Когда Томас просыпается, боли больше нет.
Или стоит сказать, ее
пока нет.
Едва открыв глаза, он резко садится на кровати, судорожно прижимает руку к животу, так как, кажется, его мышечная память срабатывает быстрее, чем в голове всплывают воспоминания – в него стреляли. Весьма успешно. И Тереза попыталась его спасти. Тоже успешно.
Никогда прежде он не кричал ее имя
так.
Боль возвращается.
Возвращается вместе со взрывами разрушающегося города, вместе с огнем, сжигающим Денвер дотла, с выстрелами и паникой, со стонами шизов, больше не являющихся людьми, и людей, напоминавших шизов. А когда крики и шум в голове затихают, перед глазами возникает улыбка – черно-кровавая, благодарная, вымученная.
Томас хочет, чтобы крики и шум вернулись. Томас тоже хочет кричать.
Вместо этого он встает с постели, неспособный даже на удивление от легкости, разливающейся по всему телу. Он чувствует себя отдохнувшим, выспавшимся. Незаслуженно счастливым. Если, конечно, то, что он чувствует сейчас, – это счастье.
Потому что счастье, в понимании Томаса, это что-то более приятное. Оно едва ли сопровождается желанием лечь на землю, заснуть и больше никогда не просыпаться. А если от него и перехватывает дыхание, то при этом вряд ли кажется, что через мгновение легкие перестанут функционировать и вывалятся наружу кровью и ошметками.
Томас хочет зубами вырвать действительность, хочет одарить себя иллюзией благополучной жизни – той, которая с ним никогда не случалась. И думает вместе с тем, что не заслуживает чувствовать покой, что он должен,
обязан каждую секунду – сейчас и потом – помнить их лица. Как встретил их, как прошел с ними через ад, как любил их, и как стал им погибелью. Не имеет права хотеть лучшего.
Он выходит из хижины.
Солнце светит в глаза, отчего Томас подносит предплечье ко лбу, прячась от света, чтобы видеть, что происходит вокруг. Он слышит детские крики – не такие, к каким привык, а радостные, веселые – слышит удары молотков по дереву, шум прибоя, потрескивание костров – Бог знает, кому они пригодились в разгар жаркого полудня.
Снаружи тепло, светло, спокойно.
Мысленно произнося эти три слова, Томас представляет до боли знакомый образ – мягкую, светлую, непослушную шевелюру. Светло-карие глаза. Скулы, покрытые царапинами. Чувствует, как глаза начинают слезиться от слепящего солнца. И идет дальше.
Люди вокруг – незнакомые. Их много. Правда, очень много, и это первый раз, когда Томас чувствует что-то, напоминающее гордость. Он стал причиной многих ужасных последствий. Если бы мог, он бы повернул время вспять и умирал бы в агонии столько раз, сколько пришлось бы, лишь бы спасти всех, кого не смог. Но так много людей находится здесь. В безопасности, получившие свободу, которую Томас окровавленными руками вырывал для них так долго. Он знает, что является одной из причин, почему у этих людей отобрали их свободу, и он знает, что то, что он всего лишь вернул вещь, и так принадлежащую им, не делает его лучше и не дает ему права чувствовать за это гордость. Но он чувствует. Даже если самую малость, даже если знает, что не имеет права. Это то, что в этот момент держит его на плаву.
А потом взгляд цепляется за Минхо. Улыбающегося Минхо. Довольного. Счастливого?
Прежде чем Томас успевает сделать еще хоть пару шагов, друг налетает на него, прижимает к себе так близко, хлопает широкой ладонью по спине, быстро и несвязно говоря что-то о том, как он рад, что с Томасом все в порядке.
Примерно с того момента, как Минхо отдавил ему ногу, начиная душить в объятьях, Томас потерял связь с реальностью. Перестал моргать, двигаться, дышать. И понял, что дыхание перехватило явно не от стальной хватки дружеских рук.
Потому что в двух метрах перед ним стоит Ньют. Живой, такой же улыбающийся, мягкий. В своей обычной расслабленной позе – со скрещенными на груди руками, согнутой в колене правой ногой, чуть наклоненной вбок головой. И Томас правда не хочет показаться безразличным по отношению к Минхо, бормочущим что-то ему в плечо таким возбужденно-веселым голосом, но не может ничего с собой поделать -- только Минхо отходит на шаг в сторону, Томас тут же бросается вперед.
Он сжимает Ньюта в объятиях так сильно, что на секунду пугается как бы не сломать ему что-то. Но тот как будто бы совсем не против. Ньют медленно кладет руки ему на плечи, обнимая в ответ, – слишком медленно, как кажется Томасу – прижимается ближе, касаясь своей щекой томасова уха, и тихо смеется:
– Эй, Томми, полегче.
И Томас снова учится дышать.
Он не спрашивает –
как. Он лишь делает глубокий вдох, так громко и судорожно, что Ньют снова смеется, так же тихо, будто умиляясь детскому поведению друга, и закрывает глаза.
Томас думает: «я потерял тебя. Ты лежал там, на земле, без дыхания. Я видел рукоять ножа, торчащую из твоей груди. Я потерял тебя. Я убил тебя». Хочет сказать: «я готов был лечь рядом с тобой, сдаваясь и умирая следом, потому что жизнь потеряла смысл, когда ты перестал существовать». Но вместо этого он только слушает его сердцебиение, вдыхает запах его волос и наслаждается ощущением живого тела под своими ладонями.
***
Ночь на берегу холодная. Но у костра тепло. И, если по-честному, то тепло скорее от того, что Ньют сидит безумно близко, прижавшись плечом к плечу, рассказывает что-то, не торопясь, о том, как помогает строить хижины, как учит Минхо следить за садами – бегать-то больше не надо, теперь надо работать руками и, преимущественно, с землей. Как Гавань напоминает ему Глейд, только больше, просторнее, свободнее. И теперь это не просто семья из нескольких десятков мальчишек, теперь это до безумия разношерстное общество из детей, подростков, взрослых. Из хороших людей, говорит Ньют.
Томас молчит. Слушает. Но не то, о чем друг рассказывает, нет. Он просто слушает его голос. Так, как хотел множество раз, пока они бежали за свои жизни, срывались в попытках спастись, задыхались от ПОРОКа. Он просто хотел сидеть с Ньютом вот так, часами слушая его.
Ньют обрывается на полуслове, когда кто-то зовет его, отворачивается на минуту, отказываясь присоединиться к остальным, возвращает свое внимание Томасу. А Томас цепляется взглядом за темную бечевку у него на шее.
Он долго вспоминает.
Не хочет вспоминать, вообще-то. На деле же воспоминания сами предстают перед глазами еще ярче, чем прежде.
– Что это? – спрашивает он дрогнувшим голосом, старательно пытаясь отвлечься.
Ньют смотрит загнанно, вмиг понимая вопрос, качает головой, выдавая неловкую улыбку.
– Ничего.
Томасу этого «ничего» недостаточно. Но выпытывать он не собирается. Он вообще не собирается делать хоть что-то, что может как-то побеспокоить Ньюта. Хотя знает, что за «ничего» кроется намного больше, иначе Ньют бы не стал на последнем издыхании так яростно пихать ему в руки эту невзрачную вещицу.
Вместо этого он кивает. Ньют продолжает болтать о тех днях, что Томас пропустил.
– Я думал, что потерял тебя, – неожиданно для них обоих говорит Томас, перебивая.
Слова звучат неестественно – сложно в принципе найти такие, которые бы выразили все, что Томас чувствовал в тот момент, неся друга на себе, и что он чувствует сейчас. Но Ньют не говорит ничего, даже не смотрит на него в ответ. Просто ждет чего-то еще, чего, как ему кажется, Томас еще не сказал.
– Я хотел все бросить, – продолжает он спустя какое-то время. – Там, где ты… Там, где… – слова застревают в горле.
Все уже позади. Ньют рядом. Живой, почти невредимый.
– Хотел сдаться, – «потому что больше не было никого, кто не позволил бы мне этого», – сесть рядом с тобой и дождаться, пока город падет.
Хотел похоронить себя под осколками рухнувшего Денвера, забытый.
Ньют продолжает молчать. Он не двигается, не выглядит расстроенным, подавленным, удивленным или даже злым. Но Томас видит, как он прикрывает глаза, как задерживает дыхание, незаметно сжимая руки в кулаки. Томас знает, как он относится к подобным признаниям, но ничего не может с собой поделать, потому что это – правда, потому что держать это в себе он больше не хочет.
Томас уже потерял его один раз. Он уже потерял возможность сказать все, что крутится на языке едва ли не с того самого момента, как, сидя в Яме, услышал: «важно только то, что мы делаем сейчас, и то, кем мы являемся
сейчас».
Ньют был причиной того, почему он зашел так далеко.
Томас поворачивает голову, отрывая изучающий взгляд от лица друга, утыкается лбом ему в плечо. Ньют не напрягается, скорее, наоборот, расслабляется, и Томас понимает, что сказать надо. Что это будет правильным. Что Ньют
хочет услышать.
Где-то неподалеку бывшие глейдеры и спасенные издают победный клич. Слышится звон столкнувшихся друг о друга стеклянных банок.
– Я так сильно тебя…
***
Томас просыпается. Резко садится на кровати, судорожно прижимая руку к животу.
Ему кажется, что боль – это все, что он будет чувствовать до конца своих дней.
