кончится день

Сергею снится солнце. Жёлтый бестолковый зрачок следит за землёй и за её жителями, ласкает взглядом их плечи и макушки, щедро сыплет веснушками на носы и щёки. Люди улыбаются солнцу бессознательно, щурят глаза, прикладывая ладони ко лбу, ворчат, надевая солнцезащитные очки. Дети играют во дворах и парках, пока деревья тихо шелестят листвой, переговариваясь, а на пляжах загорают курортники, предоставляя солнцу возможность вылизать их тела от кончиков пальцев на ногах до самого темечка. Люди под солнцем — раздеваются, открываются, наслаждаются. Нежатся. Люди под солнцем — млеют, оттаивают и любят. Сергей словно одновременно находится во всех солнечных точках планеты, следит за глупыми людьми, разрешающими солнцу делать всё, что ему заблагорассудится: без разрешения заглядывать в квартиры, выманивать детей на улицы, раскалять салоны машин. Люди ничего не замечают, довольные и беспечные. Сергей моргает, и солнце словно моргает вместе с ним, взгляд их обоих меняется резко — со снисходительного на озлобленный, опасный, смертоносный. Планета больше не теплится детским смехом, она горит человеческим криком и нечеловечьим воем. Люди выходят на улицы, а с улиц их увозят на машинах скорой помощи, водители которых тоже, пусть и немного медленнее, покрываются волдырями. Солнце больше не бестолковое, — даром, что всё такое же жёлтое, — у солнца есть цель. Выжечь всё живое. Нет больше ни зелёных деревьев, ни пляжей, ни горнолыжных курортов. Остались здания: смотрят чернильными глазами окон на пустующий, сухой мир. Асфальт трескается, стачивается в мелкую крошку. Время и солнце дружат, работая рука об руку: год, два, три, десяток — нет больше цивилизации. Десяток, два, три — Земля напоминает огромный бестолковый шар. Подобное тянется к подобному. Сергей стоит под солнцем совсем один, как Маленький Принц на своей крошечной планете. Солнце ему не вредит, жалеет, шепчет что-то песками пустынь. Солнце просит его не сбегать, ласково греет лицо и шею, гладит по бледным плечам. Целует с детства больное колено. Солнце будто обещает ему вечное правление на этой пустой, брошенной всеми планете. Будто извиняется за всё содеянное, вымаливает прощение, тянется лучами-ладонями к Сергею. Белов смотрит на солнце в ответ — равнодушно, прямо, даже не щурясь, — а потом закрывает глаза. …а когда открывает, смотрит уже совсем не на глупый жёлтый шар. Будильник пищит противно у левого уха, Сергей привычным жестом тянется к тумбочке, жмёт на кнопку, лежит ещё секунд пятнадцать с закрытыми глазами. Дальше: подняться с кровати, нашарить выключатель, щёлкнуть, недовольно поморщиться из-за электрического света. Сходить в ванную, почистить зубы и умыться, согнать с ресниц последние остатки сонливости. Одеться, — майка, спортивные штаны, олимпийка, кроссовки — выйти из комнаты, закрыть дверь на ключ. Коридор, поворот, ещё коридор, лифт — наверх, туда, где всегда шумно и оживлённо. Коридор, поворот, ещё поворот — двойные двери. Столовая, люди, люди, люди… Модестас. Сергей усмехается, кивает в приветствие, садится напротив: на подносе у Паулаускаса две порции завтрака, две кружки с подобием на что-то, что раньше звалось кофе. — Опять опередил. Сергей забирает с его подноса тарелку с кашей и осматривается вокруг, не находит никого из знакомых. — Похоже, сегодня все опаздывают. — Понедельник, — Модестас пожимает плечами, уплетая завтрак за обе щеки. — Не наши проблемы. Сергей согласно кивает: спорить с Паулаускасом всё равно, что играть с чёртовым солнцем в гляделки. Проходит минут пятнадцать, прежде чем в столовую потихоньку начинает стекаться всё больше и больше людей. Просыпаются рабочие утренней смены, заходят перекусить отработавшие ночную. Модестас примечает в общей толпе знакомую кудрявую макушку и хмурится, Сергей тут же оборачивается. — Опять Ваня ночами не спит, — бормочет он. — Матери нажалуйся, разрулит. — Ты лучше Еве нажалуйся, вот уж кто точно разрулит. Модестас кивает, будто и впрямь собрался докладывать на Едешко Иеве — сестре, оставшейся жить с ним после того, как родители решили вернуться обратно на родную базу. Ваня работает в больнице, если быть точнее — в лаборатории, под крылом у Серёжиной мамы, доктора и вообще главного медика во всей Северной базе. Белов понятия не имеет, как может так легко даться наука о живом кому-то, кто ни разу не был на Поверхности и кроме людей и собранных образцов ничего живого не видел. Возможно, оно и к лучшему: Сергей иногда и сам жалеет, что смотрит на Землю не только сквозь картинки в пёстрых книжках. На Землю, какой она была несколько десятилетий назад, а не на иссушенную, уставшую, отчаянно борющуюся за последние остатки цивилизации планету. Поверхность — не самое приятное место, если ты человек, а висящее на ненормально синем небе огромное солнце норовит сжечь тебя дотла. Сергей хорошо знает, что такое ожоги — правую ногу залечивали месяц, передвигаться несколько недель мог только на костылях. На Поверхность он в то время не выходил, и их отряд тоже перестали выпускать. Гаранжин наотрез отказывался временно заменять Белова. Отшучивался, говоря, что Модестаса не вынесет больше никто, да только вот в каждой шутке есть доля правды. Общаться с Модестасом — всё равно, что выходить под открытое солнце без всякой защиты. Они познакомились в мрачном школьном коридоре. Серёже не вовремя (словно такие вещи вообще случаются вовремя) свело болью колено. Школа уже опустела к тому времени, но как старосте Белову пришлось помогать учителю с обходом. Он видел в классе недалеко отрабатывающего своё отвратительное поведение мальчишку, но кричать о помощи не стал, осел на пол, больно закусил губу. Новенький, Модестас, нашёл его сам, глаза закатил ещё и не разобрав, кто перед ним сидит. — Почему именно сегодня? — Да ты всё равно каждый день после уроков остаёшься, разница-то какая, — огрызнулся Серёжа. — Брошу тебя здесь — что делать будешь? — Посижу до завтра, — Белов поджал губы, перевёл дыхание, — авось подберёт кто. Модестас пожал плечами и впрямь прошёл мимо, едва ли не задев ногу Серёжи кроссовком — чтобы уж точно самостоятельно до медпункта не добрёл. Правда, остановился уже почти у самого лифта, пробормотал там себе что-то под нос, вернулся. — Ого, оказывается, и у тебя сердце есть. — Замолчи. Паулаускас помог Серёже встать, перекинул его руку через свои плечи, обхватил за талию поудобнее. До лифта было рукой подать, но Белову расстояние казалось невыносимым. Колено словно изнутри разрывали зубы злобных мутантов с Поверхности. — Почему именно в этом коридоре? Ты нарочно, товарищ староста? — Конечно, нарочно, Модя, внимание твоё привлечь пытаюсь, а то чего это ты только идиотов всяких задираешь. Паулаускас хмыкнул. — Модя? Меня так только сестра младшая зовёт. — Теперь не только сестра. — Надо было тебя оставить. — Так оставляй. Модестас замер на несколько секунд, но только перехватил Серёжу поудобнее, посильнее сжав пальцами чужой бок. До медпункта довёл и, сгрузив на кушетку, ушёл, не прощаясь. На следующий день как ни в чём не бывало сел с Серёжей за одну парту, отпугнув старого соседа одним грозным видом. Белов тогда только плечами пожал. С тех пор и дружат. Сергей к Моде привык, как к родному. Проблем с ним не оберёшься: учителя терпеть не могли, одноклассники бегали от него, боялись, дрались, коллеги смотрят косо — а Модестасу хоть бы хны по деревне. Начальство его прощает только за работоспособность. И — ни Модестас, ни Сергей никогда бы не признались — за то, что Белов сожрёт всех живьём, если Паулаускаса начнут недооценивать только из-за проблемного характера. Мир и похлеще сук и мудаков видал, если верить учебникам по истории — и ничего. В конце концов, человечество не из-за них чуть не вымерло. В столовой Ваня Едешко подсаживается к ним, в руке только кружка кофе, никакой еды. Вид у него замученный. — Какой день не спишь? — хмурится Сергей. — Я спал вчера целых шесть часов. Модестас закатывает глаза и складывает руки на груди. — А сейчас зачем кофе взял? Спать не пойдёшь? Ваня злится — совсем мелкий ещё, едва из школы выпустился, как его забрали работать в лаборатории. Серёжина мама от Вани в восторге, говорит, что мальчишка растёт гением и что такой талант раз в десятилетие рождается. Белов и не спорит, но пацана всё равно жалко: в поисках новых лекарств и бесконечных исследованиях Едешко теряет не только силы, но и нормальную молодость. Вон, Иева в свои уже-почти-девятнадцать носится по Северной ураганом, знакомится с кем попало, неконтролируемая совершенно — вся в брата. А что Ваня? Сидит безвылазно в своей лаборатории да рассматривает принесённые с Поверхности образцы. Иногда помогает врачам и медсёстрам. — Спасибо, конечно, за беспокойство, мамочки, — Ваня хмурится очень недовольно, — но я как-нибудь без вас обоих разберусь, ладненько? Модестас явно собирается что-то сказать, но Сергей легонько пинает его по ноге под столом. Не их забота. Если работает на износ — значит, так надо. — Чем сейчас занимаетесь там у себя? — миролюбиво уточняет Белов. — У нас заканчиваются лекарства для сердечников. Ваня понижает тон, отпивает кофе и морщится. Модестас поджимает губы и встаёт из-за стола — озлобленный, словно Ваня ему родственник, за которого необходимо поволноваться. — Удачи с работой, — кивает напоследок Сергей, треплет Едешко по плечу. Тот отмахивается и вздыхает — совсем горестно. — Случилось у него что-то, — они с Модестасом выходят из столовой. — Мало ли, у мелких бывает. — Давно ты в старики-то записался, Сергей Александрович? — Не знаю, Модестас Феликсович, общаюсь просто с одной ребятнёй — привык. — Это я-то ребятня? Паулаускас повышает голос, люди начинают оглядываться. Сергей вздыхает. — Всё, Модь, хорош. Не начинай. Модестас злиться продолжает, но молчит, больше не возникает. Расписание у них сегодня простое: тренировка, обед, ещё тренировка. Потом в больницу — на еженедельный осмотр (Серёжа краем уха слышит, как мать отчитывает Едешко и отправляет его домой). После — свободное время. Перед выходом на Поверхность надо отдыхать, как говорит Гаранжин, и доделывать недоделанное. Потому что никогда не знаешь, сможешь ли вернуться под землю прежним — или хотя бы живым. Сергею здесь прощаться не с кем: мать и слышать не хочет, что тот может погибнуть во время любой из операций, а Иева шутит, что Белов бессмертный. Едешко считает, что смерть любого из отряда будет исключительно на его руках, что, конечно, не может являться правдой, — на Поверхности от него ничего не зависит, — но его ведь не переубедишь. Гаранжин всегда на связи, когда отряд выходит на Поверхность, так что сказать ему пару добрых слов на прощание труда не составит. Остальные, с кем стоило бы прощаться, выходят наверх вместе с ним: Модестас, двое Саш, Коркия и Зураб. Задания бывают разные: чаще всего просят насобирать чего, реже — хранилище от мутантов зачистить. Ещё реже приказывают добраться до какой-нибудь из известных баз. Родная база Сергея, Северная, сообщается с тремя другими — несложно догадаться — Западной, Восточной и Южной. Между всеми четырьмя базами налажены торговля и постоянное сообщение. До Южной добираться дольше всего — двое суток, а до Западной можно доехать за несколько часов. Насколько знает Белов, все четыре базы расположены на территориях бывших военных. Они начали строить подземные города ещё задолго до того, как солнце решило из друга человека превратиться во врага. Первыми под землю ушли семьи самих вояк, потом уже правительство отдало приказ заселять выживших. Северная база самая крупная, уходит несколькими десятками этажей вниз и растёт с каждым днём. Под землю старались стащить всё, на что хватало рук. Книги и лекарства были самыми ценными, ими мешки нагружали в первую очередь. После стаскивали всё, что могли спасти: никогда не знаешь, какая мелочь может пригодиться в новом, таком непривычном мире. Сергей все истории об этом времени слушал, словно сказки — плохо себе представлял, что жизнь из его снов когда-то была реальностью, совсем не понимал, как люди могли под солнцем раздеваться. Солнце над Северной базой жжётся не так сильно, как, к примеру, над Южной, но несколько минут даже под косыми лучами с вероятностью в девяносто процентов обрекут тебя на медленную и мучительную смерть. На Поверхности — сгоришь, под землёй — сгниёшь из-за полученного облучения. Кочевники — так коротко называют всех, кто работает снаружи, — редко доживают до сорока лет. Солнце незаметно забирает у людей жизни, даже смотря на них только через очки луны, поэтому кочевниками становятся либо сумасшедшие, либо те, кому нечего и некого терять. Модестас относится к первым: однажды увидев Поверхность, не смог даже представить, что проведёт всю жизнь внизу. Сергей не относится ни к первому типу людей, ни ко второму, — зато относится к Паулаускасу. Тот заразил его своим постоянным желанием выбраться наверх ещё в школе, рассказывая, что успел увидеть: заброшенные здания, огромное количество песка повсюду, бескрайнее чистое небо и очень яркие звёзды. Про мутантов, правда, умолчал, засранец, но Сергей и не злился особо, про них и так было известно ещё из школьной программы. Отряды кочевников делят на двойки — два человека на один джип. Множество машин осталось ещё с докатастрофных времён, и их постоянно улучшали на протяжении всех тех лет, что люди провели под землёй. Теперь в военном джипе можно выжить на Поверхности даже днём, главное вовремя найти какую-нибудь тень и врубить кондиционеры на полную. Двоек обычно высылают на мелкие задания вроде сбора образцов окружающей природы около базы или поверхностного поиска забытых военных хранилищ вокруг. Отрядами высылают зачищать эти самые хранилища или доставлять какой-нибудь груз до соседних баз, особенно если этот самый груз требует защиты — будь то люди, еда или оружие. Каждую ночь надо объезжать соседние теплицы, чтобы убедиться, что внутри всё в порядке и стёкла не треснули — от температуры или лап мутантов. Обычно этим тоже занимаются двойки, Отряды целиком беспокоят только по особым случаям. Паулаускас без стука заходит к Сергею в комнату после обеда, и он единственный человек, для которого подобные выходки остаются безнаказанными — Белову от него скрывать нечего. На обложке книги, что читает Сергей, только маленький золотистый крестик, и Модя осторожно забирает её из чужих рук, кладёт между страниц тесёмочку и убирает подальше. Садится прямо на пол у кровати. — Иева просит взять её покататься. Сергей смотрит в потолок, чувствуя, как взгляд Модестаса внимательно буравит в нём дыры. Комнатушка совсем маленькая, и вдвоём здесь даже дышать тесно, не то, что разговаривать. Голос у Паулаускаса тихий, словно он и не кричит никогда, не противоречит. С Сергеем они вообще крайне редко ругаются, да и обычно Белов просто молчит в ожидании, пока эта (песчаная) буря успокоится. — Ева знает, что это не предусмотрено протоколом. — У неё день рождения скоро, я обещал, — признаётся Модестас, неловко почёсывая затылок. — Ты обещал — ты и организовывай. Паулаускас поджимает губы, но не спорит, следя за тем, как Серёжина рука подхватывает с тумбочки библию, а голубые глаза вгрызаются в текст. Модестас остаётся в его комнате, упирается спиной в кровать и откидывает голову, прикрывая глаза. Это нормальный ритуал для них обоих — Паулаускас вслушивается в то, как шуршат страницы под чужими пальцами, а Сергей старается не обращать внимание на то, как меняется Модестас в эти минуты. Как разглаживается его лицо, как успокаивается дыхание. Модестас постоянно клянётся, что не спит в такие моменты, но почти всегда проваливается в дрёму. — Модя, — зовёт его Сергей часа за два до выхода. Паулаускас дёргается, смаргивает сон с глаз и проводит ладонью по лицу, прежде чем бросить взгляд на часы. — До выхода ещё много осталось, зачем так рано? — Звучишь, как школьник. Сергей тянет губы в едва заметную улыбку, и Модестас беззлобно отмахивается. — Идём, — Белов поднимается с кровати. — Куда? — Ты сестре делать подарок собираешься? Вот и пойдём договариваться, значит. Модестас сияет, как солнце в зените, и смотреть на это почти больно, но Сергей всё равно смотрит. — Серьёзно? Сергей кивает, и они выходят из комнаты, и Паулаускас благодарит его несколько раз по пути в кабинет Гаранжина, пока Белов не обрывает: — Не для тебя стараюсь. Паулаускас прикусывает язык, но улыбаться не перестаёт, только делает вид, что верит. Сергей и сам себе не верит — знает, что врёт. Гаранжин, конечно, недоволен, у него всё на лице написано, и сначала наотрез отказывается дослушивать предложение до конца. Модестас плечом подпирает дверной косяк, сложив руки на груди, и смотрит на то, как уверенно Белов разделывается с чужим недоверием. Спокойный, ни разу не повышает голос и даже не пытается перебивать начальство, но всё равно методично добивается своего, своими репликами словно уверенно закручивая гайки. Сергей, на самом-то деле, упрямый, как и Модестас, просто не такой громкий и злой. — Девчонка окочурится, а на нас потом повесят… — бормочет Гаранжин, перебирая бумаги, специально не смотря Белову в глаза. Модестас отрывается от дверного косяка, тоже подходя к столу, и говорит, улыбаясь: — Солнце не может навредить Паулаускасу. Владимир Петрович усмехается, поднимая наконец взгляд, и кивает. — Хорошо, что ты так думаешь. Очень хорошо, — он чешет переносицу. — Ладно, у вас сегодня по плану всё равно только сбор образцов, ничего нового. Проблем возникнуть не должно, за час-полтора уложитесь. Не распространяйтесь особо, а форму у Свешниковой возьмите, всё равно сегодня одни едете. Идите радуйте свою сумасшедшую. — Спасибо, Владимир Петрович, — кивает Сергей. — Ничего она не сумасшедшая, — бормочет Паулаускас. Иева обнаруживается за рабочим столом у Модестаса в комнате. Длинные волосы забраны в пушистый хвост, за ухом и в зубах по отвёртке, под пальцами бренчат детали очередного допотопного гаджета — юная Паулаускайте любит в них копаться. Она оборачивается на звук открывающейся двери, задерживается взглядом на ночной форме в руках Модестаса и быстро складывает два и два. — Да ладно… — Иева подскакивает с места, неловко ударяясь о стол, обиженно шипит, но всё равно бежит к брату. — С наступающим, — тот протягивает ей форму. Иева сияет, забирая одежду так, словно это самая драгоценная вещь во всей Северной, складывает её на стул и кидается к брату на шею. — Спасибо! — Серёгу благодари. — Благодарю! — девчонка подпрыгивает к Белову, обвивает его худыми руками и звонко чмокает в щёку. Сергей уже слишком привык, чтобы смущаться, а Паулаускас только улыбается самодовольно. Иева треплет их обоих по волосам — благо, ростом пошла явно в брата — и вихрем уносится в свою комнату. Белов давно знает семью Паулаускасов, и Иева всегда останется для него нескладной угловатой девочкой с острыми коленками и слишком большим для своих лет ростом. Её обаяние не напускное, она просто нравится. Бывают такие люди, на которых смотришь — и хочется продолжать смотреть. Иева только на первый взгляд казалась ветреной, на самом деле голова у неё была светлой и соображала она быстрее своих сверстников (и с Едешко Паулаускайте подружилась в первый же учебный день тоже поэтому — рыбак рыбака, как говорится). Сергей помнит, как классе в десятом пришёл к Паулаускасам, но застал только Иеву. Та тогда училась классе в пятом и очень быстро бегала: всех мальчишек в догонялки обыгрывала. Иева запросто вела разговор с Беловым, будто и не стесняясь собственного возраста, и начала расспрашивать Серёжу про его жизнь, параллельно делая уроки. — А работать кем хочешь? Тоже на Поверхности? — С Модей-то? — Серёжа пожал плечами. — Не знаю пока. Иева оторвалась от своей тетрадки, обернулась на Белова и нахмурила светлые брови. — Он без тебя там умрёт, — сказала она тогда. — Или его умрут. Серёжа не успел ответить: дверь распахнулась и Модестас зашёл внутрь с пакетами в руках — родители снова прислали денег с Южной, сходил на местный рынок. Секунду назад серьёзная юная леди превратилась в радостную среднестатистическую пятиклашку, которой принесли немного сладкого. Никто из них с тех пор о том случае не говорил, и Модестас, скорее всего, даже не подозревает, что Сергей рассматривал не только работу кочевника. Пока пятиклассница Иева не решила эту проблему двумя предложениями. Сергей кивает Модестасу и отправляется к себе в комнату переодеться. Ночная форма — чёрные кофта со штанами из лёгкого, дышащего материала — сидит на нём, как влитая, и не сковывает движения. Белову не хватает шлема на голову, чтобы выглядеть, как жители городов будущего, какими их видели фантасты сотню лет назад. Городов, которые уже никогда не будут построены. Сергей шнурует лёгкие ботинки и идёт на выход. Рациями их обеспечивают у входа в гаражи, нагружают с собой сумку с провизией, оружием и тремя комплектами дневной формы — запасы, которые будут использованы при самом худшем раскладе. Белов с Модестасом застревали наверху в дневное время несколько раз, и Сергей морщится, едва вспоминая об этом. Ожоги, ожоги, ожоги. Правую ногу саднит до сих пор. Сегодняшнее патрулирование не должно занять больше часа, в крайнем случае — двух. Они даже на луну в зените не успеют полюбоваться. Родной джип, покрытый светоотражающей краской, встречает привычной уже духотой, которая чувствуется всё резче, когда поднимаешься выше. Иева радостно запрыгивает в «багажник»: второй ряд сидений был убран за ненадобностью, и теперь всё свободное пространство в джипах больше напоминает небольшую комнатушку. Ночами над Северной не удушающе жарко, как над Южной, — просто тепло и ветрено. Железная пасть гаража выпускает их, и, едва выплюнув джип, захлопывается с лязгом и грохотом. Иева прилипает к окну, рассматривая открывшийся вид. Сергей сегодня ведёт небыстро, переглядываясь с Модестасом и усмехаясь. Они уже давно успели привыкнуть к Поверхности и к её видам. Сверху разлеглось огромное вечернее небо, уже начинающее сверкать звёздами. Остатки солнечного света угадываются на горизонте и пропадут через несколько минут. Вокруг в основном песок — остатки былой цивилизации если и сохранились, то уже погребены под ним из-за многочисленных песчаных бурь и непрекращающегося ветра. Слева вдалеке можно рассмотреть ряд огромных полуразвалившихся зданий — бывший город. Справа виднеются теплицы, и Серёжа плавно сворачивает, следя больше за Иевой, чем за дорогой. — Охренеть, — выдыхает она наконец. — И вы смотрите на это каждый день? — Не каждый. — Ну, через день или через два, какая разница. Девчонка отмахивается и снова прилипает к окну. Небо темнеет, звёзды горят ярче, огромная жёлтая луна выглядит так же, как на иллюстрациях в старых детских книжках. — Прогуляемся? — предлагает Модестас. Сергей хмурится неодобрительно, губы сжимает в тонкую полоску, но ничего не говорит, потому что Иева восторженно пищит и выглядит до нелепости счастливой. Модестас улыбается ей так, что Белов почти жалеет, что у него нет брата или сестры. Он тормозит неподалёку от теплиц. Модестас вылезает первым и помогает выбраться Иеве. Сергей делает шаг, и нога увязает в ещё тёплом песке. Воздух врывается в лёгкие, с непривычки кружится голова, и какое-то время они все втроём стоят, привалившись к боку машины. Без стекла со специальным защитным покрытием весь мир кажется в десять раз ярче. Защита нужна для дневных поездок, и без неё выезды наверх строго запрещены — сгоришь к чертям после второй минуты, если солнце захватит машину в плен. Иева с таким вожделением смотрит на небо, явно пытаясь запомнить всё до мельчайшей детали (кто знает, когда ещё выдастся шанс здесь побывать), что Сергей невольно вспоминает их с Модей первый выезд. Выбирались тогда всем отрядом, ещё совсем зелёные. Все они не смогли проехать и нескольких метров, остановились, чтобы привыкнуть к открывшейся картине — огромное, ничем не ограниченное пространство вместо серых стен и постоянно мигающих ламп. Небо и звёзды вместо низкого потолка. Модестас сиял так, что и солнца никакого не требовалось. Вот оно: тёплое, живое, улыбается и жжётся, только если коснуться, чего Сергей себе старался не позволять. Слишком частый контакт с солнечными лучами ведёт к медленной, но верной смерти, и Белов не дурак, чтобы добровольно на это подписываться. Достаточно уже того, что он вообще терпит (терпит ли?) Модестаса рядом почти каждый день. Достаточно того, что он слепо доверился ему, стал кочевником и вышел на Поверхность. Их выезд тогда длился часа четыре: Гаранжин вёл одну из машин и показывал новобранцам окрестности, они почти доехали до Западной базы. На мутантов в первую ночь посчастливилось не натолкнуться, так что под землю все вернулись счастливые, пьяные свежим воздухом, пространством и высокими скоростями. На Модестаса в зеленоватом свете ламп стало смотреть ещё больнее — настолько он был не отсюда. Смуглая кожа, отливающие бронзой волосы, ямочки на щеках — человек, сошедший с винтажных, выцветших сепией фотографий. После первого выезда Паулаускас порывисто и излишне крепко прижал Сергея к себе. Объятие превратилось в дружеское, только когда Белов, смутившись, легко похлопал Модю по плечу. Это было своеобразным «спасибо» — «не за что». — Мне теперь эти звёзды во снах сниться будут. Иева говорит тихо, словно боясь спугнуть естественный шум Поверхности. Природа вторит ей по-особенному: не монотонно шумящей вентиляцией и электричеством ламп, не гулкими голосами жителей подземного города, — но ветром, шорохом тёмного песка и едва различимым дыханием тех, кто рядом. Почему-то вспоминается песня из детства: только небо, только ветер, только радость впереди. Все втроём нехотя забираются обратно в джип, продолжают объезд. Рация приветливо шипит, закреплённая на панели управления, Гаранжин изредка проверяет, в порядке ли они. Теплицы целы, Сергей оставляет Модестаса в машине, чтобы в случае чего тот успел предупредить о мутантах, и провожает Иеву внутрь. Собирает пробирки с нескольких растений, чиркает что-то карандашом в блокноте. Срывает несколько травинок, проросших около ягод. Скорее всего, просто сорняк, но проверить — никогда не лишнее. У Северной не так много теплиц, в основном все продукты они получают от Южной и Восточной, взамен снабжая их техникой и оружием. Восточной базе даже удалось сохранить домашний скот — без их мяса остальные три подземных города уже давно бы загнулись. Западная база славилась залежами раритетного барахла, которое всё больше росло в цене в последнее время. Все хотели иметь у себя в комнате неработающее радио или фотоаппарат. Поговаривают, у кого-то даже сохранились рабочие полароиды. На базу они возвращаются притихшими, но молчание между ними скорее уютное, нежели неловкое. После сдачи формы на дезинфекцию и быстрого осмотра в медпункте (ритуал, обязательный для каждого, кто был на Поверхности дольше десяти минут), Сергей машет Паулаускасам на прощание, растягивая губы в едва заметной улыбке — на слова не хватает сил. Душ, домашняя одежда, кровать. Сергей закрывает глаза, чтобы провалиться в очередной сон про солнце, которое сжигает всё человечество дотла. Всё человечество, но его — никогда.