кончится день

Лежать на больничной койке не так уж и скучно — по крайней мере, так кажется Иеве. Ваня, хоть и забегает всё реже, приносит с собой мелочь вроде старых мобильников и штук с двумя экранами, которым Иева не знает названия, но роется в них всё равно с удовольствием. Ваня говорит, что сейчас в лабораториях и больнице все работают едва ли не круглосуточно, и в этом Паулаускайте верит ему безоговорочно, зато полностью игнорирует его уверения в том, что у них с Сашей всё в порядке. С Ваней об этом разговаривать бесполезно: пока не случится какой-нибудь тотальный пиздец, тот ни в чём не сознается. Она делится этим со Свешниковой, пока та помогает ей подняться с кровати, и Саша смеётся. — Это уж точно. Свешникова бережно поддерживает её за талию, пока Иева пытается понять, всё ли в порядке с её ногами и может ли она нормально ходить после довольно длительного постельного режима. На всякий случай рядом с кроватью стоит пара костылей, но Паулаускайте не станет с ними ходить. Наверное. (Станет) — Ты бы ещё коляску инвалидную принесла, ну, — язвит Иева. — Надо будет — принесу. Иева закатывает глаза и самостоятельно делает несколько шагов: голова кружится, ноги — все в пластырях и бинтах — ноют, но терпимо. Немного подташнивает. — Ну как? — Нормально, жить буду. Ей приходится опереться на стену перед самой ванной, но Свешникова не бросается ей помогать, вместо этого перестилает постельное бельё и выбрасывает пустые баночки от лекарств. Иева ей благодарна. Неожиданно Свешникова кажется адекватнее, чем когда-либо: очевидно, её глупая влюблённость в Сашу сошла на «нет», и, отвлёкшись, она раз за разом доказывала Иеве, что с ней легко и комфортно общаться. Не то чтобы Иева того стоила, но приятно, что Свешникова пыталась. Паулаускайте ценит. Саша сидит на краю заправленной кровати, когда Иева выходит из ванной. — Я думаю, ты вполне здорова, чтобы лежать дома, а не здесь. Иева хмурится, складывает руки на груди, плечом подпирая стенку: дома без Модестаса пусто, никто не ворчит и не ругается, никто не носит сладости с рынка и не включает настольную лампу, пока Иева ковыряется в технике: «Зрение испортишь». Паулаускайте кусает нижнюю губу. — Я буду заходить пару раз в день, — предлагает Саша. — Если хочешь, конечно. Задумчивое выражение лица Иевы расцветает широкой улыбкой, она с энтузиазмом кивает и косится на небольшую сумку вещей у кровати. — Проводишь меня? — Сама справишься. Иева закатывает глаза и сползает по стене: — О нет, Саша, кажется, мои ноги мне отказали, и… — Костыли в помощь, — ухмыляется Свешникова. — Удачи. Саша выскальзывает за дверь, а Иева ловит себя на том, что не может перестать улыбаться. * Саша мучается от всего сразу. Большая часть его отряда сейчас на Южной, оставшаяся дома Свешникова занята в больнице и лаборатории: там сейчас люди нужнее, чем на Поверхности. К другому Отряду ему не дают примкнуть даже временно. Остаётся только тренироваться да слоняться по базе, стараться не мозолить глаза Ване. Саша думал, что после того, как они попытались поговорить, всё наладится, но стало будто только хуже: Ваня днями и ночами пропадал на работе, а в те минуты, когда они пересекались, был настолько уставшим, что едва мог разговаривать. Обычных «прости» оказалось недостаточно, Саша чувствует, что всё идёт не так, но не знает, как это исправить. Как залечить несколько лет холода между ними? Белов думает о Ване так часто, что голова идёт кругом: недавние события прорвали последнюю оборону, и теперь он перед своими же мыслями открыт и беззащитен, как человек под палящим солнцем. Разница лишь в том, что от солнца люди умудрились соорудить какую-никакую защиту. От Вани Саша защиту не найдёт уже, похоже, никогда. Несколько дней кажутся вечностью, Саша старается не показываться в больнице, чтобы не мешать. На Серёжину маму больно смотреть: под глазами залегли тени, обыкновенно боевой настрой куда-то улетучился. Неудивительно, никто ведь так и не знает, как себя чувствует Сергей и удалось ли ему проснуться или хотя бы просто выжить. Ваня беспокоится за него, Валерия, похоже, сходит с ума от волнения, и даже обыкновенно спокойный Гаранжин места себе не находит, пока четыре его Кочевника находятся настолько далеко от дома. Единственным человеком, сохраняющим спокойствие во всей этой суматохе, оказывается Иева. Её выписали пару дней назад, и теперь Паулаускайте отбывает свой больничный срок дома. Свешникова вчера просила Сашу занести ей баночку каких-то лекарств, и Белов застал Иеву за разбором древнего магнитофона: высокий пушистый хвост, отвёртка за ухом, лихорадочный блеск в глазах. Она фактически затащила Сашу в квартиру, чтобы показать, чем занимается, и из её торопливой речи Белов не разобрал и половины. — Я думал, тебе положено лежать, — усмехнулся он. Иева словно опомнилась, смерила его внимательным взглядом, но ничего на это не ответила, только за таблетки поблагодарила. Белов в тупике: он совершенно не представляет, как вести себя с Ваней, но попросить помощи — опять — не хватает духа. А ещё он до сих пор не растерял последнюю гордость, и… Саша думает о Ване так часто, что это перетекает в болезненную бессонницу. В те редкие часы, когда уснуть всё-таки удаётся, Саше снятся горячечные сны: яркие, жалящие сетчатку глаз, из них ничего не вспомнить, кроме разноцветных пятен. Каким-то образом Саша всё равно знает, что они о Ване. Ваня спокойный и рассудительный, Ваня смотрит на Сашу так устало, словно ему уже давным-давно не девятнадцать, Ваня рядом с ним серьёзный до предела, и даже когда дело доходит до быстрых поцелуев и порывистых объятий, мыслями он совсем в другом месте. Саша знает, к кому можно обратиться за помощью, но решает сначала хоть немного поспать: сейчас глубокая ночь. Он смыкает веки и просыпается через несколько часов: помятый, и, кажется, только больше уставший. Он идёт к Иеве. Квартира Паулаускасов закрыта на ключ, и ответом на дверной звонок (предположительно, установленный Иевой — в остальных квартирах Белов такого не видел) служит тишина. Саша догадывается посмотреть на наручные часы: восемь утра две минуты. Что-то подсказывает ему, что Паулаускайте не причисляет себя к ранним пташкам. Он вспоминает, что обещал вернуть книгу Свешниковой — одну из тех, которую так и не смог осилить, захлопнув на пятидесятой странице. Саша не любитель серьёзной литературы, ему кажется, что в мире и так достаточно всего серьёзного, так что он возвращается домой, подхватывает книгу в коричневой обложке, а парой минут позднее стучится к Свешниковой в квартиру. Поначалу никто не открывает, и, снова сверившись с часами, Белов подозревает, что Саша уже ушла на завтрак, но… Но. Дверь квартиры открывается и на пороге стоит Иева: немного лохматая, заспанная, в длинной майке без рукавов и с одним костылём. — Забыла чего? — спрашивает она, ещё толком не посмотрев, кто перед ней стоит. — Не то чтобы, — басит Саша. Иева почти подпрыгивает: делает шаг назад, усердно протирает глаза, подавляет зевок. Выглядит, как обыкновенная восемнадцатилетняя девчонка — немного испуганная, взъерошенная. Морщится, наступая на больную ногу. — Привет, — спохватывается Паулаускайте. — Какими судьбами? — Книгу занести хотел, — Белов чешет затылок. Ему неловко. Неловко стоять на пороге квартиры своей бывшей девушки и смотреть в глаза лучшей подруге своего… своего кого, Саша? Кого? К тому же, Свешникова ни разу не разрешала ему остаться с утра, даже когда они пытались встречаться. Это что-то значит? Голова у Саши тяжёлая от вопросов, и выглядит он так несчастно, что Иева хихикает, снова зевает и кивает головой. — Проходи. — А Саша против не будет? — Будет, конечно, — пожимает плечами Иева, — но то, о чём она не узнает, ей не повредит. Чаю? Саша кивает. Иева хромает к тумбочке с чайником. * Ваня так заебался. Ему кажется, что если он ещё раз произнесёт имя Саши в своей голове, его мозг вскипит и вытечет через уши. Саша везде — снова. Так было, когда ему едва исполнилось шестнадцать. Так и теперь: Саша повсюду, а не только в его голове. Он не выдумывает никакие поцелуи или объятия: стоит только позвать, протянуть руку, и Белов будет рядом, будет держать крепко, а целовать мягко. Ваня заебался. Ваня заебался, потому что Саша ничего ему не рассказывает — отмалчивается. Предпочитает оставаться в стороне, словно, блин, осторожничает, а о какой осторожности может вообще идти речь, если они все двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю находятся в смертельной опасности? Что угодно может случиться — уже случилось. Ваня чуть не погиб под обвалом, Сергей чуть не отдал душу богу в пустыне, Иева могла больше никогда не встать с кровати, если бы ей чуть меньше повезло. Каждый день что-то случается. Люди умирают, люди рождаются. Кочевники кашляют кровью и задыхаются — новобранцы выпускаются из школы и ползут наверх с упрямством тараканов. Ваня злится. Ваня не понимает, сколько можно молчать. Будто бы они не намолчались достаточно за все прошедшие годы, будто и не мучились оба вовсе. Ваня бегает от Саши несколько последних дней, потому что лучше уж совсем его не видеть, чем терпеть тишину. Казалось бы, он так давно ждал всё это, ждал Сашу. Получил — а теперь не знает, что делать. От непрекращающихся мыслей голова такая тяжёлая, что у Вани всё путается под пальцами (он не спал пару ночей), и Валерия мягко выгоняет его домой к середине рабочего дня. Едешко забывается сном, едва его голова касается подушки, но просыпается от настойчивого стука в дверь. Ручка проворачивается, хотя Ваня ещё даже с кровати не встал. — Ты совсем что ли уже голову потерял на своей работе, не закрываешься даже? Белов стоит на пороге, и в руке у него белый пакет бог знает с чем. Ваня дожидается, пока Саша закроет за собой дверь, и валится обратно на подушку. Саша зажигает настольную лампу и, судя по звукам, ставит чайник. Упаковки шуршат знакомо — наверняка простецкое печенье с сахаром с рынка. Ваня следит за Сашей из-под ресниц и пытается вспомнить, когда последний раз в этой квартире был кто-то кроме него. Иева не в счёт — та обычно не заходила дальше порога. Пару мгновений назад он бы ни за что не смог представить себе Сашу, разливающего чай по маленьким белым кружкам — но вот он, живой, улыбается и проливает кипяток на скатерть, ошпаривает пальцы. Ваня вздыхает и поднимается с кровати, помогает убрать получившийся беспорядок, пока Саша держит пальцы под холодной водой. Успокаивающей мази у Вани нет, так что он тихо шутит про успокоительный эффект чая. Саша улыбается — такой уставший почему-то, совсем бледный. — Что-то случилось? Ваня всё ещё сонный, трёт глаза, зевает — взъерошенный и не совсем ещё осознающий, что вообще происходит. Такого Ваню хочется долго и тепло обнимать, но Саша думает, что им надо больше говорить. Долго и тепло — говорить. Так что они заваривают чай и садятся напротив друг друга за стол, и Саша не прячет глаза — смотрит прямо. — Ничего не случилось. Поговорить пришёл. Спросить, как дела, как на работе. Ваня пару раз непонятливо моргает, делает глоток и начинает рассказывать: сначала односложно и через слово пожимая плечами, чуть позже — куда более эмоционально, перебивая самого себя. Затихает в какой-то момент — резко; извиняется, за то, что много говорит, и Саша фыркает: «глупости», — и рассказывает в ответ. Про то, что соскучился по выездам на Поверхность. Про то, что Иева, похоже, ночевала у Свешниковой сегодня. Про то, что бегать от Вани несколько лет было болезненно для него тоже. Про то, что он в Ваню влюблён, как дурак, и восхищается его смелостью и работой. Обо всём сразу — вот так, не щадя. Ваня в какой-то момент даже дышать забывает под давлением всех этих громких слов, временами его так сильно сковывает неловкостью, что он и смотреть на Сашу не может, не то что из себя что-нибудь в ответ выдавить. Они оба не знают, сколько времени проводят за разговорами, но голоса хрипят и спать хочется нестерпимо обоим, — потому что спокойно, наконец, на душе. Саша всё-таки обнимает Ваню — долго и тепло. Говорит: — Никуда я от тебя не денусь. И чувствует, как чужие пальцы комкают футболку. Засыпают они тоже в кои-то веки спокойно, и оба не видят снов. * Когда в палату снова заходит Даг, Сергей даже не знает, с чего начать разговор, да и нужно ли его вообще начинать. Коллинз тоже молчалив: привычно выдаёт таблетки, собирает прочитанные книги. Новые не принёс. — Вы, говорят, уезжаете вечером, — прокашлявшись, говорит Даг. Сергей кивает. — Ногу не тревожь ещё хотя бы месяц, уж постарайся не бегать и ходить как можно аккуратней, хорошо? У вас же там есть специалисты, наблюдайся обязательно. Постарайся… — Даг. — …не выходить на Поверхность, потому что с нерабочей ногой… — Даг. Даг выдыхает, устало сжимает переносицу указательным и большим, прикрывает глаза. Он словно меньше становится, сдувается, прямо как баскетбольные мячи на рынках. — Я буду в порядке, — обещает Сергей. — Что насчёт тебя? Даг поднимает голову и наконец-то смотрит Белову в глаза: прямо, открыто, обиженно. Губы у него подрагивают, под глазами залегли синяки, будто ночью он глаз не смыкал вовсе. Серёжа бы не удивился, узнав об этом, но вот то, что Даг позволяет Белову на него такого смотреть — взаправду странно. Даг и в детстве был гораздо эмоциональнее и ранимее, что ли, но Сергей никогда не видел его по-настоящему расстроенным. Теперь, спустя дюжину лет — доводится. Лучше бы не. — Порядок, — врёт Коллинз, вздыхает и падает в кресло, где раньше сидел Модестас. — Это всё просто чересчур неожиданно. Вечно ты как снег на голову: что в детстве, что сейчас. Сергей тянет губы в улыбку. — Кто бы говорил. И я не по своей воле здесь оказался. — Я должен оскорбиться? Даг тоже улыбается, перестаёт тарабанить пальцами по собственному колену и кусать губы. Дышится в палате на порядок легче, когда Коллинз не норовит снести что-нибудь, нервно расхаживая туда-сюда. — Даг, я правда рад, что мне выпала возможность снова тебя увидеть. Приятно знать, что ты жив. — Взаимно, — Коллинз смотрит на его перебинтованную ногу. — Не совсем здоров, но хотя бы жив. Береги ноги, Серёжа. — Как скажете, доктор Коллинз. Даг морщится, хочет что-то сказать, но в палату заглядывает медсестра и просит его подойти в кабинет главврача. Коллинз ей кивает и поднимается с кресла, Сергей зовёт его по имени, когда тот уже берётся за ручку двери. — Ты знаешь, где живёт сейчас Модестас? И его родители? Сергею отчего-то неловко спрашивать это у Дага, словно он пытается выпытать у старого друга что-то крайне интимное или делится чем-то настолько же интимным сам. Даг зависает на пару секунд. — Про Модестаса не знаю, но его родители живут на третьем, сто сорок шестая квартира. — Спасибо. Даг кивает и исчезает за дверью. Сергей пытливо смотрит на костыли у своей кровати, словно они могут ответить ему на немой вопрос. * Модестасу приходится остаться ночевать в квартире родителей. Отец ушёл на ночную смену, не застав сына, так что ночь, проведённая с мамой за несколькими кружками чая, была довольно спокойной. Модестас сказал матери, что уезжает вечером следующего дня и не собирается возвращаться — по крайней мере, в ближайшее время. Мама снова плакала, но уговаривать остаться больше не стала — поняла и приняла. Модестас ей за это благодарен, и, может, стоило этим ограничиться, распрощаться с ней и с родным домом, собрать вещи и уехать с концами, но Паулаускас хотел разобраться с отцом — поставить точку в их отношениях, разложить всё по полочкам. Отец возвращается рано утром и первым делом ложится спать, даже не посмотрев в сторону Модестаса, размешивающего подобие на кофе в своей кружке. Паулаускас успевает сходить на обед в столовую и добраться до кабинета Моисеева, чтобы договориться о поставке ещё одной порции лекарств на Северную. Модестас понятия не имеет, откуда в нём вдруг столько ледяного спокойствия: он ни с кем не ругается и не рычит на администрацию, и даже когда приходит домой, не начинает серьёзный разговор с порога. Он позволяет отцу задавать вопросы. Они сидят за кухонным круглым столом, Модестас рассказывает, в основном, про Иеву и свою работу. Мама улыбается ему, отец хмурит брови — ничего нового, всё в этой квартире такое знакомое, что хочется убежать и больше не возвращаться. Иллюзия спокойствия трескается вместе с очередной попыткой отца уговорить Модестаса привезти Иеву на Южную. Это не срабатывает. Время на наручных часах Паулаускаса (приобрёл на местном рынке за бесценок) — чуть больше четырёх, и ему пора собираться в дорогу самому и помочь Белову, если требуется. Надо обговорить с Зурабом и Мишако маршрут и спросить у Дага, какие медикаменты могут понадобиться Сергею в дороге. Надо… Отец повторяет: — Ей здесь будет лучше. Модестас качает головой. — Не будет. Он достаёт из кармана штанов крестик, который Иева передала вместе с запиской, и кладёт его прямо на середину стола. — Что это значит? — отец не кричит, но он на грани. Модестас знает эти интонации и невольно напрягается, расправляет плечи, поднимает подбородок. — Иева просила передать вместе с этим, — рядом с крестиком ложится слегка потрёпанная бумажка. Мать хватается за неё, как за спасательную верёвку, разворачивает — и снова плачет, дрожащими руками передаёт отцу. Отец пробегается глазами по острому почерку и кладёт записку обратно на стол. В нём столько ярости, что Модестас чувствует её кожей, словно кто-то неосторожный пролил на него целую кружку кипятка. Кому-то неосторожному не поздоровилось бы. — Что ты сделал с нашей девочкой? — шипит отец. — Что ты рассказал ей о нас? Что ты наделал? Отец поднимается из-за стола, упирая кулаки в тёплое дерево, и Модестас смотрит на его руки, но не ему в глаза. Он ничего не отвечает, продолжая выслушивать предположения о том, что это он виноват в том, что Иева их ненавидит. Что это из-за него Иева отказалась от семьи и стала грешницей. Что лишь по его вине она не захочет возвращаться обратно и приемлет их с Сергеем… Отец запинается. Он впервые, кажется, называет Серёжу по имени, и Модестаса от этого едва ли не подбрасывает, он наконец-то поднимает взгляд и вздёргивает брови. — Ну? Наши с Сергеем что, пап? Что? Отец набирает побольше воздуха в грудь, явно планируя разразиться тирадой о вере, о грехах, о том, какие все вокруг мерзкие и неправильные. О том, что не веровать — преступно. О том, что Модестас таким всегда был: сломанным и преступным. Не тем сыном, о котором он мечтал. Модестас готов к этому, но не готов к стуку в дверь. Мама подрывается открыть и сдавленно охает, едва видит, кто стоит на её пороге. В комнате, кажется, температура падает на несколько градусов, когда Сергей, опираясь на костыли, проходит внутрь. На нём повседневная одежда — какие-то спортивные штаны и футболка, — из кармана торчит небольшая узенькая книжечка. Модестас едва ли не скрипит зубами, видя знакомую синеватую тесёмочку. Сергей не должен быть здесь. В этой квартире, в этой комнате, он смотрится чужим и неловким. Не вписывается в тёплые краски категорически. Паулаускасу тяжело дышать, а страшно становится почему-то только сейчас — не за себя. Разум подсказывает, что ничего отец Сергею не сделает, хотя бы потому что в руках тот сжимает отнюдь не оружие, но глаза видят только ярость в чужих рваных движениях. Модестас поднимается следом за отцом, когда тот делает шаг навстречу Сергею. Белов кажется даже спокойнее, чем обычно; опираясь на один из костылей подмышкой, протягивает ладонь отцу Модестаса. Не говорит ни слова, только смотрит — прямо в глаза, холодно и абсолютно бесстрастно, так, как у самого Модестаса никогда сил не хватало посмотреть. Руку в ответ Сергею, конечно, не жмут, и тот смиряется с этим быстро и беспрекословно, ничего другого и не ожидал ведь, конечно. — Я тут принёс, — прокашливается Сергей. Он ковыляет до стола — каждый удар костылей о пол вколачивается Модестасу прямо в голову, пока тот оторопело следит за каждым движением. Белов останавливается, ухмыляется, видя на столе крестик и белый листок бумаги, снова опирается на костыль, освобождая руку, и достаёт из кармана библию. Сердце Модестаса пропускает удар. — Подумал, вам нужнее, — очень чётко выговаривает Сергей. Книга с тихим стуком ложится на стол рядом с крестиком. Белов смотрит на Модестаса и приподнимает брови, и Паулаускас читает за этим «Идём?». И кивает. Отец, кажется, кричит им что-то про богохульство вслед, но Модестас не слышит ничего, у него в ушах шумит от того, сколько всего он чувствует: отчего-то очень болит в груди, и пальцы, похоже, непривычно подрагивают. Ему бы взять Серёжу за руку — да те сжимают костыли. Дурацкие костыли, дурацкая поездка, дурацкая затея поговорить с родителями по душам. Дверь за ними закрывается, тишина коридора кричит только их сбитым дыханием, и лишь сейчас, смотря на Белова, Модестас наконец понимает: и он боялся. Паулаускас аккуратно обнимает Серёжу, прежде чем успевает о чём-то задуматься, и костыли мешаются, и всё это как-то странно, но кажется единственным верным решением. Он говорит короткое «спасибо» куда-то Сергею в висок, и тот только выдыхает и расслабляется немного. Твердит, что пора собираться, когда их объятие затягивается, и Модестас улыбается — ничего не может с собой поделать. Прошлое отпускает его из своих лап, в этот раз — окончательно. * Сергей следит за тем, как в машину загружают коробки с лекарствами — его соседи на ближайшее время. Модестас напоминает, что сзади должно остаться место для сумок и ещё двоих человек, второй джип они брать отказываются — слишком рискованно, когда вести его может один человек, а не два. Даг тоже здесь, без своего этого белого халата, о чём-то переговаривается с главврачом, изредка поглядывая то на коробки, то на Сергея. Подходит к нему спустя пару минут: в правой руке баночка с какими-то таблетками, на лице — беспокойство. — Это будет нелёгкая поездка, учитывая твою реакцию на солнце… — Кого ты учишь? Даг мотает головой. — Подожди. Твой иммунитет ослаблен, сейчас будет тяжелее, чем обычно. Это, — Коллинз потряхивает коробочку, зажатую между указательным и большим пальцами. — Снотворное, сильнодействующее. В дороге будет тошнить, скорее всего поднимется температура, возможны панические атаки и другие неприятные вещи. Таблеток у тебя полная сумка, я понимаю, но, знаешь… Иногда легче всё проспать. Сергей кивает в ответ на это, крутит баночку в руке несколько мгновений, переводит взгляд на Дага. — Спасибо, — говорит он. — И за это, и вообще… Коллинз кладёт руку Сергею на плечо и несмело сжимает пальцы. — Пиши, что ли, если кто опять сюда поедет. И постарайся не погибнуть из-за своего профессионализма. Белов посмеивается, кивая ещё раз. — До встречи, Даг. — До встречи. Коллинз уходит, не оборачиваясь, а Сергей и не смотрит ему вслед. Кивает главврачу, о чём-то переговаривается с Мишако и потом, не без помощи Модестаса, забирается в джип. По обе стороны от них громоздятся коробки с медикаментами, но Белова гораздо больше беспокоит своя нога и невозможность двинуться, если что-нибудь случится, чем непривычно забитый салон. Модестас сидит рядом, молчаливый, но непривычно спокойный. Смотрит на баночку в руке Серёжи, задавать вопрос не нужно — Белов отвечает сам. — Снотворное, сильнодействующее какое-то. — Прямо сейчас или… — Если совсем плохо будет. Не хочу привыкать. Модестас кивает, осторожно забирает баночку из чужих рук и кладёт её в ближайшую сумку. Джип трогается, Сергей прикрывает глаза. Плечо Паулаускаса греет щёку.