Однажды шкура, закрывающая вход в его вигвам, поднялась, и на пороге показалась женщина. Она приложила руку к сердцу:
— Мое имя Мейтэней, — сказала она по-французски. — Я приглашаю тебя отпраздновать с нами начало нового года.
Так Филипп познакомился с сестрой вождя Уттаке. Он видел ее и раньше, обычно она занимала почетное место рядом с братом или сидела среди самых уважаемых женщин родов в Совете Матерей. Филипп часто ловил на себе ее изучающий взгляд, в котором, однако, не читалось неприязни, а скорее дружелюбие вперемешку с легкой настороженностью.
Начало нового года могавки отмечали в первую новую луну после зимнего солнцестояния. Гинневаноускуайюва — так этот праздник назывался на их языке. Мейтэней несколько раз пришлось повторить, прежде чем Филипп смог это выговорить. Язык ирокезов вообще казался невероятно трудным, но мало-помалу он научился различать отдельные слова и выражения. Мейтеней стала его проводником и посредником среди могавков. Конечно, он так и не стал одним из них и чувствовал себя лишь сторонним наблюдателем, никто не заговаривал с ним и, казалось, не обращал на него внимания. И, все же, то, что он мог присутствовать на закрытых церемониях, таких как инициация молодого воина или нанесение священных татуировок, куда не допускались рабы, живущие в племени, свидетельствовало о проявленном к нему уважении. Уттаке никогда не заводил с ним разговора, но Филипп знал, вождь могавков не спускает с него глаз. Приходилось только гадать, по своей ли инициативе Мейтэней сближается с ним или это воля ее брата. К удивлению Филиппа Уттаке в полной мере распоряжался лишь вопросами войны и обороны, тогда как частную жизнь племени контролировали женщины, и среди них Мейтэней была некоронованной королевой. Филипп про себя прозвал ее «принцессой дикарей».
На празднике в честь нового года Мейтэней должна была танцевать у большого костра. После того, как «принцесса откроет бал», молодые воины будут приглашать незамужних девушек, а весной, после праздника посева, сложившиеся пары поженятся. Забавы ради, Филипп решил добавить своему внешнему виду местного колорита. Филиппу нравилась прическа ирокезов, и он велел слуге выбрить ему волосы за ушами и на затылке, а остальное собирал в хвост, как это делали воины племени. Он надел браслеты из ракушек и кожаных шнурков, а также серьги, которые Мейтэней сделала для него из золотой проволоки и жемчуга. Хорошо хоть эти серьги не напоминали перепелиные яйца и не оттягивали мочки уха, как у некоторых воинов. От нанесения татуировок Филипп отказался наотрез — он сказал Мейтенэй, что в его культуре эти знаки «почета» считаются позорными отметинами. Мейтеней не стала возражать.
— Ты — хороший охотник, но ты еще не воевал бок о бок с нашими воинами, и пока не можешь считаться достойным священных знаков на теле, — важно сказала она и, немного подумав, добавила: — Пока ты не один из нас. По-настоящему.
«И никогда не буду, » — мысленно ответил ей Филипп.
— Но ты не сможешь вечно сидеть посреди тропы — придется идти вперед или назад.
В день праздника воины украсили себя священными ожерельями-вампумами, у Уттаке на груди висел «диск солнца» — знак отличия вождя племени. Филипп обратил внимание, что замшевую накидку, украшенную орнаментом, играющим роль оберега, вождь носил со своеобразным изяществом. Некоторые индейцы облачились в одежду из полотна, привезенного из Европы, но Мейтэней оделась на праздник, как одевались ее предки до того, как первые белые поселенцы ступили на американскую землю. Тугие черные косы она перевила нитями из ракушек и жемчуга и украсила перьями сойки, пояс на талии повторял нагрудное украшение Уттаке, священный солнечный диск, замшевое платье с запахом облегало точеную фигурку «принцессы дикарей». Это смотрелось странно вызывающе, и в тоже время было необычайно красиво.
Застучал водяной барабан, ему вторили погремушки из черепаховых панцирей и копыт оленя, запел флажолет. Мейтэней первая вышла к костру. В мгновение ока ее гибкое тело обрело грацию дикого зверя, она изгибалась, двигаясь в такт какофонии звуков, которая вдруг перестала быть таковою, как будто работал единый организм, где стук сердца и звук наполняющихся воздухом легких есть музыка самого творца. Костер выкидывал вверх столпы синеватых искр, ярко обозначая тень, отбрасываемую танцовщицей. Дым курящихся трав пьянил не хуже бренди. Шум нарастал, буйные танцы под учащающийся бой барабана завораживали Филиппа. Сегодня Уттаке решил вознаградить воинов бочонком «огненной воды». Индейцы быстро пьянели, и им очень нравился алкогольный экстаз. Они падали, с визгом вскакивали вновь, били себя в грудь под рокот бубнов и погремушек, кто-то завел песню и ее тут же подхватили остальные. «Так, наверное, выглядели языческие мистерии, вакханалии или пляска чертей в аду, » — Филипп усмехнулся про себя. Сидя в стороне от остальных, он вдыхал сладкий дурманящий дым.
— Идем наружу, — голос Мейнэтей прорезался сквозь шум праздника.
Она стояла, протягивая ему раскрытую ладонь.
Они вышли. Последний скудный свет зимних сумерек погас в небе, и окрестные холмы обратились расплывчатыми, черными, безликими громадами. Воздух был влажный, в лицо бил освежающий ветерок. Оттепель, завтра можно пойти на охоту. Филипп взглянул на Мейтеней. Ее глаза были густо обведены углем, а белок покраснел от дыма. В рыжем свете множества костров со своей кирпично красной кожей, испещренной татуировками, она как будто только что вышла из адской пасти.
— Ты похожа на суккуба.
— Кто это?
— Это демон похоти.
Мейтэней сперва прыснула, заглядывая ему в глаза и как бы спрашивая: «серьезно?», а потом закатилась от смеха. Она согнулась и стала бить себя по ляжкам. Филипп прикусил губу, чтобы не расхохотаться вместе с ней. Отсмеявшись, она в один миг вдруг стала очень серьезной, схватив за руку, повела его к большому костру, разожженному у лобного места, поднялась на возвышение из бревен, устланное циновками. Еe руки метнулись к поясу, и он тяжело упал к ее ногам. Девушка повела плечами, освобождаясь от платья, и предстала перед Филиппом во всей наготе.
Он молча смотрел на нее без тени удивления, как будто так и должно быть.
— Значит, это правда, — медленно произнес он, разглядывая ее обнаженное тело.
— Что?
— Что у вас не растут волосы здесь, — он провел пальцами по совершенно гладкому лобку.
Она пожала плечами, как бы отвечая: «сам видишь», потом потянулась к завязкам его штанов.
— Тебе не холодно? — прошептал он, чувствуя как сбивается дыхание. От Мейтенэй пахло диким зверем, ее кожа лоснилась от жира, и ему нравилось чувствовать под пальцами ее гладкость. Она снова повела плечами, откидывая назад черные косы, проворно опустилась вниз и стянула с него штаны до колен. Некоторое время она рассматривала его, удивленно распахнув глаза. Это было нелепо, смешно и в то же время возбуждало. Он снял с себя халат из кож, оставшись в одной льняной рубахе, потом стянул и ее. Кожу обдало холодом, но близкий жар огня не давал замерзнуть. Или это был жар желания? Он вздернул девушку вверх, затем легко, как пушинку, подхватил под ягодицы и овладел ею. Мейтеней обхватила бедрами его талию. Выгнув спину тетивой, она вцепилась руками в его плечи. Ее запрокинутая голова раскачивалась из стороны в сторону, а косы почти касались земли. На ее стоны, наверное, сбежалось все племя, но Филипп не замечал, он был поглощен страстью. Он брал ее снова и снова, не думая о прошлом и не гадая о будущем, сливаясь с ее телом в единое целое, находя в нем источник удовольствия и забвения.
Очнулся он совершенно нагим в своем вигваме, когда на небе уже стояло солнце. Он резко сел на постели, ощущая вместе с физическим удовлетворением чувство некоторой досады. По знаку англичанин подал ему кувшин с водой.
— Дьявол! Угораздило же… Жас, только, ради бога, не говори мне, что по их обычаям я уже женат! Одеться, живее! — прикрикнул он на слугу. Шкура, закрывающая вход в вигвам, зашевелилась. Мейнтэй! Отлично, им нужно объясниться, и чем раньше, тем лучше. Филипп уже мысленно подыскивал аргументы, но на пороге показался Аджай. Индус коротко кивнул.
— Я ждал, когда вы проснетесь. Время для тренировок прошло, но кое что мы можем наверстать.
Филипп почувствовал облегчение. Объяснение откладывается. Впрочем, оставался еще Уттаке, может, вождь уже ждет его у выхода, чтобы изрубить на куски за поруганную честь сестры? Зажав в левой руке кинжал, Филипп рывком откинул шкуру. Уттаке с томагавком здесь не было, только кучка индейцев, которые, впрочем, не выглядели агрессивными. Они смеялись, перешучиваясь между собой и показывая друг другу по четыре пальца на обеих руках. Когда Филипп вышел, оглядываясь, они загалдели еще громче, то ли приветствуя, то ли насмехаясь, и стали тыкать ему в лицо ладони с растопыренными пальцами. Филипп нахмурился, чувствуя, как в нем поднимается гнев.
— Что они говорят? — отрывисто спросил он у англичанина. — Они смеются надо мной?
— Нет, нет, милорд. Они преклоняются перед вашей мужской силой. Вы взяли женщину восемь раз, Лисий Коготь посчитал. Это достойно могучего воина, которому благоволят духи.
Филипп вложил кинжал в ножны.
— Скажи Лисьему Когтю, чтобы он и его приятели убирались прочь. Пусть ведут подсчеты в своих постелях, — его захлестнула досада. Теперь проклятые индейцы будут везде ходить за ним и тыкать погаными пальцами. Долго ли он выдержит, прежде чем не отрежет парочку? Он пнул горелое полено, и оно отлетело, разбрасывая вокруг куски золы и сажи.
— Вам нужно сохранять здравомыслие, мой друг, — легкая рука Аджая легла ему на плечо. — Здесь люди живут по другому, они близки к природе. Вы получили преимущество в их глазах, вам не нужно стыдиться этого.
— Я не стыжусь, — высокомерно бросил Филипп. В самом деле, что с ним происходит? Когда их с Анжеликой застали на коврике в гостиной и придворные отпускали шуточки по этому поводу, разве он взрывался от гнева? Нет, он был спокоен и даже чувствовал превосходство, слишком уж явно сквозь насмешку проступала зависть. Анжелика! Запах ее кожи, золото волос, прозрачная зелень глаз! Никогда он больше не увидит, не познает ее. Между ними стена, которую не разрушить, и пропасть, что не преодолеть. Отныне у него другая жизнь, другие женщины станут греть ему постель. И он будет получать удовольствие, как с Мейтэней, но это мгновение, которое хочется остановить, больше не придет. Он ощутил почти физическую боль, он шел, не видя ничего перед собой, тоска по ушедшему счастью щемила ему сердце.
Вдруг перед ним возник рослый индеец, быстро, как кошка, он выбросил руку с кинжалом вперед. Филипп инстинктивно отшатнулся, но перед ним уже стоял Аджай, а индеец рухнул на колени, согнувшись пополам, затем с трудом поднялся, кинул несколько гневных слов и бросился прочь. Филипп нахмурился, глядя ему вслед.
— Кто это такой, дьявол его раздери? — крикнул он англичанину, который, прихрамывая, спешил к ним во всю прыть, на которую был способен.
— Это бывший муж принцессы Мейтэней, — пропыхтел он. — Его соплеменники теперь насмехаются над ним, за это он проклинает вас.
— Этот идиот хотел меня убить!
— Скорее, он хотел вас напугать, — вмешался Аджай. — Он действовал неловко, за убийство же можно поплатиться жизнью.
— Черт с ним. Идемте, Аджай, пока погода позволяет, нужно исследовать лес с востока от деревни. Там есть хорошие охотничьи тропы, сперва поупражняемся, а потом поищем зверя. Мне надо проветрить голову.
***
Следующие два дня валил снег. Потом ударили свирепые морозы, а с ними пришло вынужденное бездействие. Охоты не было, и Филипп коротал время у себя в вигваме. Он наконец увиделся с Мейтеней, и она развеяла его опасения.
— Я — свободная женщина, ты — воин племени, мы праздновали начало нового солнечного оборота. Не думай, Росомаха, что я хочу сделать тебя своим мужем, хоть ты и взял меня восемь раз, — она лукаво усмехнулась. — Для брака со мной ты совсем не подходишь.
Она вошла к нему, когда он был один. Не тратя времени на разговоры, она разделась и скользнула под меховое покрывало. Насытившись объятиями, Мейтэней растянулась на ложе, гибкая и поджарая как молодая пума. Филипп, поднявшись на согнутой руке, любовался ее грациозным, украшенным татуировками телом. Она способна скрасить его жизнь здесь, но станет ли она той, ради которой он захочет забыть, кто он и остаться? Нет, не станет. Ответив себе на этот вопрос, Филипп обрел покой.
— Ты умеешь ездить на лошади, Мейтеней? — он обвел пальцем ее сосок.
Она открыла глаза, в них блеснул вызов.
— Умею!
— Докажи!
Поняв, о чем речь, она рассмеялась.
— Твои волосы там щекочут. Они такие светлые! — ее пальцы коснулись завитков на его лобке. — А у англичанина, которого осенью казнил мой брат, были рыжие, — она прыснула.
Зачем только она сказала эту глупость! Филипп вспомнил казнь отца Клода, вонь паленной плоти. У отца Клода были черные волосы на груди и лобке и маленький скукоженный пенис… Филипп оттолкнул от себя Мейтэней и резко поднялся с постели.
— Похоже, женщина, скачки отменяются.
***
Филипп преследовал лося. Все началось утром, когда одна из женщин ворвалась в деревню с криками «медведь». Индейцы окружили ее, выспрашивая подробности. Филипп послал англичанина узнать, что произошло. Оказывается, женщина собирала валежник на пригорке и увидела его — гризли, шесть футов в холке, исхудавший и беспокойный, зверь ломал ветки, очевидно, пытаясь устроить себе лежбище.
Филипп почувствовал азарт.
— Я попытаю удачу, господа! — воскликнул он, перекидывая через плечо ружье и обувая снегоступы. Он привык ходить один и уже неплохо знал охотничьи тропы в радиусе нескольких лье. Некоторые индейцы тоже решили рискнуть, ведь справиться с шатуном один на один — честь для охотника. Новая татуировка, новый статус в племени, особенно в глазах женщин. Филиппу не нужно было ни то, ни другое, ни третье, но вынужденное бездействие угнетало. Сердце то и дело находило дорогу к разуму, он просыпался от ощущения под пальцами шелка
ее волос, но хватал лишь пустоту. Подобно Танталу, он чувствовал жажду, которую не мог утолить. Огонь ревности жег его, словно наяву он видел, как смуглое худощавое покрытое жесткими черными волосами тело придавливает, расплющивает ее белую грудь, как этот уродливый фавн целует ее в губы, занимаясь с ней любовью. Руки Филиппа в бессилии мяли меховое покрывало, и в эти моменты он хотел быть жестоким. Деятельность стала хорошим лекарством от черных мыслей, а также пальцы Аджая, обладающие целительной силой. Этот шатун, подвернувшийся в самый раз, тянул на маленькое приключение. Однако следов медведя он не нашел, может, старухе привиделось сослепу? Филипп прокладывал дорогу сквозь негустой подлесок, состоящий в основном из ельника. Спустившись с пригорка, он набрел на свежий след лося. Зверь не мог уйти далеко. Погоня вывела Филиппа на широкую прогалину. Здесь лось пасся некоторое время, объедая молоденькие ели. Филипп остановился, чтобы сделать зарубку и осмотреться. На мгновение он снова задумался о предстоящем побеге, о том, что неплохо было бы обзавестись компасом. Опасность Филипп заметил слишком поздно. Медведь подошел со стороны подлеска, и от взора его частично закрывали кусты. Ветер работал против охотника: Филипп не учуял густую вонь шатуна, зато тот почуял запах добычи. С ревом медведь выкатился на поляну, в одно мгновение оказавшись в нескольких шагах от Филиппа. Пользы в ружье уже не было, оставалось надеяться на собственную ловкость и на длинный охотничий нож. Разинув пасть и вытянув лапу, зверь поднялся на задние лапы, готовый к броску. Увернуться, обойти и вонзить нож в шею чуть пониже уха… Нервы, связки, мышцы натянулись как тетива, одно мгновение, и все будет кончено — все это промелькнуло перед мысленным взором Филиппа, но резкая ослепляющая боль под коленом парализовала на миг, и этого хватило, чтобы медведь успел сбить его с ног и навалиться всей тушей. В нос ударил смрад звериного дыхания, гнилостный запах близкой смерти. Зверь придавил так, что не было сил дышать. Казалось, что медведь переломал все ребра и смял грудную клетку, еще мгновение, и он начнет рвать зубами лицо и шею. Боль уступила место ярости. Филипп не принимал такой бесславный конец. И пусть ему суждено умереть, но этого шерстяного ублюдка он заберет с собой. Не задумываясь, он сжал пальцы в кулак и со всей силой засадил руку между зубами зверя, ближе к горловому отверстию. Боль пронзила руку, это медведь попытался закрыть челюсть. Поняв, что ничего не получится, зверь начал делать попытки освободиться. Он крутил головой, сжимал и разжимал челюсти. Правой, свободной рукой Филипп вытащил кинжал и начал наносить удары медведю в голову. «Он похоронит меня под своей тушей, но хотя бы тоже сдохнет, » — мелькнула последняя отчаянная мысль, зверь дико взревел, дернул назад голову назад в судорожной попытке вырваться, и в это мгновение ему в глаз вонзилась стрела. Филипп вытащил руку из пасти зверя, замертво повалившегося набок возле него. Филипп лежал оглушенный, обессиленный этой схваткой, а над ним вырос вождь могавков Уттаке. Индеец стоял, молча изучая взглядом поверженного. Филипп хотел что-то сказать, но из его груди вырвался лишь хрип.
— Дух Керука преследовал тебя, но ты доказал свое превосходство, Росомаха. Идти сможешь?
***
Несколько дней понадобилось Филиппу, чтобы встать на ноги, но сломанные ребра давали знать о себе еще долго. Уже добравшись до своего вигвама, Филипп обнаружил, что ранен дротиком в икру. Он вспомнил резкую боль под коленом, которая помешала ему увернуться от медвежьей атаки.
— Узнай, кто это сделал, — велел Филипп англичанину, как только пришел в себя. Но узнал он не от англичанина, а от Мейтэней:
— Это сделал Аххисенейдей, муж, от которого я ушла. Не вздумай ему мстить, — опередила его Мейтэней, прежде чем он успел что-то сказать. — Он оскорблен в своих чувствах и хочет вернуть меня. Если ты начнешь с ним соперничать, то дашь повод для сватовства. В племени начнут говорить, что ты хочешь взять меня в жены. Так что даже не вздумай! Кроме того, мой брат уже наказал его. Аххисенейдей лишился ногтей на правой руке, той, что бросала дротик.
Сказав это, Мейтэней направилась к выходу. Отводя рукой шкуру, она на мгновение повернулась:
— Ах да, благодари духов, что Аххисенейдей не смазал дротик ядом.
Она ушла, оставив Филиппа, застывшего в бессильной ярости.
***
Аджай лечил его массажем, припарками, а также манипуляциями с «точками энергии», как он их называл. К концу февраля Филипп достаточно окреп, воистину, все что не убивает, то делает сильнее! С Мейтенэй Филипп помирился, пообещав ей не трогать Аххисенейдея, в конце концов, жениться на ней он не собирался. Аджай велел ему отдыхать, и эта вынужденная праздность заставляла его скучать. «Скачки» с Мейтэней тоже пришлось ограничить. Филипп попытался уговорить Мейтеней ублажить его иным способом, но он не обладал красноречием Дон Жуана, а Мейтэней не была безропотной шлюхой, которой он мог распоряжаться по своему вкусу.
— Зачем мне тебя ублажать? — Мейнэтей со смехом отпрянула, сверкнув на него черными глазами. — Думаешь, я хочу, чтобы ты был мною доволен? Не мни о себе слишком много, Росомаха. Я не могу быть с одним из воинов племени без брака, а ты — бледнолицый, и за тебя не надо отчитываться перед старейшинами. Воины, дети бога солнца, — это одно, вы же, бледнолицые, и наши рабы — другое.
Так вот оно что! Она развлекается с ним, как с рабом. Он едва сдержался, чтобы не дать ей пощечину.
— Пошла вон, шлюха, — чеканя каждое слово, произнес он.
Мейнэтей оскалилась как дикая кошка. Она хотела что-то прокричать в ответ, но его взгляд остановил ее на полуслове.
— Пошла вон, — повторил он тихо и отчетливо.
Мейнэтей выскочила из вигвама, только он ее и видел.
С женщинами ему не везет. Никогда не везло. Они вносили в его жизнь только зло и разлад. И даже та, чей образ, запечатленный глубоко в душе, он пронес сквозь годы, оказалась не лучше других. Он попытался обвинить ее во всем, чтобы избавиться от боли, и не смог. Анжелика будет с ним всегда, одна единственная, та, кого невозможно забыть. Не о Мейнэтей он сейчас жалел, не по ней будет вечно томиться его сердце. От невеселых мыслей его отвлек появившийся в проходе Аджай.
— Вы говорите, что мы получаем лишь то, что заслуживаем? — с горечью произнес Филипп.
— Истинно так. То, что мы посеем, то и взойдет. Иными словами: сажая семена зла, мы получаем его плоды. А теперь займемся вашим выздоровлением.
Несколько дней Филипп не вспоминал о Мейнэтей, боль преследовала его весь день, а ночью он мог уснуть только благодаря специальному отвару. Аджай предупредил, что будет так.
— Ваш организм восстановится, но медведь сильно помял вас.
— Зато он снабдил нас своим мясом и шкурой, — Филипп кивнул на англичанина, счищающего с мездры остатки плоти.
— И жиром, — ответил Аджай. Филипп поморщился. Ему опять пришлось пить растопленный жир, чтобы быстрее восстановить поврежденные ткани легких. Питье было не из приятных, но Аджай еще не разу не дал плохого совета, и именно благодаря ему Филипп был жив, несмотря на увечья, сыпавшиеся на него как из рога изобилия. Сколько раз за эти полгода он был на пороге смерти? Впору было сбиться со счету. О Мейтэней Филипп забыл, пока однажды, проснувшись, не увидел ее около постели коленопреклоненную. Заметив, что он не спит, она протянула к нему руки, раскрыла ладони, на которых лежал засушенный цветок. Филипп нахмурился.
— В прошлый раз я велел тебе убираться, забыла?
Она молча повиновалась. Филипп не слишком удивился, он привык, что индейцы полны странностей. Что означал этот жест с цветком, он не знал и не собирался выяснять. Снаружи бушевала метель, Филипп слышал, как свистит ветер, скрипит старая клетка у входа и хлопают шкуры, покрывающие вигвам. Жас хлопотал вокруг очага, обжаривая на завтрак медвежатину. Потом слуга взял ведро и пошел к роднику, чтобы набрать воды, а когда вернулся, снег покрывал его плечи и голову.
— Господин, — тихо произнес он, косясь на вход. — Я боюсь, принцессу совсем заметет, или она замерзнет. Вам нужно с ней поговорить.
— О чем это ты? — нахмурился Филипп.
— Принцесса Мейнэтей сидит у входа.
Эта чертовщина стала порядком раздражать его. Филипп накинул на плечи дубленый кафтан и вышел на улицу. Мейнэтей сидела на коленях у входа в вигвам, напоминая снежную фигуру. Когда он остановился перед ней, она подняла на него лицо и снова протянула ладони с цветком. Губы девушки посинели, а ресницы покрылись инеем.
— И что означает это представление? — сдвинув брови к переносице, спросил Филипп.
Ответом был взгляд, полный непонимания.
— Этот жест, что он означает? — нетерпеливо повторил он.
— Если ты примешь этот цветок, значит, все плохое между нами забыто.
— Забыто? То, как ты приравняла меня к рабу для развлечения? — насмешливо произнес он. — Ну уж нет, — он зашел обратно в вигвам, напоследок заметив, как она печально понурила голову.
— Вы несправедливы к этой женщине, — Аджай сидел у стены, скрестив ноги так, что стопы его лежали на коленях. Руки были сложены перед грудью в благодарственном жесте. Вероятно, он возносил молитвы своим богам. Филипп привык, что Аджай мог находиться в этой позе часами, неслышимый, невидимый и неподвижный, точно его дух блуждал где-то далеко от тела. Но, оказывается, он не упускал ничего, что происходило вокруг.
— Она оскорбила меня.
— За резкими словами всегда скрывается что-то еще.
Аджай был прав, и это «что-то еще» беспокоило Филиппа. Мейнэтей не должна увлечься им всерьез.
— Так лучше. У нас с ней разные дороги.
— Забудьте о дорогах. Живите настоящим. Здесь она — ваш единственный друг.
Друг или нет, но она — единственная ниточка, связывающая его с внешним миром. Аджай прав, он должен жить настоящим. Филипп тяжело вздохнул. Мейнэтей была прощена.
***
Среди вещей Керука нашлась старая потрепанная колода карт. По словам Аджая, у его друга виконта Перси было много книг, но индейцы то ли не стали брать их, то ли выбросили. Ирокезы не слишком жаловали «испорченные листки бумаги». За хорошую книгу Филипп дорого бы дал, но и карты сгодятся. На досуге он развлекал себя, раскладывая пасьянсы. За этим занятием его застала Мейнэтей. Она бесшумно вошла, опустилась на корточки и стала молча наблюдать. Филиппу пришла мысль научить ее пикету. Мейнэтей на удивление быстро запомнила правила. Хватило нескольких раздач, чтобы она выучила значения всех карт, а также что есть пойнт и секвенция и как объявляются комбинации. Все таки не зря она была главой женщин — старейшин племени. Игра привела Мейтэней в совершеннейший восторг. Если ей удавалось одержать верх в кону, она вскакивала и начинала неистовую пляску. Как и ее соплеменники, она очень бурно выражала эмоции. Филиппа это ужасно смешило, но смех тут же застревал в грудной клетке и обращался в болезненный стон. Когда Мейнэтей достаточно освоилась, пришло время главного правила: что такое ставки и какими они бывают. Ставка может быть заранее оговоренной или может меняться в процессе игры. Ставить можно ценности, деньги, а также услугу, да все что угодно.
Филипп показал Мейнэтей зеркало, найденное среди сокровищ Керука. Девушка уставилась на него как птичка, парализованная взглядом змеи. Индейцы обожали зеркала и относились к ним с благоговением, а это было с ручкой из черепашьего панциря, украшенной жемчугом и аметистами. Дорогая вещица, достойная маркиза дю Плесси-Бельер, но Филиппу дю Плесси, одетому в индейские тряпки, она была ни к чему.
— Что ты хочешь за него? — завороженно прошептала Мейнэтейн, не сводя глаз с сокровища.
— Если выиграешь, оно твое.
— А если проиграю?
— Я хочу услугу, — отчетливо произнес он, перехватив ее взгляд. Какое-то время она состязалась с ним, но, как и Уттаке, проиграла, опустив глаза долу. Ее лицо сделалось каменным, лишенным всякого выражения.
— Я не стану помогать тебе уйти от нас. Ты приведешь сюда бледнолицых.
— Если я дам клятву…
— Нет! Я не пойду против моего брата и против своего племени. Мы — не алгонкинские отродья, которых вы, бледнолицые, покупаете за побрякушки!
Она гордо поднялась во весь рост.
— Мы — дети солнца, у нас есть гордость, так что оставь зеркало себе, — она развернулась, чтобы уйти.
— Постой! Хорошо, я не буду просить тебя ни о чем таком.
Ее лицо снова осветилось выражением детской радости, она протянула руку к зеркальцу и стала водить пальцем по резьбе.
— Ну, а что же ты хочешь?
— Ты знаешь, — он изобразил красноречивый жест.
Поняв, о чем идет речь, Мейнэтей рассмеялась.
— Ты хочешь, чтобы я облизывала тебя там?
Черт бы побрал ее прямолинейность!
— Да.
— Ты мог бы просто попросить, а взамен подарить мне это зеркало.
Филипп вырвал зеркало у нее из рук, схватил двумя пальцами за подбородок и притянул к себе:
— Такая торговля достойна алгонкинской шлюхи, а гордая дочь солнца проигрывает с честью и платит священный карточный долг.
Она вырвалась и упрямо тряхнула головой:
— Или ты проигрываешь мне, и тогда ни облизываний, ни зеркала.
Филипп усмехнулся.
— С этой потерей я готов смириться.
Мейнэтей билась как раненая тигрица и, когда проиграла, закричала от ярости и несколько раз пнула жерди, на которых держался вигвам. Этого ей показалось мало, с шипеньем, похожим на вскипевший чайник, она вырвала у себя из волос перья и растоптала их. Филипп с довольной усмешкой наблюдал за представлением. Он позвал Жаса и велел, чтобы тот сторожил у входа и предупредил, чтобы никто не входил в вигвам.
— А теперь, сударыня, вы помните наш уговор?
— Да, Мейнэтей, дочь солнца, заплатит священный карточный долг, — торжественно произнесла она, отбрасывая косу за плечо и всем видом показывая, как тяжело она переживает неудачу.
— Распусти волосы, — потребовал он.
— Нет, женщина распускает косу только перед мужем, — она взглянула на него как-то странно, и этот взгляд поверг его в смятение. Не стоило заходить так далеко. Он уже открыл рот, чтобы освободить ее от уплаты долга, но в этот самый миг Мейнэтей опустилась на колени и приступила к делу. Принцесса дикарей была прекрасной ученицей, и в любом деле ей требовалось минимум наставлений. Желание взяло верх над рассудком. Филипп старался выровнять сбивающееся дыхание, чтобы раздавленная грудина не причиняла ему боль. Он отдался упоительной нежности ее губ и рук. Вскоре удовольствие захлестнуло все его существо. Достигнув апогея, он сдавленно вскрикнул, сжимая пальцами ее затылок.
Когда все было кончено, Мейнэтей положила голову ему на живот, а он ласково погладил ее по щеке.
— Вы, бледнолицые, называете нас дикарями, а сами ведете себя как животные, — сказала она, мягко и без злобы и тут же, ласкаясь, потерлась щекой о его живот.
— Потому что мы и есть животные, — произнес Филипп, устремив взгляд в пустоту. Тяжесть ее головы отдалась болью в нижних ребрах, напомнив о встрече с гризли, но он не отстранил Мейнэтей. Ему было хорошо лежать вот так вместе с ней и ни о чем не думать. Удовольствий в его нынешней жизни было и так слишком мало, жалеть о них он не станет.
***
Пальцы Аджая прошлись по спине, надавливая то тут, то там. Прикосновения и манипуляции на этот раз почти не вызвали у Филиппа боли. Аджай удовлетворенно кивнул.
— Все в порядке. Остались только ребра, но они срастутся. Больше нет нужды накладывать тугую повязку. Делайте дыхательные упражнения, они способствуют увеличению
праны в теле.
Филипп кивнул. Легкие должны расширяться, работая как кузнечные меха. Упражнения были нудные, но приносили пользу. Аджай велел ему наблюдать за дыханием, поставив ладони на спину, на нижние края ребер. Затем, когда он объяснил Филиппу принцип правильного вдоха и правильного выдоха, Анжай велел ему сделать несколько циклов подобных упражнений.
— Я совершу омовение, а потом зайду к старому Кэму, он обещал рассказать мне о местных травах.
— Вы выучили местное наречие?
— Нет, но старый Кэм немного объясняется на английском, а, кроме того, существуют и другие способы взаимопонимания, — Аджай тонко улыбнулся, слегка поклонился, сложив руки перед грудью, и вышел.
Филипп позвал слугу и велел принести пару ведер воды и согреть полный чайник. Пока слуга выполнял поручение, он закончил делать дыхательные упражнения.
— Бриться, — коротко велел Филипп, — да найди кусок полотна. Я хочу вымыться.
Филипп терпеливо ждал, пока Жас побреет его, затем разделся и велел обтереть тело влажной губкой и вытереть насухо куском чистого полотна.
— Ах да, избавь меня от волос на теле, — дурацкая реакция Мейнэтей на «шевелюру» пониже пупка порядком раздражала, да и сам Филипп чувствовал себя пещерным человеком. Маркиз дю Плесси-Бельер никогда бы не допустил подобного моветона. Он едва помнил запах любимых духов с ароматом жасмина, теперь ему, как и индейцам, приходилось наносить на лицо и волосы медвежий жир, чтобы защитить кожу от мороза и ветра. Маркиз дю Плесси никогда не надел бы ничего грубее батиста, но теперь он носил колючее льняное полотно или плохо выделанную оленью кожу. Обрывки воспоминаний о прошлой жизни проносились перед его мысленным взором. На мгновение он почувствовал холод на влажной коже. Кто-то вошел в вигвам. Индейцы двигались бесшумно, но Аджай мог бы поспорить с ними в этом искусстве. Жас, стоя на коленях, работал бритвой, но тут вздрогнул всем телом, и на коже появилась алая полоса. Филипп хотел выругать слугу, но его внимание привлекло то, что испугало Жаса. Вождь Уттаке застыл у входа, расставив ноги и скрестив руки на груди.
Филипп привык к тому, что индейцы не знают смущения и наготу воспринимают как должное. Он неторопливо взял у Жаса кусок ткани, служивший полотенцем, и обмотал вокруг бедер. Краем глаза он заметил, как англичанин ловко выскользнул из вигвама. Жас до обморока боялся Уттаке. Он говорил, что вождь могавков стоит одной ногой в Преисподней.
— Что привело тебя сюда, вождь? — холодно спросил Филипп.
Уттаке помог ему прикончить медведя и добраться до поселения, потом он велел своим людям притащить тушу зверя и большую часть вместе со шкурой отдать Филиппу, но отношения между ними теплее не стали. Ненависть вождя к нему ни на йоту не уменьшилась, а лишь возросла после того, как Филипп стал спать с Мейтэней.
— Я пришел с миром, бледнолицый. Я войду?
— Ты уже вошел.
Уттаке приблизился и протянул украшение из ракушек и бусин. Филипп знал, что это — вампум, священное ожерелье воинов. Чужаки могли получить вампум, лишь оказав услугу племени, или если вождь желает заключить союз. Впрочем, вампумы имели разное сакральное значение, все зависело от рисунка, выложенного из раковин.
— Племя чтит сильных охотников. Ты одолел медведя, потеряв преимущество в схватке.
— Твой воин подстроил мне ловушку.
— Я наказал его, но он — мужчина и желает сопернику смерти. Мейнэтей была его женой, он пытался вернуть ее благосклонность, об этом знали все. Ты на глазах у всего племени растоптал его честь и надежды.
Черные глаза Уттаке при этом странно блеснули. Филипп же кивком дал понять, что не желает больше говорить об этом.
— Это священный знак моего народа, и я как вождь племени должен надеть его тебе на шею.
Уттаке был ниже на полголовы, и даже не столь широк в плечах как иные воины, но в его теле таилась невероятная сила. Но, главное, это его глаза, настолько черные, что радужка сливалась со зрачком. Глаза безумца. Смотреть в них — точно вглядываться в бездну.
Филипп склонил голову, позволив Уттаке надеть ему на шею вампум. Рука вождя дрогнула и как будто случайно скользнула по обнаженному плечу. Теперь Уттаке стоял совсем близко, часто и рвано дыша. Филипп поймал взгляд черных как две дыры глаз и до него дошла причина их безумного выражения. Не может быть! Но он столько раз видел это, когда жил при Дворе. У мужчины, охваченного вожделением, меньше достоинства, чем у марсельской портовой шлюхи. Имя, заслуги, ранг, положение в обществе — ничто не имело значения. Они готовы были ползать перед ним на коленях, лизать пальцы как ручные псы. Со скукой в голосе он признавался, что любовь по-итальянски мало вдохновляет его. Ох уж эти взгляды, полные мольбы и отчаяния. Мужчина, позарившись на хорошенькую женщину, всегда имел надежду сломить ее сопротивление. Но как поспорить с природой? Иногда Филипп позволял себя «обожать», как в прошлом году позволил маркизу Виль д’Аврею, но и то случалось редко и по велению какого-то особого настроения. Однако сейчас его накрыла волна гнева. Он оттолкнул от себя Уттаке, затем ударил его по лицу. Сильный и ловкий индеец успел отклониться, а Филипп еще недостаточно пришел в форму после битвы с медведем. Тем не менее, хоть и удар пришелся вскользь, Уттаке выплевывал изо рта кровь. Индеец тяжело дышал, взгляд его горел бешеным огнем.
— Ты знаешь, за что. В следующий раз я буду бить не рукой, но сталью.
Уттаке замер, напружинившись, как зверь, приготовившийся к смертельной схватке, потом вдруг обмяк, попятился и опрометью бросился прочь.
***
Аджай вернулся спустя час. Филипп встретил его на пороге одетым для похода в лес.
— Мне гораздо лучше. Я хочу спуститься к стремнине и наловить рыбы, осточертела медвежатина, — Филипп взял палку с заостренным наконечником, которой индейцы и трапперы ловили форель. Он рассудил, что подобное времяпровождение будет ему по силам, а, кроме того, рыбалка с помощью остроги требовала быстроты и ловкости, что подогревало его охотничий азарт.
— Пойдемте со мной, и, если что, я бросаю вам вызов, — Филипп улыбнулся. Аджай управлялся с острогой лучше любого индейца и всегда возвращался с уловом.
— Вам нужно поберечься. Я предлагаю вам прогулку, а рыбалку беру на себя.
— Ну уж нет! Впрочем, соревнования оставим до лучших времен.
Холодный воздух обжег легкие после долгого пребывания в тепле, и подреберье тут же отдалось режущей болью. Боль — это пустяки, легкие должны работать как кузнечные меха, концентрируя в теле жизненную силу. Тот, кто хочет жить, должен двигаться.
— Наблюдайте за собой. Тело само подскажет, что для вас лучше. Способность к различению убережет вас от многих бед.
Филипп кивнул. В голову пришла недавняя сцена с Уттаке. Многое открылось ему заново. Раньше он видел только глубокую ненависть к бледнолицым, поработившим его в детстве, лишившим семьи и родного дома, но все оказалось куда сложнее. Он, Филипп, стал для Уттаке объектом сложных противоречивых чувств, и это не сулило ничего хорошего. Вождь могавков силен и наделен преимуществом. Пальцы непроизвольно сжались в кулак. Филипп уже одерживал над Уттаке верх, когда против его воли остался в племени, и в следующий раз Фортуна будет его союзницей.
Так, думая каждый о своем, они дошли до речки, бурлившей и клокотавшей на перекатах. К месту, где удобнее всего было рыбачить, вела индейская тропа.
— Смотрите! — Аждай развел руками кусты.
Там, где река расширялась, недалеко от места рыбалки, погрузившись по пояс в ледяную воду, стоял индеец. Уттаке! Он был нагим, его одежда валялась на берегу, где он вошел в воды. Речной поток врезался в его широкую спину, он стоял, воздев руки к небу. Когда они подошли ближе, Филипп заметил, что губы индейца двигаются. Шум воды заглушал голос, севший от холода.
— Он умрет, если его не вытащить. Скоро он замерзнет насмерть, — сказал подошедший сзади Аджай.
— Или еще хуже. Проживет еще несколько дней.
Филиппу доводилось видеть страшные обморожения, когда живые завидовали мертвецам. Почерневшие ноги и руки, носы, уши. Среди трапперов было не редкостью лишиться ушей или пальцев.
— Он здесь по своей воле, если мы оставим его, то сделаем одолжение…
По позвоночнику прошла холодная волна. Фортуна целует его в губы. Его враг добровольно решил лишить себя жизни, остается только дать ему эту возможность. И все же… Уттаке не дал ему умереть после схватки с медведем. И как бы не кричал разум о том, что все складывается наилучшим образом, честь не позволяла уйти. Аджаю, казалось, не требовались слова — он словно читал мысли. Индус уже раздевался, чтобы войти в воду, и Филипп последовал его примеру.
Идти сам Уттаке не мог, он был в бреду. Губы его шевелились, но с них не слетало ни звука. У частокола их заметили дозорные, и индейцы стали сбегаться на крики.
***
Филипп вошел в вигвам Уттаке вслед за Мейтеней. Вождь лежал, распростертый на лежаке, а над ним склонился Аджай. Мейнетей опустилась у изголовья постели и положила руку на лоб брата.
— Он горит.
— К счастью, он не получил серьезного обморожения. Я приготовлю состав, который можно будет нанести на тело, и лихорадка уйдет, — Аджай обратился к Филиппу по-английски, и тот машинально перевел его слова для Мейтеней. Та кивнула.
Когда-то Филипп посетил вождя алгонкинов Модоковандо, чтобы подтвердить союз между французами и индейцами-абенаками. Шатер вождя имел претензию на роскошь. Модоковандо коллекционировал европейское оружие, доспехи, его вигвам был полон французских, английских и даже испанских вещиц — результат торговли с бледнолицыми. Филиппу довелось сыграть с вождем в великолепные шахматы из слоновой кости. Жилье Уттаке было по-спартански простым. Ничего здесь не напоминало о знакомстве с европейской цивилизацией кроме оружия, уложенного друг над другом на узких полках между двух воткнутых в землю жердей. Филипп заметил свое ружье, шпагу и пистолеты. В остальном — ничем не примечательное индейское жилище: очаг в центре, по периметру циновки и плетенные сундуки, на стенах из кож — орнамент. На широкой несущей балке — уродливые маски в виде человеческих лиц, над каждой подвешен скальп. Сперва в неясном свете очага Филиппу показалось, что маски вырезаны из коры и раскрашены, но, подойдя поближе и потрогав одну, он понял, что маска была из человеческой кожи. Филипп помнил мертвецов, преследовавших его, когда он раненый брел по лесу в беспамятстве, но Уттаке, похоже, сознательно не хочет расставаться со своими. Масок было много. Филипп не сомневался, что это были те, кого вождь убил своей рукой. Ему показалось, что среди них есть женские и даже детские лица. Следующая находка оказалась еще более отвратительной. На двух перекрещенных жердях висели штаны и плащ, выполненные, без сомнения, из человеческой кожи. Таким образом, выходя на тропу войны, Уттаке желал устрашить своих врагов. Филипп взглянул на распростертого на лежанке вождя. У него было красивое мускулистое тело, он был молод, силен и строен. В нем угадывалась та же звериная грация, что и в его сестре Мейтэней. Почему индеец так его ненавидел с первой встречи, с первого взгляда? Это было необъяснимое темное чувство, шедшее из глубины души. Филипп отлично понимал его. Он и сам ощущал нечто подобное. Даже не столько ненависть, а какое-то глубокое отвращение, от которого к горлу подступал ком. Минуты тянулись медленно и Филипп все больше недоумевал: зачем он здесь?
Наконец Аджай поднялся.
— Я сделал все, что мог. Скажите, что я принесу состав, чтобы снять лихорадку. Болезнь этого человека не в теле, а в душе, — добавил он уже только для Филиппа.
Филипп перевел для Мейнэтей все, что Аджай сказал о лихорадке.
— Если он исцелит моего брата, то он более не раб тебе, Росомаха. Ты получишь вместо него другого раба.
— Я никогда не считал Аджая своим рабом.
— Как скажешь, — взгляд Мейнтей не отрывался от лица брата, его веки приоткрылись, обнажив белки, а губы снова зашевелились.
— Отче… Отче… — на этот раз Филипп разобрал слова.
— Не лишайте меня своей милости, прошу… отче… я буду любить божественного мертвеца, как любите его вы. Я иду по обожженной земле, песок, зной и огненный дождь… отец д’Оржеваль…
В бреду, находясь между жизнью и смертью, Уттаке призывал какого-то отца д’Оржеваля. Не к духам предков было обращено его сердце, не долина Великих охот на миг приоткрылась перед ним, но дантовский ад содомитов.
— Мы с братом были детьми, когда французы убили наших родителей и забрали нас, — Мейтэней успокаивающе погладила Уттаке по голове.— Меня поместили в монастырь в Монреале, а брата забрал отец д’Оржеваль. Уттаке умолял не разлучать нас, но отец д’Оржеваль лишь смеялся. Он сказал — «идем, маленький дикарь, я приведу тебя к истинному Богу». Я помню глаза брата, когда Черное платье уводил его. В вашем языке нет слова, чтобы описать это. Тогда я в последний раз видела прежнего Уттаке. Он вернулся другим человеком. Как будто потерявшим часть своей души. Свет духов не касался его с тех пор. Я так хочу, чтобы он жил, и в то же время мне кажется, я давно потеряла его. Мой брат умер много лет назад.
Филипп хотел сказать что-то, что ее утешило бы, но не находил слов. Вместо этого он подошел и запечатлел поцелуй на ее макушке.
— Пусть будет так, как суждено.
С этими словами он оставил ее возле брата и вернулся к себе в вигвам.
