Дура

"For the way you feel like Autumn When you wrap your body round the Girl in me that's sometimes haunted, But we don't let the world..." У Стены холодно, как на последнем круге ада. Дожди, лившие беспрестанно на протяжении последней недели, прекратились, оставив после себя слякоть и буквально пропитанный влагой воздух, который стал каким-то тугим и густым. Ветра почти нет, но при этом Сион то и дело ежится и кутается в широкий серый шарф, связанный Инукаши. Да, Инукаши учится вязать. Да, у нее получается отменно, даже несмотря на то, что где-то в последней трети полотно из мягкой шерсти почему-то получилось шире. Волна такая, словно горе-вязальщица задумалась и хватанула лишнего. Но это делает шарф особенным, так что Сион его любит и носит, заматываясь в него чуть ли не по уши. Вокруг шумит спецтехника. Рой недовольных пчел, который собрался, чтобы уничтожить последнее, что связывает их с прошлым. Все, хватит, думает Сион, и даже не жаль, что пришлось столько повозиться, чтобы это организовать, а потом еще и дождаться нормальной погоды. Осень рыдала над его решением, как будто Стена была ее обителью, которой ее собрались лишить. Ничего-ничего, поплачет и перестанет, решает Сион. Я же перестал. Лет так -ндцать назад. Все вокруг приходится огородить и оцепить, потому что на снос собирается такая толпа людей, что конца и края не видно. Как муравьи. Ссыпались все в одну точку, будто на праздник. Концерта не хватает и шествия какого-нибудь, чтобы совсем торжественно все обставить. Сиону не до этого, если совсем честно. Он сам не понимает, как относится к происходящему. Так-то Стена уже ничего не значит, но ее видно из его окна с верхотуры: зимой там снег лежит большой шапкой, которая от ветра завивается, как океанская волна, весной в металлических неровных ухабах застревают лепестки сакуры, и Стена становится бело-розовой и конопатой, как смешной цирковой клоун, а летом ее облизывает плющ, словно родную. Ну а осенью... Осенью все будто бы приходит в норму, и этот кусок ржавой консервной банки, причинивший столько бед, становится, как бельмо на глазу. Жаль, нельзя подпалить и сжечь. И откуда в Сионе такая тяга к поджиганию? Может, потому что, когда видишь, как то, что тебя так бесит, выкручивает, точит, жрет термитом изнутри, корчится и чернеет, становится хотя бы на мгновение, но легче? Сион не замечает, как вздыхает, и тут же хочет отвесить себе хорошую оплеуху. Не вздыхать! Нечего! Нельзя этого делать, он что, забыл? Когда он стал опять таким беспечным? Собрался, председатель-глава-превосходительство! Когда все закончится, нужно будет налить себе большую кружку кофе, засесть дома с книжкой и кошкой в обнимку, потому что, боже, какого черта так холодно? — Глава Сион! — раздается во всеобщем гуле, но Сион не реагирует, потому что не может — прищурив глаза, смотрит на то, как ветром со Стены сносит проржавевшую пыль. — Извините! Повернув голову, как кажется, со скрипом — шея, как дешевая деревянная палочка хаси, еще и болит, — Сион встречает растерянный взгляд рабочего, который комкает в руках темные перчатки из той самой ткани, которая от всего на свете, в том числе от дурных мыслей и прочего. — Можно начинать? Сион убирает рукой за ухо белую пелену волос, которую ветер успел набросить гладкой лентой на лицо. Да, конечно, можно было бы все решить при помощи роботов. Их усовершенствовали, и теперь они могут куда больше, чем раньше. Во всяком случае разнести Стену и потом собрать и свезти обломки на металлообрабатывающий завод для них не проблема, но Сион с каким-то дьявольским упорством нанимает рабочих. Пусть это делают люди. Пусть... смотрят, рушат, зубами грызут, ему плевать, но это должны сделать они, сами. Так, будто нет никаких роботов. Так, как жил когда-то Западный Квартал, работая и трудясь, чтобы просто увидеть завтрашний рассвет, после которого все просто начнется сначала. — Глава Сион? — повторяет мужчина. — Начинайте, — кивает он, моргнув. — Разрешение у вас? — Да, конечно. — Рабочий хлопает себя ладонью по нагрудному карману формы. — Хорошо. Почему-то плохо помнится, как все это происходило в прошлый раз. У Сиона тогда голова гудела, как улей — иронично, да, согласитесь, — и он готов был руками эту Стену раскромсать. Или не просто готов? Инукаши, которая при всем этом деле присутствовала, потом долго вынимала занозы от раскрошившегося острыми осколками сплава из его пальцев и материла такими словами, которых Сион не знал — Нэдзуми был слишком аристократ, чтобы так выражаться (хотя порой и на него находило). Наверное, то был последний раз, когда Сион плакал. Инукаши потом уже молчала, стиснув зубы, обрабатывая какой-то дурно пахнувшей жидкостью его руки, периодически стирая с его щек слезы тыльной стороной ладони. Так-то их было мало, Сиона просто трясло, как в лихорадке, и он сухо всхлипывал, сжав губы, пока они не онемели.  А теперь на этом месте сады и засеянные поля. И парк с кленами. И слезы давно высохли и забыли, как появляться на глазах. Что-то скрежещет и повизгивает, потом ломается с металлическим лязгающим звуком. Толпа гудит, как вода в трубах под большим напором. Сион поднимает голову и видит, как большая раззявленная пасть захвата на длинной реечной шее отгрызает кусок Стены и, подрагивая, отъезжает в сторону, опускает ржавую и мокрую ношу, сплевывая на сухую траву. Специальная техника для специального сплава — чтобы перекусывать, как ножницы — зубочистку. Продирает от копчика до шеи, до самых волос. Да, он правда не особо помнит прошлый раз. Сейчас, как в первый. Кто-то неуверенно зааплодировал. Ура-ура, думает Сион, вцепившись в свой шарф. Как здорово, сначала ходили сюда, как в церковь, теперь радуются, что сносят. Люди такие непостоянные. Люди приходят и уходят. Люди сегодня друзья, завтра — враги. Но только не жители его города, конечно. Они замечательные. Правда, без шуток, этот корабль больше никогда не пойдет ко дну, мы вам не "Титаник". Сион читал про "Титаник". Так разогнаться и вмазаться в айсберг — надо было постараться. И потонуть, потому что железный. Бульк, и все. Это если коротко и о главном. Гребаная Стена тоже металлическая. И как ему тогда взбрело в голову кусок оставить? Зачем? Народу вон нравится, как ее рушат. И в прошлый раз нравилось, хотя потом пришлось подавить парочку восстаний, ибо какого хрена вы тут пришли и рушите наше достояние, которое делало нас великими и непобедимыми? А, ваше превосходительство? Сион никого не слушал. Сион выжигал каленым железом слово "нельзя" на всем, до чего мог дотянуться. В первую очередь на себе. Он весь теперь — одно сплошное "нельзя". — Ой, извините! Легкий, но какой-то острый удар приходится прямо в плечо. Мимо, споткнувшись, проносится Маки. Ее растрепанные рыжие волосы обматываются вокруг шеи горящим обручем от ветра, когда она наклоняется и поднимает листок бумаги, за которым, собственно, и неслась, чуть не сбив с ног Сиона. Маки-Маки. Его верный заместитель вот уже... очень долго, скажем так. Дочь торговки вяленым мясом из Западного Квартала, которую Сион тогда закрыл собой во время Зачистки. Рыжая, веснушчатая, с пшеничными ресницами и маленькими, но очень яркими, выжигающе-синими глазами. Первый человек, которому он начал доверять среди своих подчиненных. Первая и единственная, кто стал его правой рукой. И первая причина восстания. Как же так, какая-то грязная нищенка из Западного Квартала заняла такую высокую должность? Ай-ай, нехорошо, ваше превосходительство. Вот зачем ей, спрашивается, распечатанный проект, если все есть в базе? Сион улыбается, глядя, как Маки отплевывается от медных кудрей и сует листок, который нещадно треплет ветром, в синюю папку. Какая же она все-таки простая. И какая своя. Он тоже всегда все распечатывает и читает бумажные книги, никогда — электронные. А в руках Маки, затянутых в маленькие белые перчаточки, план нового паркового комплекса. Людям на радость. — Простите, глава Сион, я просто... — Маки подходит ближе, улыбается. На лице ни грамма косметики, она в свои тридцать выглядит, как ребенок, но Сион-то знает, на что она способна. И помнит ее лицо, перемазанное чужой кровью. Она откусила во время Зачистки палец человеку, который пытался... Неважно. Его потом свои же убили (так-то его Нэдзуми собирался прикончить, но не успел, с той стороны палили без разбора). — Маки, не извиняйся. И о чем мы договаривались? — спрашивает Сион и ежится, когда слышит, как снова скрежещет и стонет Стена под натиском техники. — Никакого "главы". Просто Сион, — как урок, отвечает Маки. — Молодец. — Прошу простить, — суетно отвешивает поклон Маки и убегает, яркая, как пожар в лесу, на этом пасмурном фоне, в сторону группы рабочих, которые кранами затаскивают отгрызенные куски стены в кузовы грузовиков. Машет, что-то объясняет, показывает наверх рукой с зажатой в пальцах папкой. Сион хмыкает, глядя на нее. Боковым зрением он замечает стоящую с этой стороны от ограждения фигуру в черном, и ему снова даже не нужно смотреть, чтобы понять, кто это. И как пропустили? Ах да, попробуй его не пропусти. Ива любят так, как любят что-то сокровенное и святое. Стоит ему улыбнуться и заговорить, любые двери окажутся открытыми. Любые... Сион невольно вспоминает, как Нэдзуми весь в крови говорил, что не надо ехать в Номер 6, что все кончено, какой врач, Сион, какой спасать, езжай, беги, оставь все, как есть. И как он сам едва не сожрал Рикигу, чтобы тот отдал ему ключи от машины. И как, казалось, плавилась кожа лица, когда они прорывались через врата. И пальцы, пальцы сводило судорогой, когда он цеплялся за Нэдзуми, закрывая его собой, вжимая в собственное тело, не замечая, как считал каждый удар его сердца.  Как же здесь холодно. Сион прикрывает глаза, прижимая обеими руками шарф к шее. "Пожалуйста, помогите. Умоляю, я умоляю вас. Я не знаю, как я буду смотреть на этот мир без него". Смотрел. И жил. Пятнадцать лет. Шестнадцать, одергивает себя Сион. Нэдзуми его тоже, конечно же, замечает и подходит ближе. Сион дергается весь где-то внутри. Снаружи не заметишь, но между ребер будто что-то прикипает, стягивает, не вдохнуть. Нэдзуми такой бледный, что Сион невольно ищет следы грима на его лице, но не находит. Взгляд режущий, ледяной, вымораживающий все до самого нутра. Серый-серый. Черно-белое кино. Точно, когда сносили Стену в первый раз — основную часть, — его уже не было в этих краях. Хотя визг металла, наверное, можно было услышать с другой стороны Земли. Словно в подтверждение этих мыслей лязгает так, что вздрагивает даже Нэдзуми. Едва-едва, но этого хватает, чтобы Сион заметил, что того мелко потряхивает и без резких звуков. Столько лет прошло, неужели... — Насмотрелся? — спрашивает Сион, окуная губы в гнездо шарфа. И как Нэдзуми не холодно? В вороте кофты под наброшенной сверху черной курткой видны росчерки ключиц. От ветра пряди длинных волос ложатся на открытую шею, как нефтяные пятна. Нэдзуми бросает взгляд на Стену — точнее на то, что от нее осталось. Почти все. Только низ, еще пару раз укусить, вырвать, выдрать — и будет ровная земля. Наконец-то. Потом смотрит на Сиона. И молчит. Сион ответов и не ждет.  — Холодно. Будешь кофе? — спрашивает он, и Нэдзуми еле заметно кивает, не раскрывая крепко сжатых губ. Маки справится сама. * * * Кошка сонно жмурится, вытянувшись на диване во всю длину и оттопырив задние лапы. Под ее мохнатой головой лежат остатки Гёте. Те самые пятьдесят страниц. Остальное обгорело каким-то неровным кусищем, но Сиону и то, что есть, вполне нравится. На память. Нэдзуми ни слова не произнес, пока они шли. И сейчас двигается, как под водой, когда снимает и вешает куртку, проходит в зал. Сион нехотя разматывает шарф. Кто придумал раздеваться, когда приходишь домой? Холодно же, черт побери. Окна закрыты; кошка зевает, но следит за хозяином и его гостем. Тихо, как в часовне. Особенно после гула и скрежета на бывшей границе этот дом кажется застывшим и немым. Сион даже шагов собственных не слышит, когда передвигается по своей кухне. Он кипятит воду, готовит кофе. Все это время — он порой посматривает в сторону — Нэдзуми стоит у окна. Сион знает, что он там видит, а потому сам туда подойдет только под страхом расстрела. Хотя чего ему пугаться того, что могло произойти уже раз сто? Ветер с присвистом проходится по карнизу, чуть громыхая железом. Как же надоел этот звук. Вот этот металл: бух-бом. Глухой, гулкий, как из колодца. Цукиё сидит на кухонной стойке и молчит, как воды в рот набрал. Что, все сговорились, что ли? Сион относит и ставит чашки на столик — смежная с залом кухня — это очень удобно, никаких тебе дверей. Да и привык он так — еще с тех пор, когда чайник они грели прямо в комнате, где спали. Вздыхает. Опять. Подойти все же придется, и Сион приближается к Нэдзуми, берет его за плечи — каменные, напряженные — разворачивает к себе, не глядя за окно. — Кофе, — медленно, раздельно говорит он и кивает в сторону дивана. Едва Нэдзуми садится рядом с кошкой, как она тут же лениво перетекает на его колени. Топчется, задевая пушистым хвостом чужой подбородок, потом все же устраивается и тянется-тянется — носом к губам. Нэдзуми уворачивается, но все же обнимает ее одной рукой. А раньше бы скорее всего оттолкнул, думает Сион отстраненно. Пахнет кофе. И это уже теплее, чем было, спасибо кипятку и его сообразительности. Не стоило Нэдзуми туда приходить. К Стене. Или все же стоило? Увидеть, наконец, что он тут не шутки пятнадцать лет шутил, что нет больше Номера 6, нет Стены, нет Западного Квартала, нет горя, нищеты и смертей прямо на улице от холода и голода.  Но Номер 6 есть. Вот тут, прямо в этой голове. Умной и красивой, с такой памятью, которой позавидует любой современный гаджет. — "Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека: материала в тебе хватило бы и на праведника, и на подлеца". Сион косится на Нэдзуми, делает глоток кофе. — Гёте. — Гёте, — соглашается Нэдзуми. Кошка урчит и прижимается к нему еще сильнее, устраивает ушастую голову на груди, вертится, словно желает обнять, но не может. Дура моя, думает Сион. — Пей кофе, тебе будет лучше, — говорит он и сам дотягивается до чашки Нэдзуми, пихает ее ему в руку. У нее теплые бока, которые не обжигают, он специально такие кружки покупал. Или это Маки подарила? — С чего ты взял, что мне нехорошо? — спрашивает Нэдзуми. Сион хмыкает, глядя на него. Нэдзуми коротко смотрит в ответ, но все же послушно делает глоток. Цукиё медленно перемещается к ним поближе, заползает на диван, тычется носом в бедро Нэдзуми и шевелит усами. — Смотри, как тебя все рады видеть, — беззлобно комментирует Сион. — Да у меня просто самый лучший прием здесь. — Все. Все закончилось. Оно на самом деле давно закончилось, но только не для тебя. Я знаю, что тебе тяжело. — Прекрати говорить так, будто все знаешь о других. Я ведь тебя учил. — Нэдзуми дергает головой, кошка вздрагивает и трется об его грудь щекой, оставляя на черной ткани шерсть, но тот будто этого не замечает. — О тебе — знаю. — Нет. Сион улыбается, и от этой улыбки щиплет губы. Когда успело обветрить? Хоть что-то в этом мире постоянно. Нежелание Нэдзуми показывать эмоции, например. Если он не в театре, конечно же. В театре-то — сколько угодно раз. А времени потребовалось куда меньше, чем он предполагал. Всегда так, когда дело касается этого человека. Оба застывают, когда даже сквозь расстояние и оконное стекло долетает с ветром громкое буханье, будто что-то взрывается. За окном уже немного потемневшее из-за сумерек небо озаряется зеленоватым светом. — Ого, праздник вовсю, — говорит Нэдзуми, в два широких шага подходя ближе и вцепляясь пальцами в подоконник. Сиону требуется еще минута, чтобы понять, что это не что иное, как фейерверк. Народ празднует, что снесли бывший памятник. Класс. Кошка рядом обиженно смотрит в спину Нэдзуми. Ей пришлось резко переместиться на диван, когда тот вскочил с места. Сион треплет ее по ушам и поднимается следом, подходит, смотрит сначала на подлетающие вверх, как сигнальные ракеты, шарики цветного огня, а потом на искры, осыпающиеся вниз, будто снег из фольги. — Город-сад, — тихо произносит Нэдзуми, наклоняя голову. Волосы, выпущенные у лица, скрывают бледную кожу, переливаются в свете фейерверка, отражая разноцветные отблески. Наверное, так же было... тогда... много лет назад, но такое из памяти не сотрешь и не вытравишь. И вдруг все встает на место, отпускает, распрямляется, как будто выломанная кость, которую с хрустом и дикой болью вправляют умелыми руками. Щелк. Сион даже выдыхает, чувствуя внутри это нечто, что жило, как в железной клетке, плотно накрытое, укутанное, не дай бог кто потревожит — того размажет, раскидает кусками по полю боя. Руку Нэдзуми — ледяную, сжатую — едва удается оторвать от подоконника. Обнимать его почему-то так же больно, как пить залпом кипяток. Сион не пробовал последнее, но почему-то кажется, что гореть, печь и драть будет внутри аналогично. Нэдзуми сначала не шевелится, как кукла из фарфора — неживая и холодная, — но потом утыкается ему в шею, путает пальцы в распущенных волосах, сжимая сильно и как-то так, будто больше уцепиться не за что. И Сион не против. Что угодно. Как же я люблю тебя. Господи. — Ты теплый, — глухо говорит Нэдзуми. — Живые люди всегда теплые. Сион думает, что тут немножко они в детстве приврали, потому что от тела в его руках — твердого и натянутого струной — так и веет холодом. Но уже чуть меньше. Маки отвечает на звонок сразу, как затихли фейерверки. Сион по-прежнему не отпускает Нэдзуми, прижавшись щекой к его волосам, смотрит на браслет, который в сентябре еле выкорчевал из ящика рабочего стола, потому что забыл код намертво. Видеосвязь он выключил сразу. — Глава Сион? — Маки, ты опять? — Простите. Сион, что случилось? Вы где? Игнорируя ее вопрос, Сион задает свой: — Ты там справляешься? На заднем фоне что-то жужжит, слышатся чьи-то смех и разговоры. — Да, конечно. Спасибо вам. Знаете, я давно думала... в общем, хорошо, что ее все же снесли. До конца. Сион улыбается и целует Нэдзуми в висок, когда тот слегка поворачивает голову, чтобы лучше слышать разговор. — Маки, скажи мне, сколько лет ты уже мой заместитель? — М? Лет... пятнадцать? — неуверенно тянет легкий звонкий голос. — Верно. Подготовишь на завтра бумаги о своем назначении? Нэдзуми приподнимает голову с его плеча, но Сион лишь крепче обнимает его. Слышно, как Маки резко выдыхает на том конце связи. Как порыв ветра. — Назначении? — Главой, Маки, главой. — Ха? Что случилось? — взволнованно. Голос ударяется в высоту на последнем слове. — Как думаешь, я заслужил отпуск за эти годы? Ты справишься. И тебя любят в этом городе. Город-сад. Маки дышит, как будто бежала и бежала без остановки. Потом все же выдавливает: — Это честь для меня. — Спасибо, Маки. Увидимся утром. Сион нажимает на отбой и кладет руку с браслетом на волосы Нэдзуми. Стискивает пряди пальцами. — Это что такое было? — Нэдзуми отстраняется и выпрямляется, смотрит на него. В глазах стелется ледяной серый шелк. Видно даже в темноте — свет они так и не включили. — Я тоже хочу увидеть океан. Нэдзуми только бровь одну приподнимает. Его лицо — спокойное, не выражающее абсолютно ничего, — становится таким хрупким, что у Сиона внутри переворачивается маленькая Вселенная. — И посмотреть, как живут другие народы. Тишина в ответ. Кошка из своего диванного царства издает какой-то короткий звук. Похоже, Цукиё случайно прикусил ей ухо. Он иногда так делает. — Как дорого мне обойдется экскурсия от человека, который привык никогда не задерживаться на одном месте? — Ты... Сион всегда читал Нэдзуми по губам. Оба раза, когда они целовались, были переломными моментами, в которые Сион понимал чуточку больше, чем до. И сейчас, идеально контролируя выражение своего лица, свой взгляд, жесты, которых почти нет — статуя статуей — Нэдзуми забывает про губы. И они дрожат под прикосновением губ Сиона, как свечное пламя. — Снова поцелуй на ночь? Голос Нэдзуми тоже держит, как собаку на привязи. Ровный и спокойный. — Хорошо, пусть будет на ночь, — соглашается Сион. Ему вдруг становится так, как когда-то, когда они выпили по полбутылки вина. Голову ведет, под ребрами дрожит, словно от звона колокольчиков. — На ночь. — Он снова касается чужих губ своими, едва-едва. — Обещание, — еще раз. — Прощай и тут же снова привет, — еще, на этот раз чуть дольше. — И то, что я не знаю, как назвать. На этот поцелуй Нэдзуми отвечает так, что звон из груди переходит в голову, заполняя оттуда все тело, как речной поток. — Врешь, — говорит он, отстраняясь в следующую минуту. — В чем? — Что не знаешь, как назвать. Сион пожимает плечами, отпуская его руки. Он отходит к кровати, потом к шкафу, открывая его и придирчиво вглядываясь в распростертую за дверцами темноту. — Ты что делаешь? — Хотел собраться, но понял, что забирать мне нечего. — Куда? — Прозвучало так, что Сион даже обернулся. — М. Бродить. Кочевать. Мир смотреть. Или ты нагулялся и решил, что стоит остановиться? — А как же Каран? — Мама поймет. — Инукаши? — У нее Сионн, Рикига. И она не маленькая девочка. Нэдзуми переводит взгляд на окно. — Город? — Маки. — Цукиё? — Возьмем с собой. — А мой театр? — Нэдзуми, ты себя хорошо чувствуешь? Сион возвращается к нему, заставляет посмотреть на себя. Чужой взгляд теперь — как разбитый витраж. И все видно. Все, как на ладони. И от этого и больно, и тепло. — А кошка? Сион с улыбкой смотрит на животное, сверкающее глазами из темноты с дивана. И где-то там лежит томик Гёте. То, что от него осталось. Вот это точно надо взять с собой. — Кошка тебя полюбила с первого взгляда. Она не будет нам мешать в дороге. — У нее нет имени? — Нет, — удивляется Сион. И не знает, что его больше так изумляет: услышать этот вопрос от Нэдзуми или понять, что за это время не дал бедному животному кличку. — Дурак. И кошка у тебя дура. Нэдзуми ладонью убирает челку с его лба, прижимается губами к коже. И Сион позволяет себе вдохнуть. Полной грудью, чтобы и вспомнить этот запах, и переписать его в памяти заново. Стены наконец-то больше нет. Ни в городе, ни перед его собственными глазами.