Истории Россий

      День за окном лучится. Что же молчишь ты, птица? Всё цветёт весною…       Последнюю Пасху Российской империи Анна Александровна Брагинская встретила в лазарете. Два года назад, как только началась война, она записалась в сёстры милосердия, и теперь, сделав дневной обход палат с ранеными, стояла у окна и тяжело вздыхала.       Полтора года назад она перестала переписываться с тем, кого любила: у Лютца не оказалось желания вообще хоть как-то контактировать с Аней. Возможно, недоброжелатели — знать бы ещё, кто! — нашептали Мюллеру, что девушка, будь только её воля, убьёт его своими руками. Тот злился на неё, а она не понимала, почему он не пишет, и это словно разрывало её на части.       Год назад, когда до Брагинской долетели вести с фронта, она всё поняла*. Целый день лежала на кровати и плакала. Оленьке еле удалось успокоить её. Теперь Анна сама не хотела его видеть.       Прыг! Со стороны улицы на оконную раму сел воробей. Маленький ещё совсем. Воробышек. Глазки-бусинки так и блестят.        — Хотела бы я быть тобой, — тяжело вздохнула Анна, обратившись к птичке, будто та слышит её.       Возможно, и стала бы. Если бы не была нужна всем этим раненым, которым она то подтыкала одеяла, то взбивала подушки, то приносила воду.       Всё цветёт весною ярко и пышно…       Она почему-то любила смотреть на подсолнечник. Его жёлтые цветки как будто пробуждали в ней желание жить дальше.       Зная это, отроковица Наталия повесила над кроватью сестры свой рисунок. Подсолнечник. С тщательно вырисованными семечками и цветками.       Всё цветёт весною, а тебя не слышно…       Для Брагинских война закончилась ещё в семнадцатом году. После буржуазно-демократической революции все вернулись в Петроград: когда речь шла о судьбе такого огромного клока земли, за который отвечали эти шестеро, нельзя было терять ни минуты.       Вести переговоры с Центральными державами, а затем подписывать Брестский мир поехал Иван, единственный в то время, кто был спокоен, не поддавался эмоциям и вместе с тем не пугал. С Александром не хотели бы иметь никакого дела. Ярославе было не до этого: началась Гражданская война, и она то и дело беседовала с «красными». Ольгу мучила изнуряющая лихорадка*. Наташа была слишком мала для большой политики. Анна за три года настолько озлобилась на Людвига, что расцарапала бы ему лицо, не стесняясь ни Эдельштайна с Хедервари, ни Садыка, ни тем более болгарина, имени которого не помнила.       Скажи нам на милость: что с тобой случилось?       Когда была провозглашена РСФСР, Анна отошла от дел. Она предпочла прежней жизни труд домохозяйки.       На смену Германской империи пришла Веймарская республика, но это коснулось только правительства и названия. Людвиг зря не отправил в Рапалло Монику, а приехал туда сам, надеясь увидеть Анну. Сердце этой обычно мягкой девушки он ещё за семь лет до того разбил военными действиями на Восточном фронте в такие мелкие части, что, казалось, легче было бы создать новое. А Иван даже не обмолвился о том, как поживает его сестра.       Ему хотелось прийти к ней, сесть рядом, вздохнуть: «Вот, смотри, мне теперь тоже плохо», чтобы она обняла его, утешила, и жить стало бы легче. Такие мысли из-за экономических и политических неурядиц посещали его до середины тридцатых годов. А затем пришли нацисты.       Брагинским тоже было не до смеха, ведь появился Советский Союз. Коллективизация, пятилетки, а вскоре и репрессии…       Мне не до песен: мир мой нынче тесен, я не на ветке, я в унылой клетке. Петь снова я стану без грусти, без боли на воле…       Вторая мировая война шла пятый год, Великая Отечественная — третий. Саша с Ваней находились в Ставке Верховного Главнокомандования, Оля выживала в оккупированном Киеве, Ярослава — в блокадном Ленинграде, Наталья ещё в сорок первом ушла в партизаны. И только Анна была на фронте. В начале войны она записалась в медицинские сёстры.       В один прекрасный летний день в одну из палат, находящихся под её своего рода контролем, отправили пленных солдат: один был ранен в ногу, у другого пробита голова. Анна узнала их. Раненный в ногу стремился заговорить почти с каждым. «Так может только Гилберт.»       Когда солдата с травмированным черепом вернули из операционной, девушка заметила на его левой руке шрам. Он мог быть только у одного её знакомого. «Лютц?..»       Эту палату Брагинская в тот же день передала другой медсестричке, а через две недели в коридоре её остановил Гилберт.        — Почему ты ушла? — он решил говорить с Анной на русском, который знал достаточно хорошо.        — Ты сам знаешь, почему, — та выдохнула и опустила взгляд.        — Всё ещё не можешь его простить? А он мучается. Третий день мне спать не даёт, всё тебя зовёт.        — Вот как, значит… — усмехнувшись, девушка покачала головой. — Я зла на него не держу. Но и видеть его пока не хочу.        — Так и передать?        — Так и передай.       Следующей ночью Анна не могла уснуть. Думала о братьях. Единственное, что может им угрожать, — гнев Сталина. Думала о Наташе. Сейчас её лучше не тревожить. Думала о Ясе и об Оле. Какой же всё-таки подвиг — остаться в городах, отрезанных от внешнего мира, и при этом не пасть духом! Интересно, живы ли ещё люди в Ленинграде и Киеве?       Из одной из палат вскоре донеслись ругательства на немецком и чьи-то всхлипы. Анна отложила фотокарточку с изображением всей семьи и пошла туда.        — Чего вам не спится? Всех на уши поставите.        — Ты у Лютца спроси. Сегодня ещё и плачет, как маленький.       Брагинская прошла вглубь палаты, к койкам, на которых лежали раненые пленные.        — Так, хорош реветь, вон медсестричка твоя идёт.       Всхлипы стали тише.        — Ну-у, раскомандовался, — Анна щёлкнула Гилберта по лбу. Ей не простили бы это, если бы они не были знакомы. Затем она повернула голову в сторону плачущего и протянула руку, чтобы отереть его лицо. — Гил прав, так долго слёзы лить нельзя… Ого! Да ты весь горишь!        — По тебе горит, бедняга, — не удержался Гилберт, потерев лоб и повернувшись на бок, чтобы попытаться уснуть.        — Спи уже, болтун.       А Аня и Лютц проговорили всю ночь. Шутка ли — тридцать лет не виделись. Рассказали друг другу, как им было плохо. Конечно, и тогда никто не назвал бы это время хорошим, но всё же… Он объяснил причину своего поведения в Первую мировую и попросил у неё прощения. Она ответила, что давно уже на него не обижается, а в подтверждение своих слов наклонилась и поцеловала в щеку.        — Ты пиши, когда отсюда выберешься, не будь врединой. Кто знает, свидимся мы ещё или нет.

***

      В следующий раз они встретились в девяносто первом, когда и Оля, и Наташа уехали каждая к себе. Анна решила, что пора взять передышку, что дальше всё равно будет хуже, и улетела в Берлин.        — Hallo, — произнёс кто-то над ухом Брагинской, пока она стояла и рассматривала в Трептов-парке памятник воину-освободителю. Девушка обернулась и, узнав в этом «ком-то» Людвига, крепко обняла его. Зажмурила глаза и затем резко открыла их, пытаясь понять, сон это или явь. Нет, это не сон.        — Ну вот и встретились…