кончится день

Иева сидит за рабочим столом и мучается с рацией: Гаранжин теперь периодически подкидывает ей сломавшиеся вещи, починить которые у Отрядов сейчас не хватает времени. Из-за почти полного отсутствия одного из Отрядов, остальные перегружены — за рациями и прочей техникой следить некому. Свешникова даже не стучится, когда заходит. Она заставляет Иеву выпить таблетки — розовую и жёлтую, — а потом, улыбаясь, говорит: — Модестас связался с Гаранжиным. Они скоро будут. Отвёртка падает на стол, Иева смотрит на Сашу почти что испуганно. — Они в порядке? — Живы, все четверо. Иева порывается встать, но Саша останавливает её, твёрдой ладонью давит на плечо. — Нечего бегать, — хмурится. — Всё равно им не меньше нескольких часов ещё ехать, а ты только ногу потревожишь. Я зайду за тобой, когда они будут подъезжать. Иева кивает и кусает губу, потому что боится, что расплачется от облегчения, если попробует что-нибудь сказать. Свешникова зачем-то треплет её по волосам, прежде чем уйти. В комнате Модестаса наконец-то скоро перестанет быть невыносимо тихо. * Даг не врал: поездка и правда выдаётся не из лёгких. Сергей забывается тревожным сном, едва встаёт солнце, но через пару часов просыпается, потому что чувствует, как начинает задыхаться. Модестас ведёт джип, Зураб спит на переднем сидении, Мишако сопит рядом. Жарко и тошнит, но Сергею не дотянуться до сумки с водой и лекарствами так, чтобы не потревожить Коркию. Приходится дожидаться, пока Модестас затормозит в тени какого-то из зданий и поменяется с Мишако местами. Сергей жадно осушает половину бутылки воды, запивая белую таблетку, и выдыхает — уже ничего не соображающий. Модестас почти что усаживает его между своих разведённых ног, и Белов машинально опирается на его грудь, кладёт голову на плечо. Паулаускас кивает Зурабу, когда тот оборачивается, и машина трогается с места. Модестас придерживает Серёжу поперёк груди и, смотря в потолок, надеется только на то, что они все доберутся до Северной живыми. И по возможности невредимыми — по крайней мере не сильнее, чем сейчас. * Сергей ещё не совсем пришёл в себя, когда открываются родные железные ворота: Модестас растолкал его с полчаса назад, чтобы Белов успел хотя бы немного оклематься, прежде чем встретиться с родными и близкими. Модестас и сам весь в нетерпении: ёрзает, хмурится, постоянно поглядывает на часы, словно те ему покажут что-то новое и интересное. В гараже их встречает только Гаранжин, светит улыбкой, хлопает по плечам. Валерия с Иевой и Свешниковой ждут их у самого входа в гараж, и Паулаускайте бросает костыли на пол, едва видит Модестаса, кидается ему на шею, забывая про всё на свете — и про боль в ноге, и про все слова, которые заготовила, чтобы отчитать их с Сергеем за то, что попали в очередную передрягу. Свешникова даже не ругается, только подбирает костыли с пола. Мать Сергея гладит его по щеке и приговаривает что-то успокаивающее, обещая вылечить сына, поправить его исстрадавшиеся ноги, а Белов улыбается так, словно понимает — не выйдет. Свешникова здесь лишняя, но ей нужно проводить всех прибывших в медпункт на осмотр, потому что у Валерии явно есть дела поважнее. Иева с рук Модестаса слезать отказывается категорически, так и едет в лифте, сцепив ладони за его плечами. Паулаускас на это улыбается только, ничего не говорит, поглаживает сестру по спине. Сергей выглядит бледным и очень уставшим, прислоняется к стене каждый раз, когда выпадает такая возможность. Никто не отягощает его разговорами, Иева бросает на него обеспокоенный взгляд, но ничего не спрашивает, только что-то говорит Модестасу на ухо. Белова укладывают в палату сразу же, не дают даже зайти домой, чтобы взять собственную одежду — Модестас попозже принесёт. У Сергея нет сил протестовать, облегчение от того, что он наконец-то на родной базе захлёстывает с головой и расслабляет, приговаривает, что теперь ему ничего не грозит, и он в полной безопасности. С остальным можно разобраться потом. Он, кажется, даже не успевает улечься нормально: засыпает прямо на не расправленной кровати. * Иева болтает без умолку, едва Модестас снова перешагивает порог их квартиры, заваривает чай, управляясь с костылями так, словно уже давно с ними ходит. Паулаускас невесело усмехается тому, что два самых дорогих человека так похоже пострадали практически в один момент. Модестас говорит: — Я чуть с ума не сошёл, когда узнал про обвал. Иева жмётся к нему снова, доверчиво, как котёнок. — Я чуть с ума не сошла, когда узнала, что они вас на Южную отправили. Да ещё и с Серёжей беда… Он ходить-то сможет? — Сможет, — кивает Модестас. — Даг сказал, что сможет. — Даг? Что ещё за Даг? — Долгая история… * Модестас не выезжает наверх ни разу, пока Сергея не выписывают из больницы, пока он не может передвигаться самостоятельно без костылей, хоть и прихрамывая на одну ногу. Вместо них двоих наверх посылают Ваню с Иевой, и если последняя только рада представившейся возможности, Едешко не слишком доволен, но не жалуется — знает, что временно. На восстановление уходит много сил, Сергею сложно снова начать тренироваться, сложно вернуться в форму, но он проходит через это бок о бок с Модестасом, который по-прежнему ведёт себя совершенно невыносимо со всеми вокруг: ругается с Гаранжиным едва ли не из-за каждой мелочи, всячески показывает своё недовольство, ворчит и злится по пустяковым поводам. Спорить с Паулаускасом — всё равно, что играть с чёртовым солнцем в гляделки. Модестас чаще приходит ночевать к Сергею, перестаёт спрашивать на это разрешение. Целует его в одну из таких ночей, аккуратно обхватывая чужое лицо ладонями, будто больная нога делает всего Белова стеклянным, будто с ним действительно необходимо так осторожничать. Серёжа отзывается сразу же, вплетает в волосы Модестаса пальцы и тянет ближе к себе, — потому что хочет, потому что может. В комнате тишина разливается как-то закономерно, Паулаускас уже привык, что когда они с Сергеем вот так близко — вокруг всегда тихо. Вместо разговоров у них есть целый спектр неизученных ещё касаний: Модя аккуратно проходится ладонью по шее и груди — кожа ощущается горячо даже сквозь ткань, — проводит подушечками пальцев по животу, приподнимая чужую футболку. Серёжа выдыхает ему в губы как-то порывисто, на грани слышимости, и царапает короткими ногтями шею у самой кромки волос. По спине у Модестаса бегут мурашки, он и сам дышит будто бы через раз. Любовь Модестаса выламывает его изнутри который год, но так он ощущает её впервые: словно в груди наконец заполнили какой-то сосуд до краёв, а теперь разливают содержимое предельно осторожно — касаниями, словами, поцелуями. Он тянет футболку Сергея вверх, снимает свою сам, и не сдерживает стона, когда чувствует кожу кожей — не дружеские объятия, не похлопывание по плечу, не спешный поцелуй в гараже среди джипов. Медленно: Серёжа кладёт руки ему на плечи и тянет ближе к себе, Модестас беззастенчиво водит ладонями по его торсу, оглаживает бока и тянется губами к мочке уха. Это всё сумасшествие, и сердце от одного осознания того, что происходит, норовит выпрыгнуть из груди. Белов своими руками держит Модестаса в сознании. Паулаускас давит ему на плечи, укладывая на подушки, действует на чистых инстинктах, кусая около ключицы, оставляя поцелуи на груди и спускаясь ниже. Сергей выгибается и даже не стонет — коротко выдыхает, лишь слегка тревожа голосовые связки, словно бы случайно, — когда Модестас колет его двухдневной щетиной чуть ниже пупка. Модя стягивает с него штаны, целует подвздошную косточку, поглаживает внутреннюю сторону бедра, чувствуя, как Серёжа невольно под ним напрягается и путает пальцы в рыжеватых волосах. Модестас спускается ещё ниже, проводит губами по больному колену и только недавно затянувшейся ране, и Сергей не выдерживает, зовёт его по имени, говорит: — Иди сюда. Паулаускас идёт. Он никогда бы не подумал, что Белов под ним будет таким отзывчивым, что будет так подаваться навстречу любым движениям и целовать медленно и терпко. Модестас между поцелуями снимает с себя спортивки, и Сергей стонет почти уничтожено, дрожит, когда чувствует его там, когда Паулаускас на пробу двигает бёдрами и сам жмурится до цветных пятен перед глазами. Модя опускает ладонь, обхватывает его член и медленно ведёт вниз, задевая большим пальцем головку — Сергей хватается за его плечо, царапая кожу и подаваясь на встречу. Модестас держит его на грани, увлечённо целуя то подбородок, то шею, изредка дразнит за ухом или задевает зубами соски. Паулаускас думает, что у Сергея наверняка покрасневшие щёки, представляет себе, как тот закусывает губу, стараясь стонать не слишком громко, как зажмуривает глаза, как красиво выгибает шею, на которой уже наверняка горят несколько следов. Он хочет видеть это. Он хочет видеть Серёжу. На связные предложения Модестаса не хватает, поэтому он на выдохе спрашивает: — …свет? — …да. Им приходится зажмуриться, потому что тусклый ночник на тумбочке кажется чересчур ярким. Всё ещё не таким ярким, как Модестас. Модестас — солнце, светящее даже в каменной коробке базы, спрятанной далеко под песками пустынь. На Модестаса по-прежнему больно смотреть, больно ощущать его и кожей, и подкожно, больно носить любовь к нему в себе и не говорить о ней вслух — потому что такими были правила игры. Модестас с Сергеем привыкли к этому, но привычки, убеждения, сомнения, — всё рушится, когда они смотрят друг другу в глаза. Напряжённо и открыто. Честно. Серёжа тянется к лицу Паулаускаса и гладит его по щеке большим пальцем, — растрёпанный, немного взмокший, и вправду покрасневший. Модестасу кажется, что он может смотреть на такого (на любого) Сергея вечно, но он снова медленно двигает рукой, и взгляд Белова мутнеет на секунду. Модестас продолжает, то замедляясь, то ускоряясь вновь, пока Сергей не стонет обессиленно его имя, пока не сжимает его плечо так, что оставляет царапины. Модестас держит его в шаге от того, чтобы сорваться вниз, водит ладонями по тугим мышцам живота. Пока Паулаускас разогревает на пальцах смазку (он бы соврал, сказав, что не купил её заранее: они взрослые люди, готовиться к сексу — нормально и правильно), Серёжа гладит его бёдра, потом подтягивает одну из подушек — под свои. Кусает нижнюю губу и шипит, пока Модестас готовит его под себя, и расслабляется не сразу, но каждый стон, когда Паулаускас так нужно и правильно сгибает пальцы, отзывается у Моди где-то внизу живота. Он и сам дрожит от одного только взгляда на Серёжу, а чувствовать его вот так — что-то из области фантастики. Что-то сродни растущим с каждым днём теплицам посреди выжженных пустынь. Когда Модестас внутри, Серёжа не стонет и не кричит — только пытается не забыть, как дышать, цепляясь за всё, до чего дотягиваются руки. Модя переплетает их пальцы — и это едва ли не интимнее чем всё, что произошло. Сергей стонет скорее из-за этого, чем от того, что Паулаускас начинает двигаться. К тому времени, как Модестас находит нужный угол, Белов уже плохо понимает, где находится: в его мышцах слишком много удовольствия и тугого напряжения, а в голове пусто, ничего нет, кроме имени Паулаускаса. Модестас ускоряет темп, видя, как дрожат Серёжины ресницы, чувствуя, как сокращаются мышцы, и ловит оргазм почти сразу за ним. Паулаускас находит в себе силы лечь рядом, а не на Серёжу, но всё равно оказывается в чужих объятиях — подрагивающие пальцы гладят его затылок. Белов целует его в висок, прежде чем уходит в душ, а когда возвращается, уже одетый Модестас заканчивает перестилать постельное бельё. Они ещё немного целуются, прежде чем лечь спать окончательно — лениво и медленно, словно у них есть всё время мира. Модестас исступленно гладит чужие руки, проводит пальцем по каждому шраму и целует раскрытые ладони по очереди. Через пару минут щёлкает выключатель ночника. * Сергею снится солнце. Бестолковый жёлтый зрачок следит за землёй — за тем, что от неё осталось: пустыни, руины и зелёные островки теплиц. Царапины следов от джипов, затягивающиеся под целебным ветром. Люди-муравьи, с головы до ног одетые в защиту — лишь бы не попасться под строгий взгляд солнца, лишь бы не стать жертвой его смертельных лучей. Сергей стоит под солнцем совсем один: вокруг на много миль нет ни одной живой души. Солнце ему не вредит. Солнце ему не вредит, жалеет, шепчет что-то песками пустынь. Солнце просит его не сбегать, ласково греет лицо и шею, гладит по бледным плечам. Целует с детства больное колено. Солнце будто обещает ему вечное правление на этой пустой, брошенной всеми планете. Будто извиняется за всё содеянное, вымаливает прощение, тянется лучами-ладонями к Сергею. Белов смотрит на солнце в ответ — равнодушно, прямо, даже не щурясь, — а потом моргает. Всё меняется. Солнце следит за землёй и за всеми её жителями, ласкает взглядом их плечи и макушки, щедро сыплет веснушками на носы и щёки. Люди улыбаются солнцу бессознательно, щурят глаза, прикладывая ладони ко лбу, ворчат, надевая солнцезащитные очки. Дети играют во дворах и парках, пока деревья тихо шелестят листвой, переговариваясь, а на пляжах загорают курортники, предоставляя солнцу возможность вылизать их тела от кончиков пальцев на ногах до самого темечка. Люди под солнцем — раздеваются, открываются, наслаждаются. Нежатся. Люди под солнцем — млеют и оттаивают. Люди под солнцем — любят. * Время идёт своим чередом. Саша с Ваней съезжаются — Едешко сам предлагает, говоря, что не хотел бы расставаться с квартирой, где когда-то жили его родители, а одному там существовать невыносимо. Ваня больше не убивается на работе, потому что ему есть, зачем возвращаться домой. Саша цепляется за жизнь всеми силами, — потому что ему есть, зачем возвращаться домой. Сергей, как только пришёл в форму, вышел на Поверхность вместе с Модестасом — и сразу в Город. Они нашли ту самую школу, разобрали образовавшийся на пути к спортивному залу завал и вытащили наверх несколько баскетбольных мячей. Сергею понадобилось ещё несколько рейдов, чтобы понять, что на длительные расстояния он ездить больше не может, хоть и готов рвануть за Модестасом на Южную, если потребуется, в любую секунду. Паулаускас болезненно воспринял перемены: Сергей теперь выезжал с ним едва ли не в два раза реже, зато его место заняла Иева — довольная донельзя. Модестас пытался ругаться, пытался возражать, но Паулаускайте всё нипочём: есть, в кого. Сергей пришёл к Гаранжину в один из рабочих дней и сказал, что ему необходим доступ к архивам. Он нашёл несколько фильмов и даже одно пособие (не на русском, но хотя бы с картинками) про баскетбол, и вечерами сидел в школьном кино-классе, расписывая те правила, которые понимал. Модестас часто сидел рядом, на случай, если сам Сергей что-то пропустит. Через месяц на Северной образовалась первая детская команда по баскетболу, а Белов стал тренером. Паулаускас долго злился, что из-за разных графиков у них вдвое уменьшилось совместное свободное время, но тем радостнее стали встречи. Сергей после уговоров длиною, кажется, в несколько недель, согласился переехать из своей квартиры, больше напоминающей коробку два на два, к Модестасу — Иева всё равно нечасто ночует дома с недавних пор. Всё идёт своим ходом, и время расставляет всех по своим местам. Понемногу даже Модестас смиряется с новым ритмом жизни, устало обнимая Серёжу ночами и заспанно провожая его на утренние тренировки. Наверху за идею о спортивных командах хватаются, рассылают предложения всем базам, и через пару месяцев у Сергея вдвое больше информации о баскетболе, чем было, а ещё через пару состоится первый товарищеский матч: Северная против Западной. Сегодня Модестас приходит в школьный спортивный зал перед самым выездом, уже немного опаздывает, но может себе позволить — извиняться не станет всё равно. Сергей один: отрабатывает броски, из раза в раз метко попадая в цель. Ни разу на глазах Паулаускаса ещё не промазал. Специально что ли выпендривается? Модя привычно обнимает его, подходя сзади, но даже с таким грузом Сергей справляется с задачей: мяч в кольце. Модестас вздыхает. — Гаранжин удвоил тренировки зачем-то, никому ничего не рассказывает, — бормочет он. — Этот день вообще когда-нибудь кончится? Сергей улыбается чему-то своему, разворачивается в руках Модестаса и обнимает его в ответ: крепко, тепло, так, как они оба привыкли. Целует куда-то в уголок губ. — Кончится, — говорит. — Кончится. Кончится день. Кончится год. Кончится их работа: и на Поверхности, и здесь. Они сами тоже когда-нибудь кончатся, как бы усердно Белов старался об этом не думать. Не кончится человечество, не кончатся их старания сделать будущим поколениям лучше, оставить после себя что-то полезное: в эмоциональном или материальном плане. Не кончатся попытки восстановить цивилизацию, науку и технику. Не кончатся, пока последний человек на земле не будет иссушен солнцем. Сергей коротко гладит Модестаса по щеке и отправляет на Поверхность, запрещая себе переживать. Он возвращается домой, чтобы уснуть и увидеть очередной сон про своё солнце, которое сжигает всех вокруг дотла. Всех вокруг, но его — никогда. * Во время рейда ни Иева, ни Модестас не замечают пару пытливых глаз, следящих за их джипом сквозь руины зданий.