он жив. Живы оба. И Нэдзуми такой же красивый в свои эти "за тридцать", как тогда в двенадцать и потом в шестнадцать. И Сиону не надо выходить на террасу и орать во весь голос, перекрикивая дождь и ветер, чтобы он его услышал. Да и нет ни ветра, ни дождя.  Есть сиреневое море астр вокруг. Огромное, до самого горизонта, выстраданное и вросшее "я тебя никогда не забуду". И сердце — бьется.