кончится день

Саша. Это всё Саша. Ваня думает: чёрт бы побрал тот день, когда Сергей с Модестасом и Иевой решили сесть за один стол с отрядом. Чёрт бы побрал тот день, когда шестнадцатилетний Едешко прятал глаза, потому что смущался открытых заинтересованных взглядов. Чёрт бы побрал тот день, когда Саша первый представился ему: улыбнулся ободряюще и даже шутливо руку пожал над столом. Сергей тогда рассказал, что Ваня подрабатывает у его матери, иногда остаётся на ночные смены. Иева жаловалась, что Едешко прощают пропуски уроков и несделанное домашнее задание, а Ваня в основном молча краснел, но от нападок отбивался бойко, пускай и тихо. Едешко не знает, почему мироздание решило, что Саше загреметь на больничную койку необходимо именно в ночную смену Вани. С потерявшим сознание Беловым примчалась Свешникова, а помогал ей кто-то из отряда, Едешко уже даже не помнит, кто именно. Они со Свешниковой уложили болезненно бледного Сашу на кушетку, спустя несколько мгновений вбежала предупреждённая заранее Валерия Ипполитовна — мать Сергея. Ночь была кошмарной, стабилизировать Сашу удалось не сразу, и в какой-то момент Ваня даже подумал, что впервые столкнётся со смертью лицом к лицу в свои шестнадцать — чересчур рано для старого мира, но даже немного поздно для нового. Саша долго не приходил в себя, а у Валерии был другой вызов, так что она, ласково потрепав Ваню по голове, оставила его дежурить. Белов очнулся ближе к утру, морщась из-за освещения, и очень тихо и хрипло попросил воды. Разглядев в медбрате Ваню, изобразил улыбку — Едешко даже смотреть было больно на потрескавшиеся губы. — А тебе в школу не надо завтра? «Ты не в том положении, чтобы шутить», — подумал Ваня, но ответил, что завтра суббота. — Мне надо задать тебе пару вопросов про твоё здоровье, готов сейчас говорить или поспишь ещё? Саша пожал плечами. — Валяй. Ваня закончил расспрашивать и уточнять минут через семь, а Белов выглядел так, будто только что пробежал несколько километров в кандалах. — Вань, — тихо начал он, — а когда меня выпишут? Едешко пожал плечами: — Не знаю. Боишься, что заскучаешь? — Боюсь, что коньки раньше отброшу, — Саша прикрыл глаза, только бы не видеть обеспокоенный взгляд и дрожащий холодный свет. — Не отбросишь. Прозвучало неожиданно близко, но Белов даже не дёрнулся, только снова улыбнулся. Так и уснул. Ваня и сам уснул, прямо на стуле, как только шею себе не сломал. Валерия разбудила его с утра, выгнала из палаты, под тихий смех Саши посоветовала в школе сегодня не появляться — выспаться. Ваня её, конечно, не послушал, а сразу после учёбы вернулся на работу. К Саше удалось попасть уже ближе к самому вечеру, но зато Едешко принёс ему охапку книг из библиотеки. — Валерия сказала, мне тут недели две ещё точно лежать, — вздохнул Белов. — Так что спасибо. Ваня кивнул. И остался. И оставался почти каждый вечер — шестнадцатилетний мальчишка подле двадцатитрёхлетнего кочевника. Всё это было неправильно с самого начала, думает теперь Ваня, всё это пахло лекарствами и новыми бинтами, — а для первой любви, говорят, это не самый лучший аромат. Саша был плохой идеей. Общаться с Сашей так тесно было плохой идеей. Позволять Саше спрашивать что-то личное было плохой идеей. С Сашей связаны одни плохие идеи, но Ваня так любит каждую из них, что каждый раз, когда Белов попадает на больничную койку, и сам чувствует себя смертельно больным. Они все здесь смертельно больные, в этом бункере, сколько бы учителя в школах ни твердили детям обратное, сколько бы надежд на светлое будущее не носили под рёбрами жители. А Саша знал всё о Ване с самого начала, видел всё, слушал интонации голоса, считывал, пробовал, рисковал. А потом оттолкнул — вот так запросто, даже не дав Ване объясниться в чувствах. Едешко уже исполнилось семнадцать, и выпускной класс ему был, честно говоря, как пятое колесо джипу, Ване не до него было, у него в груди всё горело и взгляд метался из стороны в сторону, если вдруг они с Сашей оставались один на один. А Белов всегда был спокойным. Не братья они с Серёжей, а всё равно в чём-то похожи. Саша Ваню как-то поймал в одном из коридоров-переулков, сказал: — Вот это всё, — и пальцем указал сначала на Едешко, потом на себя, — очень плохая идея, Вань. Ваня хотел бы произнести речь в стиле «можно я сам буду решать?», но он и так забыл про субординацию — а Саша старше, а у Саши за плечами столько выездов наверх, что Ване и не снилось, а Саша постоянно одной ногой в могиле, и под землёй ему ничем не лучше, чем под солнцем. Так что Ваня только язык прикусил. — Ты же понимаешь, не глупый. Кивок. — Прости, Вань. Ещё кивок. Саша облизал сухие губы — и растворился. В палате Белова Едешко с тех пор так ни разу и не появился, да и вообще всё больше времени проводил в лабораториях, пока окончательно там не обосновался. Свешникова про Сашу рассказывала каждый день, и Ваня думал, что с ума сойдёт, пока однажды — кто бы мог подумать — Иева не решила провести с ним весь рабочий день. — Да ты задолбала со своим Сашей, Саш, — она сидела на одном из железных столов, едва ли не задевая мысками пол — высокая, как и сам Ваня, только уж больно худощавая. — Не видишь что ли, что всё равно всем. Очень рады за вас и всё такое, совет да любовь, можно теперь тему сменить? Едешко тогда первый раз видел Иеву оскорблённой, даже начал подозревать, что та и сама в Сашу втрескалась, но Паулаускайте в ответ — уже позже — только смеялась да открещивалась. — За тебя мне обидно, дуралей. И откуда терпения столько, поделился бы, что ли… Ване нравилась Иева, да и вообще знаменитого гнева Паулаускасов он на себе не испытывал, так что и плохого ничего сказать не мог. Да, иногда с ними обоими очень непросто — но с кем просто? С Сашей (что с ним, что с ней), что ли? Саша. Это всё Саша. Ваня думает об этом, пока работает. Ваня думает об этом, пока отдыхает. Ваня думает об этом постоянно. Он должен был перегореть к сегодняшнему дню, должен был отступиться, но ни того, ни другого не произошло. Его когда-нибудь замкнёт на Саше окончательно, и чёрт знает, что он тогда вытворит, но потом обязательно будет стыдно. Ваня старается не проматывать в голове всё, что знает о Саше, но проигрывает в этом бою с собой же каждый ёбаный день. * Сергею снится солнце. В этот раз у самой кромки моря, закатное, рыжее-рыжее, как его первая любовь — Люда ли, Люся ли, — не помнит. У девчушки была бледная кожа и яркие веснушки по всему лицу. Её худые запястья перехватывали красные браслеты из ниток с рынка — такие модно было носить. У Модестаса в его сне почему-то тоже красные нитки на запястьях, а ещё белая футболка на плечах, и улыбка на губах, и в широких ладонях мяч. Песок не жжёт ноги — ласково лижет ступни. На солнце смотреть не больно, а вот на Паулаускаса — очень. Ветер с моря ласково треплет его волосы, гладит открытые загорелые руки. Модестасу так идёт солнце. Сергей даже не замечает сначала, что Паулаускас подзывает его ближе к себе. Сергей делает несколько шагов вперёд, пока Модя не тянется пальцами к его открытому плечу. Его ладонь горячая, как сто сорок солнц, и это не просто метафора — Серёжа заходится в крике, потому что волна удушающего жара прошивает всё тело. Белову больно, с него будто снимают кожный покров. Модестас держит его крепко, сгребает в объятия, а Белов кричит ему в шею, тело колотит от напряжения. — Серый, — говорит Модя, почему-то вполголоса. — Серёж. Белов рад проснуться от этого сна, хотя и не сразу понимает, что происходит. Потом сопоставляет одно с другим: кромешная тьма, тёплая ладонь сжимает его плечо. Дыхание и запах Моди немного успокаивают бьющееся птицей в клетке сердце. Знать запах и ритм дыхания Паулаускаса — это не романтика, это долгие годы, проведённые друг с другом на временами чересчур близком расстоянии. Такое не запоминается специально. — Да? — наконец отзывается Белов. — Случилось чего? — Да нет, — Модестас не включает свет, не отпускает его плечо — и хорошо. — Можно у тебя переночевать? У меня… — Можно, — Сергей откатывается ближе к стене, Модя легко отпускает его. — Зачем спрашиваешь. Паулаускас усмехается, матрас под ним проседает значительно. Белов отворачивается к стене, утыкаясь лбом в холодный бетон. Проходит ещё несколько минут, прежде чем он до конца восстанавливает дыхание. — Что тебе снилось? — совсем тихо спрашивает Модестас. Ты, хочет ответить Сергей. — Солнце, — отвечает он и не врёт. — Голову тебе лечить надо, — недовольно бормочет Паулаускас и, утыкается лбом Сергею между лопаток. — Надо, Модь. Только завтра, хорошо? — Хорошо. Модестас дыханием щекочет Сергею спину, но тот привык — не впервые. Он не помнит, когда это началось, и не знает, когда стало прогрессировать. Не уловил момент, когда касаний стало больше обычного, не перехватил ладонь Модестаса — а теперь вот. Их «нормально» не ограничивается дружескими похлопываниями по плечам. Их «нормально» — ночевать в одной кровати и чувствовать себя в безопасности только рядом. Их «нормально» — вообще не нормально. Но Сергей подумает об этом завтра, всё завтра. Сейчас он не сгорает заживо под прикосновениями Модестаса — и на том спасибо. Утром противно пищит будильник. Паулаускас выключает его, не открывая глаз, и возвращается обратно в кокон из рук, ног и одеяла. Серёжа дышит ему в ключицу. — Думаешь, если мы не придём на одну тренировку, кто-нибудь будет ругаться? — полусонно хрипит Модестас. — С кем, с тобой, что ли? С тобой попробуй поругайся. Паулаускас растягивает губы в улыбке, когда Серёжа переворачивается на другой бок, и невозмутимо кладёт руку поперёк его торса. По утрам вот так себя вести разрешается, утро — наивное время суток. Сергей старается не думать о том, как красиво бы заливало рассветное солнце комнату, как хорошо было бы смотреть на Паулаускаса в этом нежном свете. Как было бы смешно следить за ним заспанным, недовольным. Как тот бы готовил им настоящий кофе на кухне — ведь раньше они были вместо столовых и прочих общепитов. Они приходят в спортзал к двенадцати, а не к девяти, и никто им не говорит ни слова. Кроме Гаранжина, разумеется, но в его тоне скорее сочувствие, чем укор. Зал — большая бетонная коробка с матами и снарядами по углам, почти не похож на то, что было написано в учебниках. Никакой разметки нет, никаких мячей тоже — как-то никто не догадался стаскивать их вниз. Шпана иногда сподабливалась делать пародию на футбольный, но всерьёз этим никто не занимался — иных забот полон рот. Огромное количество тренировок кочевников было оправдано: лучше быть физически подготовленным, если собираешься вылезать к солнцу. Никогда не знаешь, что может произойти. Джипы глохнут, мутанты плодятся, да и других случайностей ещё никто не отменял. Кочевники знают правила первой помощи, назубок учат историю и справочники по механике. Свешникова ездит с отрядом в качестве медика, но и та работает только половину дня, остальную проводя здесь, с ними же. Отряд к ней относится благосклонно, девчонка умная и быстрая, в экстремальных ситуациях эмоции у неё вырубаются вовсе. Резкий контраст с тем, что они видят под землёй. На Поверхности Саша хмурится и почти не разговаривает, здесь — дарит улыбки направо и налево и много болтает. Наверное, Поверхность меняет их всех. Сергей иногда задумывается, какой была бы жизнь, если бы солнце не убивало их? Кем бы он работал, с кем и как жил, с кем бы общался и ругался? Встретились бы они с ребятами из отряда, пересеклись бы они с Модестасом? Считалось бы нормальным засыпать и просыпаться вместе несколько раз в месяц? Модестас всё время шутит, что если бы вселенная не дала им встретиться, то Паулаускаса задушили бы в какой-нибудь подворотне ещё в детстве — больно много проблем доставляет. Белов только отмахивается: люди же не были зверьми, несмотря на все теории религиозных фанатиков о том, что человечеству нужна была чистка, а выжили только те, кто того заслуживает. Сергей недолюбливает религиозных фанатиков и считает их самыми опасными людьми на базах. На Северной есть место, отведённое специально для «церкви», и Белов, пожалуй, один из тех, кому не нравится затея с открытым огнём в закрытом помещении. Смертей будет не сосчитать, если под землёй начнётся пожар. Говорят, их управляющий и сам верующий, поэтому и позволяет идти на риски. Сергей нашёл библию в школьной библиотеке да так и не вернул в своё время. Обычная книжонка в зелёном, немного потрёпанном переплёте. От жёлтых страниц всегда пахнет чем-то незнакомым — больше таких запахов Белов под землёй не встречал. Тесёмочка, уже потерявшая былой синий цвет, досталась ему вместе с книгой, он так и не избавился от неё. Белов и сам не знает, что годами выискивает в библии, но, раз уж для подсолнечного поколения в этой книге был сокрыт какой-то священный смысл, он должен найти и разобраться. Может быть, всё встанет на свои места. Если Сергей недолюбливает религиозных людей, то вот Модестас совершенно открыто их ненавидит, поэтому, когда впервые видит у Белова в руках книгу, едва ли не рвёт с ним дружеские отношения на месте. Причину подобной нелюбви Сергей так и не вызнал: на все вопросы Модя только хмурился и отворачивался, упрямый, как солнечный свет. Только однажды сказал: — На Южной всегда говорили, что библия — это книга о любви, а потом оказалось, что из-за неё люди только гибли да страдали. В чём смысл тогда? Сергей спорить не стал, но не могло же всё человечества оказаться глупее одного конкретного Модестаса? (Не то чтобы он сильно удивился, конечно.) Из-за опоздания Сергей с Паулаускасом проводят в зале на пару часов больше, чем обычно, а сразу после тренировки разбегаются по комнатам, чтобы переодеться в ночную форму и прибыть к гаражу вовремя. — За вами сегодня Город, — сухо сообщает Гаранжин, — давно не наведывались. В этот раз им кладут вдвое больше оружия, чем пару дней назад, когда они «прогуливались» с Иевой. Город — опасное место, рассадник убежищ мутантов, которые периодически приходится зачищать, чтобы не подбирались ближе к базе. Вряд ли они сумеют прогрызть или пробить стены, но бережёного, как говорится… Провизии тоже кладут больше, потому что ехать до Города не так близко, как до теплиц. Иногда безопаснее переждать в тени зданий дневной зной, чем пытаться добраться до базы затемно: защитное стекло, пусть и оправдывает своё название, но не настолько, насколько хотелось бы. Несмотря на все риски, и Сергей, и Модестас любят выбираться в Город. Там не нужно записывать и описывать каждый новый росточек, как в теплице, нет никаких чётких указаний, кроме как проверить несколько излюбленных мутантами подвалов. Белов с Модестасом называют такие вылазки «каникулами», потому что Город словно изолирует их от остального мира. Изоляции им, конечно, хватало и под землёй, но там, наверху, среди останков зданий, песка и ветра, всё совсем иначе: дух исчезнувшего человечества становится почти осязаемым. Сергей всегда ведёт уверенно и быстро, потому что не надо много ума, чтобы ни во что не врезаться в пустыне, пусть даже защитное стекло и намного снижает видимость. Включённые фары помогают. Белову всегда жутковато думать о том, как странно, наверное, смотрелись бы со стороны два горящих глаза машины посреди пустыни — чужеродно. Словно сверкающая улыбка монстра под кроватью из детских страшных историй. — Давно мы с тобой на каникулах не были, — усмехается Модестас, пытаясь разглядеть что-то в обступающей темноте. Он всегда внимательно следит за происходящим по другую сторону стекла машины. Ему не нужно, чтобы какая-нибудь слепая тварь разбила им переднее стекло или проделала дыру в бочине. Их джип прочный, но мутанты бывают прочнее. — Давно, — соглашается Сергей. — Думаешь, понабежало гостей? — Удивляюсь, почему их ещё не сожгло к чертям собачьим, как людей в своё время. — Божественный замысел, — специально подначивает Белов. Модестас поджимает губы. — Ты же не серьёзно, да? Сергей пожимает плечами, и больше они этой темы не касаются. Ночь сгущается, видимость снижается до того, что Белову приходится сбавить скорость ближе к городу, чтобы случайно не налететь на какой-нибудь булыжник. Полуразрушенные здания угрожающе возвышаются над ними, и теперь джип еле ползёт среди бывших улиц и переулков. Сергей слышал, что такие машины, как у них, раньше называли «внедорожниками», вот только смысл в подобном названии, если нет больше дорог? Сергей плавно тормозит у первого по счёту подвала. От когда-то прочного здания и, скорее всего, чьего-то бывшего жилища, остались только стены первого этажа. Пожары, ураганы и отсутствие человека превратили чужие крепости в руины. Они спускаются вниз молча, держа наготове автоматы: твари по большей части слепые и глупые, и расправляться с ними довольно просто, но среди них попадаются особо резвые. Внизу совсем нечем дышать, потому что система вентиляции уже давно не рабочая. Сергей осторожно протискивается в полузаваленный дверной проём, обводя фонариком помещение. Пусто. Они выбираются как можно скорее: здания имеют неприятное свойство обваливаться в самый неподходящий момент. Они задохнутся раньше, чем кто-нибудь успеет приехать на сигнал помощи. — Ещё два, — вздыхает Сергей. Модестас лишь кивает. Они оба не очень любят бродить по уже известным подземельям, гораздо интереснее искать что-то новенькое, ещё неизведанное. Город большой, и руины зданий каждый раз видно иначе из-за разного уровня песка. Никогда не знаешь, что найдёшь в очередную вылазку. (Алжан, парень из другого отряда, клялся, что они с напарником как-то наткнулись на винный погреб, но у них не было времени перетаскивать бутылки) (Модестасу всегда было интересно, действительно ли вино раньше было вкусным, потому что бражку из их бара пить почти невозможно) (Сергей и вовсе пил редко, уж больно градус развязывал язык) Остальные два подвала тоже пустые, что странно. Обычно хотя бы в одном из трёх убежищ находились мутанты, похожие на дикую смесь крысы и собаки, но сегодня в городе тихо и спокойно. Сергей вспоминает фразу «затишье перед бурей» и хмурится. Чувство тревоги начинает подтачивать нервы, но он списывает это на давшую о себе знать паранойю. Белов невольно вспоминает первые вылазки, когда пугало всё: и тишина, и шорохи, и шум рации. Модестас словно и не задумывается об этом, счастливый, что с основной работой они сегодня расправились. Они никогда не ограничиваются заданием: выбирают случайные подвалы, иногда заглядывают в люки. Сегодня, впервые за все вылазки, добираются до самого целого здания в городе. Оно низкое — два или три этажа фасада, обвалившаяся крыша — и широкое, словно когда-то здесь было несколько корпусов. Гаранжин говорил, что раньше здесь стояла школа или здание университета, но всё полезное — книги, канцелярию, даже проекторы — вынесли задолго до них. Модестас с Сергеем берут с собой оружие, по привычке закрывают джип на ключ, будто здесь есть, кому его красть. По базе иногда ходили шепотки про то, что кто-то видел выживших с Поверхности — сумасшедших чудиков с пузырящейся кожей, но то были только детские сказки. Если раньше такое ещё было возможно, то теперь, спустя несколько десятилетий непрекращающегося смертельного зноя, на Поверхности не осталось никого достаточно разумного, чтобы назвать его человеком. Они идут по тёмному коридору, слушая собственные шаги и дыхание: в таком тихом, пустынном мире, сколько ни старайся, бесшумно передвигаться не получается. В местах, где обвалилась крыша (а под её давлением и этажи) приходится пробираться через булыжники, царапая ладони. Под ботинками хрустят камни и шуршит песок, через прорехи для уже не существующих окон равномерно льётся лунный свет. Подними вверх взгляд — увидишь дыру в потолке, а сквозь неё горсть ярких звёзд на синем-синем небе. Учителя, показывая старые фильмы раз в несколько месяцев, говорили, что раньше небо не было таким синим, не играло красками так умело. Теперь, из-за дырявой атмосферы, отвести глаза невозможно. Красота, цена которой — миллиарды человеческих жизней. Они находят лестницу вниз, и та чудом оказывается не заваленной. Спускаются быстро, запоминая каждый шаг на автомате. Внизу, сразу после коридора, очень просторно и пусто: это понятно из-за гулкого эха. — Надо же, даже завалов нет, — хмыкает Модестас, не чувствуя под ногами острых камней. — Хорошо забрели. Сергей осматривается: пол в нескольких слоях пыли, их с Паулаускасом следы отчётливо видны на общем фоне. — Это… — Модя хмурится, — для футбола? У двух противоположных стен стоят подобия на рамки с натянутыми сетками, сверху над одним из них висят щит и корзина — с другой стороны подобная конструкция уже обвалилась. — Ага. Ворота, кажется. А это для баскетбола. Они находят какую-то каморку, внутри которой куча всякого барахла, но главное — мячи. Покрывшиеся слоями пыли, грязные, но мячи. Паулаускас смеётся: сколько они все слышали о бывалых развлечениях, но артефактов от них осталось мало, да и те были неисправны. Сдувшиеся мячи с подписями никому не известных ныне людей продаются на рынке Западной за бесценок. Паулаускас вытирает мяч от пыли, тот ложится в руки непривычно, но легко — кажется, оранжевый, плотный, резиновый. — Баскетбольный. Попробуем? Сергей пожимает плечами: почему бы и нет, в конце концов. Из-за отсутствия работы у них довольно много времени, успеют и поиграть, и захватить несколько мячей на базу: мелкотня будет в восторге. Белов подсвечивает кольцо фонариком, с интересом наблюдая, как целится и рассчитывает силы Модестас. Раз, два, — бросок. Мимо. — Ну, ты пытался, — усмехается Сергей. — На вот, сам попробуй, раз умный такой. Паулаускас меняет фонарь на мяч и наблюдает за тем, как Сергей перекатывает его между ладоней, пару раз подбрасывает в воздух. Встаёт от кольца за пару метров, целится несколько секунд — и мяч в кольце. Белов пожимает плечами: «Как нечего делать». Модестас закатывает глаза: «Выпендрёжник». Сергей не поднимает мяч с пола, вместо этого внезапно оказываясь лицом к лицу с Модестасом. Паулаускас направляет луч света вниз, чтобы не слепить глаза. Между ними — два десятка сантиметров полумрака, и Белов хотел бы что-нибудь сказать, но нечего. Они с Модей много разговаривают, но редко когда действительно говорят. Воздух в подвале густой. — Страшно? — Модестас поднимает фонарик, подсвечивая снизу лицо — как в детстве. Сергей тянется ладонью к его щеке, большим пальцем поглаживая чужую гладковыбритую скулу. Паулаускас медленно выдыхает и прикрывает глаза. — Смешно, — отзывается Белов. Они могли бы простоять так ещё несколько минут, и бог знает, что произошло бы тогда, но Сергею кажется, что он чувствует, как на несколько секунд начинает вибрировать земля под его ногами. Плохо. Модестас моментально открывает глаза, им требуется мгновение, чтобы осознать, что если это и галлюцинация — то общая, что маловероятно. Они кивают друг другу и срываются с места, забыв про мячи, про баскетбол, про духов прошлого. Бегут, не думая ни о чём, кроме того, что из города надо убраться подальше прежде, чем на них сверху посыплются огромные булыжники. Выбраться, чтобы не умереть в руинах, не стать руинами. В этот раз, пробираясь через завалы на первом этаже, они в кровь разбивают себе ладони и оставляют россыпи синяков на коже — ничто, если сравнивать с человеческой жизнью. Уже на улице, когда они бегут к джипу, каждый раз ускоряясь, чувствуя очередной, пока что незначительный толчок, Сергей пытается связаться с Гаранжиным, но ответом служит тишина — то ли отошёл, то ли сигнал не достаёт. Они запрыгивают в джип, и Белов сразу даёт по газам, лавируя между зданиями: тревога за Северную уходит на второй план, потому что главное сейчас — выбраться живыми. Модестас отчётливо повторяет в рацию заученные с самого выпуска из школы слова. Они выбираются из города, когда толчки уже ощутимы: машину заносит из стороны в сторону, Сергей сжимает зубы. Впереди больше не видно зданий, и Белов вдавливает педаль газа в пол. База не отвечает.