***
Славка ведь цыганенком был, в лучшие времена — страстным, красивым, горячим. И до сих пор еще жаркий огонь в нем бушевал, а иной раз так хотелось любви, что хоть вой. Да вот только «царевны» и «королевичи» вокруг в основном с такими опухшими рожами ошивались, что тошнило от них. И пусть Славик сам сейчас выглядел немногим-то лучше, но все же, как говорится, честь соблюдал — не хотелось ему совсем опускаться, очень ценил он красивый секс. А потому хоть какой-то нетронутый островок былой жизни в своем сердце оставил — и лелеял его, боясь осквернить. Поэтому в основном сам себя ублажал. Но в последнее время все реже. Ничего не хотелось уже. Ничего, кроме смерти. Но вот сейчас сидел он на лесенке, глядел на великолепные очертания города Петербурга, страдая от боли душевной, и вдруг чует, сердце сжалось от нежности. А вспомнил Славка любовника своего первого — Сашку — красивого, зеленоглазого парня, с которым он тут же, вот в этом же городе и познакомился. Мать до этого все одна кочевала, с маленьким Славиком и сестрой его на руках. Но ничего была баба — цыганка породистая, вот и запал на нее один московский мужик. И даже женился. Отмыл, отогрел всю славкину горе-семью, да, увы, ненадолго. Со временем мамка спилась — и нового мужа споила, а после вообще померла. Отчима тоже зарезали — и тоже по-пьяни. И остались Славка с сестрой сиротствовать на двоих. Но длилось это тоже недолго. Видать, карма у этой цыганской семьи не совсем уж пропащая, а потому Лильку — так звали сеструху — один авторитетный пацан присмотрел и женился на ней. В Питер увез вместе с братцем, — одел, обул, откормил, золотом всю обвешал, одним словом — царицей сделал. И, кстати, от алкоголизма избавил, — сестренка ведь по материным стопам было пошла, — но муж не дал ей скатиться. Вот это любовь! Славка тогда прям обзавидовался, но у него самого отношения с деверем не сложились. Однажды, изрядно напившись, он приставать к нему начал, — тот не стерпел и в ухо Славке заехал, а его цыганская, злопамятная душа не простила. Так и крысились они с тех пор друг на друга, а после муж Лильке сказал, что волчонка этого злого рядом терпеть не будет, и потому пусть катится он ко всем чертям или дальше. Правда, позже остыл и снял Славке комнату недалеко от своей квартиры, а после даже на работу устроил, но это особо не помогло. Цыганенок все равно связался с компанией шебутной, там воровать начал, раз чуть не сел, а в один благостный день и вовсе исчез, а куда — непонятно. Но вот как раз в тот момент он и познакомился с Сашкой — горячим, вихрастым, чернявым, с глазами, как изумруды, — который потом на всю жизнь ему в душу запал. Хороший был парень, душевный, цыгану молодому в пьяной драке тогда подсобил — и даже не побоялся! А потом от ментов отмазал, в чувства привел, домой к себе потащил. Славик у него протрезвел, отмылся, наелся по-человечески, — оклемался, короче, — а потом на гитаре стал песни петь. Целую ночь! У Сашки инструмент дома имелся, но сам он его пользовать не умел, а Славка, благо душа цыганская, не то что умел, а родился с гитарой, и такие песни мог выводить, да так проникновенно, что сердце на части рвалось. Вот этим-то пением он Саньку и взял, с ума просто свел, и прожили они вместе целых три года. Но Славка сам свое счастье сгубил. Все равно же срывался, пил, дебоширил, в ментовке не раз оказывался, и в итоге любовник зеленоглазый не выдержал и бросил его. Верней, увели его просто — вот и счастью конец… А любил ведь цыган его аж до крика. Чуть не убился тогда после разрыва, в петлю полез, а всё потому, что резко уж очень Сашка ушел. С квартиры просто уехал, записку черкнув, и канул в небытие. Только гитару оставил. Это уж после выяснилось, что все три года он эту хату снимал за свои кровные, а Славик не знал ничего. А позже еще говорили, что видели Саньку с каким-то холеным красавцем, да таким упакованным, что и подойти-то никак. И оба они с мужиком этим смотрелись прямо элитой, словно два принца, — но Славке уже было плевать. Умерло его сердце, хоть и знал он прекрасно, что сам во всем виноват, но от этого легче не становилось… И теперь вот сидел он на ступеньках набережной, на реку глядел, загибался и только мокрые от слез щеки грязным рукавом вытирал. Сколько уж лет прошло, а все помнил он этого пацана, а сейчас вот совсем тяжко сделалось. И жизни своей стало жаль, и любви, и прям захотелось с разбегу в гранитное ограждение набережной башкой долбануться, чтоб мозг глупый выбить. Чуть не завыл Славик, вот честное слово, — словно волчина последний, — но тут шаги сзади послышались: кажись, приближался кто-то. Цыган сразу притих, сжался в комок и только глаза на прохожего поднял, а тот мимо него по ступенькам к набережной спустился, глянул на Славку, а тот на него, — да так и замерли оба.***
Мужик-то красив оказался: статный, высокий, одет хорошо, и одеколоном от него таким дорогущим пахнуло, — что будто весна пришла. Он на цыгана несчастного глянул своими глазищами, а они такие ж зеленые, в таких же длинных ресницах, как у славкиной давней любви. И волосы темные, только назад зачесанные. И хоть сразу стало понятно, что не тот это парень, не Сашка, потому как мужику этому лет на пятнадцать больше как минимум, да вот только у Славки в душе все чувства так всколыхнулись, что уставился он на прохожего и взгляд отвести не может. А глаза-то у Славика до сих пор жгучие были — всё, что осталось в нем от его былой красоты. Большие очи-то, черные, и видать-то что только их, потому как шапка на лоб надвинута да шарф до самого носа. Зато взгляд, как стрела. Правда, сейчас больше жалостливый, — но все-равно упрямый и твердый. Мужик проходящий даже улыбнулся слегка, потом дальше спускаться начал, к широкому гранитному ограждению подошел, облокотился на него и затих. Так и молчали оба: мужик на реку глядел, а Славка на его ладную спину. И плакать перехотелось — так хорошо на душе стало: будто у мамки в объятьях. Ну, когда она трезвая, конечно, была. А тут и луна показалась, снег тихонько посыпал, всё заблестело кругом — и вот в этот волшебный момент увидел Славик такое, что глазам не поверил. Смотрит: откуда-то из пространства, на широком ограждении реки вдруг — вот чудеса! — ангел явился. Самый что ни на есть настоящий! Худенький, с крыльями, в рубахе, в штанишках холщевых, как на Руси раньше ходили. А еще светится — или кажется так, — но от его появления вокруг будто правда светлее стало. А идет босиком — прям по перилам! — только следов не видно. Вот тебе раз. Остановился неподалеку от красивого мужика, глянул по сторонам и вдруг раз! — крылышки выправил. А от этого действа такая благодать кругом наступила, ну точно благословение! Вот это да… Но тут Славик напрягся. А чего это он видит-то, собственно? Уж не горячка ли часом накрыла? Но тут же подумал: какая ж с похмелья горячка? Э, нет. Это, наверное, или мозг скис окончательно, или ума лишился бедный цыган — так он решил. И все равно — приподнялся, встал на ступеньке, глядит на ангела во все свои черные очи и оторваться никак. А мальчишка тем временем к франту красивому подошел, — тот, кстати, даже не удивился, — рядом с ним на коленочки опустился, обнял его и голову ему на плечо положил. Вот тебе на! Знакомые они что ли? И точно, Славик глядит: мужик парнишку погладил по белобрысым кудрям, что-то сказал ему, рукой его хрупкие плечики обхватил и ближе к себе привлек. Ну и дела… Славик зажмурился: да быть такого не может! — даже головой помотал, но видение никуда не исчезло. Тогда он шапку в волнении подвигал, потоптался на месте, горло осторожно прочистил — но поскольку внимания этим ничьего не привлек, то шажок нерешительный ближе к парочке сделал. Но тут же одернул себя: да куда ж это он? Тьфу ты! С рылом свиным к такой чистоте приближаться. Немытый, небритый, одежда вся грязная, да и перегаром поди прет за сто километров. Еще, не дай Бог, небесный мальчик забрезгует, — цыган тогда с горя помрет. А потому не решился он подойти, — так и стоял, глядя на чудо издали. А на душе все теплей становилось. Снег так и шел, луна всё светила, — но сказка еще не закончилась.