***
Уттаке всматривался в поднимавшийся от костра дым. Он пытался прочесть знамения, силясь разглядеть то, о чем говорил старый Кэм. Шаман видел, лев скачет на белой лошади, а высоко в небе парит орел. Видел прекрасную полногрудую женщину, чьи сосцы сочились молоком, лев и орел сцепились над ней в яростной схватке. Уттаке же видел лишь дым, свивающийся кольцами и уплывающий в небо. Сердцем он знал то, в чем боялся себе признаться: духи оставили его давным-давно. Внутри него лед, и даже жар тысяч пульсирующих сердец врагов не растопит его. — Сегодня наши люди лягут спать сытыми. Это заслуга Росомахи, — Метэйнэй подкинула дров в огонь. Она опять напоминает ему об этом. Уттаке не хотел, чтобы бледнолицый жил в племени, но старый Кэм возразил — такова воля духов. Матери племени вынесли свое решение, и Метэйнэй поддержала их: Росомаха останется. — Ему нечего здесь делать, он не знает нашего языка. — Ты тоже забыл его, когда нашел меня. Она напомнила ему и об этом. Их родители погибли в схватке с французами. Мать его звали Ватанэй, она была красива, как лилия, и входила в Совет Матерей. Отца звали Нунгани, в двенадцать лет он получил первую татуировку, а в двадцать стал вождем племени. Уттаке не помнил их лиц. Французы увели выживших в резне детей в свое поселение на Большом Водном Пути*. Ошеага, большие пороги, называлось это место на языке могавков, Хочелага — такое имя было для него у бледнолицых, но чаще они называли его Монреаль. Там их разделили. Метэйней забрали женщины в черно-белых одеждах, они сказали, что отныне она — Мария, и увели с собой. Той ночью Уттаке осознал, что остался один, и холод коснулся его груди. А утром явился Он. Взгляд его светло-голубых глаз не покидает Уттаке и сейчас. Они смотрят на него из темных глубин памяти, они прожигают насквозь своим холодом, и он наг перед ними, до мяса, до костей. Они осуждают: ты — враг, создание сатаны, посланное искушать меня на пути Божьем. — Скоро начнется метель. Идем в дом, — сказала Метэйней, и в ее глазах ему почудилось беспокойство. — Иди, сестра, я побуду у костра. — Я не хочу оставлять тебя. Твой взгляд застлала пелена. Ты думаешь о Нем? — последнюю фразу Метэйней произнесла шепотом. — Это все Росомаха, он один из них. «И у него такие же глаза» — Мне жаль, брат, но ты слышал Совет Матерей. Уттаке шевельнул бровями. Старшие женщины во всем покорны Метэйней. Ее воля — их воля. Ее шепот звучит громче крика. Он знаком велел подойти мальчишке-гурону, который служил ему. — Ты будешь приносить мне новости о Росомахе, я хочу знать, как он проводит время. — Он — не друг нам до тех пор, пока не докажет обратного, — пояснил он, когда мальчишка убежал. На следующий день Уттаке получил первый доклад: Росомаха весь день провел у себя в вигваме, мокрый снег, который выпал накануне, сковало морозом, и скрипучий трескающийся наст не давал приблизиться к зверю, охоты нет, а больше ему некуда ходить. И так несколько дней. Ничего интересного кроме того, что, по словам мальчишки, Росомаха совсем не ест мяса, только маис, который готовит его раб. Тот тоже истязал себя голодом. «Плоть слаба, а я грешен. Зачем ты ввел меня в искушение, Господи?!» — Отче простирал руки к своему распятому Богу. Обессиленный голодом, он ложился на каменный пол, прижимаясь к холодной плите всем телом, все еще помнящим сладость и тяжесть греха. «Отче, очнитесь, отче, » — Уттаке тряс его за плечо, не зная, что делать, уйти или остаться. Неловким жестом он касался спутанных волос, примороженных ранней сединой, наклоняясь еще ниже, чтобы дыханием осушить дорожки слез на его щеках. Тьма поглотила его еще той самой первой ночью в Монреале, и он взывал к этой тьме как к источнику наслаждения. И тьма явилась на зов, поглотив их обоих прямо там, перед распятием. После, с суеверным трепетом, Уттаке поднял глаза и увидел Бога, и тот вовсе не был страшен. Ни гнева, ни осуждения не было в запавших глазницах. Только пустота. — Отче, твой Бог мертв, — обретя эту уверенность, Уттаке почувствовал, как за спиной расправляются невидимые крылья. Он расхохотался, и его смех эхом откликнулся в сводах часовни. Удар по лицу был неожиданно силен. — Уйди, — тихо произнес Отче побелевшими губами. И холод его слов ранил сильнее железа. — Брат? — Метэйней снова была рядом, ее ладонь, невесомая, будто бабочка, легла ему на плечо. — Что ты видишь в пламени? — Я вижу тьму и белую вьюгу. — Сегодня Росомаха пил растопленный медвежий жир. Человек с кожей-как-кора сказал, что ему нужно еще. — Зачем он пьет жир? Медвежьим жиром мазали кожу, чтобы она не потрескалась на морозе. Женщины смешивали его с травами, делая целебные мази. Уттаке стало любопытно. Он хотел пойти к бледнолицему в вигвам и самому узнать, что происходит. Но что-то останавливало, и Метэйней советовала этого не делать. — Оставь его, брат. Метэйней была для него всем. Она протянула ему руку, дала опору и осветила путь, когда он, потерянный, забывший зов леса и песнь души, вернулся туда, где был его дом. Подобно тому, как бледнолицые давали родным местам новые названия, презрев их истинные имена, также они давали новые имена его соплеменникам. Отче нарек его Пьер, что значило камень. Но Пьер был никем. Он был слаб, один лишь взгляд Отче мог повергнуть его в прах или вознести к Небесам. Уттаке — вот кто был камнем, человек — кремень**. Его кулак был тверже железа, его волей вершился суд над ничтожными мертвецами Большой Земли. О, Отче, я сбросил данное тобой имя так же легко, как сокрушил твою слабую плоть, но прежде ты проник в меня, и я всегда ношу с собой проклятье, которым ты заклеймил меня. — Что там Росомаха? — снова спрашивал Уттаке у мальчишки-гурона. И однажды тот принес странный ответ: — Он умирает. — Как? — Человек с кожей-как-кора сделал шалаш из веток, в нем разжег костер, а над костром соорудил носилки. Росомаха вошел в шалаш, и оттуда повалил дым, но внутри было тихо: ни криков, ни стонов. Иногда шаманы давали пленнику перед пытками настой, притупляющий боль. Уттаке знал это. На этот раз он решил вмешаться. Он позвал Метэйней и все ей рассказал. — Этот человек — колдун. Мы должны убить его, чтобы не навлечь гнев духов на племя. — Этот человек пришел по Большой воде из далеких земель. Что если у них таков обряд жертвоприношения и, нарушив его, мы навлечем на себя гнев его богов? Разве Черные платья вместе со своим Богом не принесли нам болезни и моры? — Бог Черных платьев — бессильный мертвец. Ты ничего не знаешь, сестра. Если бы у Распятого была власть… — Уттаке осекся и бессильно сжал кулак. Как каноэ по тихой реке, плыл по волнам памяти голос Отче: «Ты знаешь, что приготовил для нас Ад? Равнина, жгущая в песках наш бесконечный путь. И ливень огненный с небес, зола и уголь омоют наши ноги.» — Зачем же ты обрек меня на это? — Молись, несчастный, — Отче брал распятие и бил его по лицу. — Познай Бога, пока не поздно. И Уттаке молился, с кровавыми пузырями на разбитых губах он шептал заклинания на неведомом языке: Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum… И его окутывал запах воска и ладана. А ночью падре стирал кровь с его губ. Сквозь рваные края воспоминаний он вновь видел лик Метэйней. Он, Уттаке, вождь могавков, снова был у себя в вигваме. — Где ты все время витаешь, брат? — Это все чужак, он тревожит мое сердце. — Так пусть шаман делает свое дело, — Метэйней положила ладонь на его щеку и заставила посмотреть ей в глаза. — Позволь течению нести речные воды. Такова наша мудрость. Не вмешивайся. То, что должно случиться — случится. — Пусть так. Мы будем ждать. На следующий день Уттаке опять послал мальчишку-гурона в вигвам к Росомахе. — Ну что? — спросил он, когда тот вернулся. — Он очень слаб, я видел кровавые язвы на его плече. Уттаке кивнул и отвернулся. Взгляд его упал на коллекцию скальпов и масок из кожи, снятой с лиц врагов. Самого главного недоставало — лица Отче. Кровь сочилась из ран, оставленных плетью. Уттаке макал в нее палец и пробовал на язык. Она была соленой и теплой. — Зачем, Отче? — Потому что я — грешник. — Но тебе же больно? — Моя боль — ничто по сравнению с болью Спасителя. Прошло еще два дня. И на исходе второго Уттаке снова говорил с Метэйней. — Я больше не буду ждать. Завтра пойду к Росомахе и сам все увижу. Метэйней кивнула. — Если это успокоит тебя, брат. У входа в вигвам Уттаке замер. Навещать умирающего — дурной знак. Что, если он помешает танцу смерти? «Центурион Лонгин был почти слеп, — Отче рассказывал о Страстях Христовых. — Он пронзил своим копьем распятого Спасителя между четвертым и пятым ребром, хлынувшая кровь попала ему в глаза, и он прозрел.» Уттаке помнил кровь, толчками выходящую из раны прямо ему в ладони. Он омыл ею лицо и глаза и тоже прозрел. Пьера больше не было, он умер вместе с Отче. А Уттаке стоял над ними с ножом в руках. Не колеблясь больше, Уттаке отодвинул шкуру, закрывающую вход. Росомаха был здесь. Он сидел на циновке, скрестив ноги, обнаженный по пояс, а иноземный шаман наносил мазь на свежие шрамы. Щеки бледнолицего сильно впали, обнажив высокие скулы, но глаза сияли как утренняя звезда Генденвита***. В его фигуре и осанке не было и следа болезни и немощи. Руки, перетянутые жгутами вен, широкие острые плечи, даже с первого взгляда в нем ощущалась сила и ловкость, присущая хорошему воину. Уттаке замер. В вигваме пахло какими-то сладковатыми курениями, напомнившими ему ладан. Ладони Росомахи, узкие с длинными пальцами, расслабленно лежали на коленях, под тонкой белой кожей змеились голубые протоки вен. Какая-то невидимая волна врезалась Уттаке в лицо, окатив сперва жаром, а потом холодом. Росомаха смотрел прямо ему в глаза, как будто проникая в душу, и, как и в первую встречу, Уттаке был вынужден отвести взгляд. Тогда Росомаха слегка кивнул ему в знак приветствия. — Ты здесь, потому что Совет Матерей так решил. Но не я. Помни об этом, — произнес Уттаке, не делая ответного жеста. Лицо Росомахи оставалось спокойным, как водная гладь: — Я запомню. Уттаке кивнул, затем повернулся и вышел прочь.***
Лечение голодом, медвежьим жиром, а затем пропаривание, как ни странно, помогало, хотя сперва Филиппу казалось, что он умирает. Ему стоило большого труда удерживать жир в себе, а кроме того Аджай донимал его необычными требованиями. Он, например, диктовал, когда, что и сколько ему пить, сколько и когда спать и многое другое, все эти вещи он считал очень важными. Филиппу в какой-то момент показалось, что он попал к тронутому умом мистику. Впрочем, объяснения Аджая показались ему осмысленными, Филиппу нравился его твёрдый разумный взгляд, а манипуляции руками приносили мгновенное облегчение. Филипп мало размышлял о своем теперешнем состоянии — с ним творилось что-то странное, возможно, это было действие дурманящих трав Аджая. Он много думал о детстве, о матери, в основном о ней. Тот сон, что снился ему, женщина с ребенком, этот сон относился к временам, когда они жили в Плесси, он вспомнил. Кормилица говорила ему, что он родился в Плесси и жил там с матерью до трех лет, пока маркиз дю Плесси сражался со шведами. Когда супруг, чья карьера шла в гору, призвал ее в Париж, молодая женщина решила не расставаться с сыном, вопреки традициям, предписывающим оставлять ребенка кормилице. Увы, светская жизнь быстро втянула красавицу маркизу в водоворот интриг и развлечений. Воспоминания того периода были почти одинаковы — приторный запах будуара, шуршание шелка и парчи, лилейно-белая рука, мимолетно касающаяся его щеки, смех и тонкие голоса фрейлин и камеристок. Он безумно ревновал, что эти девчонки да еще вредные пажи полностью владели ее вниманием. Каждый день, пока он шел в покои матери, он надеялся, что застанет ее одну, но увы, маркиза просыпалась и засыпала окруженная какой-то бестолковой суетой. Париж изменил ее, и в глубине души Филипп ненавидел этот город. Всю жизнь он думал, что знает мать только такой — холодной и далекой, и только теперь вспомнил, что существовала другая — та, что любила и принадлежала только ему. Вскрыв саднящие нарывы на плече, Аджай достал пули, почистил раны от гноя и наложил мазь. Когда свинцовые шарики легли Филиппу на ладонь, он решил, что, проносив их столько лет в своем теле, он не станет избавляться от них. Нет, они навсегда останутся с ним, не способные больше причинить вреда. Он велел слуге-англичанину зашить их в кожаный мешочек и повесить на шнурок. С этого дня он носил их вместо нательного креста и ладанок, которые остались невесть где, затерялись вместе с его прошлой жизнью. Пули вышли из его плеча, а вместе с ними и шипы из сердца, доставлявшие ему боль. Филипп с удивлением обнаружил, что некоторые вещи, вызывавшие в нем неприятие и гнев, теперь воспринимаются спокойно. Помогали и долгие беседы с Аджаем, чьей мудрости он не переставал удивляться. Даже аббат Каретт так глубоко не проникал в тайны его сердца, даже с ним Филиппу не удавалось уйти от самого себя и высказать то, что терзало и подтачивало его изнутри. С Аджаем было легче, он был точно река, несущая свои воды в океан. Подхваченное этим течением прошлое отдалялось и исчезало вдали, чтобы больше никогда не потревожить. Настоящее перестало казаться ему фантасмагорическим безумием. Он стал привыкать к размеренной жизни индейского поселения. Сила вернулась быстро. Искупая дни бездействия, Филипп много времени посвящал охоте и каждый день возвращался с добычей. Он начал замечать уважение в глазах воинов племени, а Матери жестами приглашали его разделить вечернюю трапезу у общего костра. Слуга объяснил, что отказ женщины сочтут за оскорбление, и Филипп оставался. В длинных домах, которых в поселении было три по числу родов — черепахи, медведя и ястреба, он стал желанным гостем. Девушки посматривали на него с интересом, и Жас, посмеиваясь, предрекал, что скоро Филипп перенесет свои вещи из вигвама одинокого воина в длинный дом одного из кланов. Ирокезы верили, что сила их не в военных победах, а в количестве союзников, и охотно принимали в племя достойных воинов. Бобровые войны, как их называли бледнолицые, не прекращались уже тридцать лет, то утихая, то возобновляясь с прежней силой. Оттава, могикане, шауни, сауки, саскуэ́ханнок, фоксы, эри — все они либо становились частью племени, либо уступали людям длинного дома свои охотничьи угодья и уходили на север, юг или запад. Реки, богатые бобрами, которые побежденные племена оставляли позади, позволяли ирокезам вести успешную торговлю с англичанами и голландцами, обменивать бобровые шкуры на одеяла, ткани, металлическую утварь и, самое главное, оружие. Ирокезы были одними из первых племен, которые оценили, насколько ружья могущественнее, чем луки, стрелы и томагавки. Соседям оставалось либо подчиниться, либо покинуть земли предков. Жас сказал, что Керук был из племени шауни, но вырос среди могавков. Хороший воин, он участвовал во многих набегах, и вигвам его был набит трофеями. Несмотря на это среди собратьев Медведь не пользовался любовью. Он был нелюдим, девушки чурались его, говорили что у него дурной глаз. Только благодаря поддержке Уттаке он занимал в племени высокое положение. Среди «сокровищ» Керука Филипп обнаружил маленькое зеркало в черепаховой оправе. Взглянув на свое отражение, он увидел пышную курчавую бороду, в которой золото соперничало с серебром. «Я постарел, » — с внезапной горечью подумал он, возвращая зеркало на место. Свою красоту Филипп воспринимал как нечто само собой разумеющееся, некое неотъемлемое качество, коим он был наделен прихотью капризного Провидения. Он не рассчитывал встретить годы увядания, он, сын Марса и Белонны. «Не теперь, так в следующий раз, » — говорил он себе, бросаясь под вражеские пули, чтобы поднять шляпу короля. Смерть на поле брани все равно найдет его рано или поздно. Нет, дю Плесси не рассчитывал дожить до седых волос, но Провидение решило доставить ему эту неприятность! В тот же день Филипп велел слуге избавить его от этого мужского украшения. Жас сперва не очень ловко справлялся с обязанностями камердинера. Когда он случайно оставил порез на шее во время бритья, Филипп пригрозил что отдаст его Уттаке для пыток. Угроза возымела действие, и англичанин стал совершенствоваться в новых обязанностях. Без бороды Филипп вновь узнал себя прежнего. Почувствовав себя полностью удовлетворенным, он велел слуге заняться его одеждой. Всю жизнь его кожа знала тонкий батист, гладкий шелк, нежное кружево. Даже находясь в армии, он ухитрялся менять сорочку несколько раз в день. В том была немалая заслуга Ла Виолетта. Даже в походных условиях с помощью песка, золы и еще каких-то ухищрений ему удавалось содержать костюм и оружие своего господина в полном порядке. Было странно, что Ла Виолетта не было под рукой, не то, чтобы он тосковал, но как будто бы лишился какой-то важной составляющей своей жизни. Он чувствовал себя посаженным в зверинец диким зверем. Или наоборот? Воспитанным в неволе и вдруг выпущенным в родную среду? В какой-то момент индейцы уже перестали казаться ему дикарями, и он начал с любопытством наблюдать за укладом их жизни. — Быть может, на склоне лет я напишу мемуары, — усмехался он в беседе с Аджаем. — Вижу, что многообразие жизни вас больше не смущает. — Нет, как вы и говорили: каждое утро для меня начинается новый день, и я проживаю его. — Филипп пожимал плечами. — Мне кажется, так было всю мою жизнь. Да, я много развлекался, но мало чему удивлялся, может, оттого я так скучал? — Значит, в прошлом воплощении вы уже ходили этим путем, — Аджай загадочно улыбнулся. — Бог создал лабиринт и поместил его в недрах нашей сущности. Наша цель — пройти его до конца. Таковы правила игры. — И что же мы найдем в конце? — Зеркало. Время шло, и Филипп начал задумываться о возвращении, осмысливать перемену в личных обстоятельствах, но ходить по этому пути было все равно, что дуть на обнаженный нерв. Нужно было принять главное: Анжелика никогда не была вдовой, их брак был недействителен. Какая злая ирония! Несколько лет назад он был готов дорого заплатить за эту новость, но вот теперь одна только мысль причиняла ему невероятную боль. Он вспомнил тот день, когда ирокезы пытали отца Клода, а он полагал, что станет следующим, и запрещал себе думать об этом. Точно так же и сейчас он запрещал себе думать о ней. Как он говорил Аджаю: каждое утро для меня начинается новый день, и я проживаю его. Он посвящал свой день охоте и тренировкам, Аджая он попросил обучить его каларипаятту. — Вы слишком стары, чтобы постигнуть это великое мастерство. Нужны годы тренировок, чтобы стать мастером. — Так обучите меня тому, на что я пока еще способен. Подумав, Аджай согласился. Однажды маркиз дю Плесси заметил, как его сына провожают недвусмысленные мужские взгляды, и объявил: — Вам нужно научится защищать себя, сын мой, и тот болван, что учит вас сейчас владеть шпагой, для этого не годится. Сказав так, маркиз немедленно начал поиски нового учителя фехтования — самого лучшего — и дал понять, что не пожалеет для этого никаких денег. Таковой вскоре сыскался — идальго Кортес из Гранады. Когда, прибыв в Париж, он увидел, что его будущий ученик — левша, то немедленно отказался. — Мальчика коснулся Нечистый! В левой руке сидит Дьявол! Маркиз дю Плесси закатил глаза: — Плачу вам вдвое больше, если вы изгоните его. Учитель с жаром принялся за дело. Правая рука не хотела слушаться, Филипп не мог отбить даже простого выпада. Каждый раз, когда он пропускал удар, дон Кортес избивал его тренировочным мечом. Первые несколько месяцев на теле не было живого места, а по ночам он с криками просыпался от боли. Но и спать долго не приходилось. Каждый день Филипп поднимался с первыми петухами и два часа тренировался в зале, после чего приступал к своим обязанностям пажа. Время шло, и правая рука начала повиноваться не хуже левой. Побои сделались все реже и реже, пока однажды острие тренировочной рапиры не коснулось груди идальго. Филипп был благодарен испанцу за суровую школу, и с тех пор ежедневные упражнения со шпагой и пикой стали неотъемлемой частью его жизни. Но Аджай не был похож на дона Кортеса. — Видите, — говорил он, указывая на петляющую между деревьев тропу. — Человеческий разум действует так же, он ходит по проторенным тропам. Поэтому детский ум — лучший инструмент, ему можно придать любую форму. Вы уже не ребенок, вам придется очистить свое сознание от того, что вы знаете, чтобы воспринять новое, и это, может статься, окажется для вас непосильной задачей. — Я готов. Аджай учил его самым разным, порой странным вещам, например, стоять вниз головой. Филипп пожимал плечами, недоверчиво хмыкал, но повиновался. Способности индуса были поистине необыкновенными. Однажды, когда Филипп атаковал его, Аджай молниеносно выбросил вперед ладонь, коснувшись где-то в районе плеча. Рука Филиппа тут же отнялась и повисла, как плеть. — Я заблокировал один из центров, по которым движется энергия жизни, — Аджай совершил манипуляцию пальцами, и рука снова ожила. — Я могу забрать не только вашу руку, но и жизнь. Хотел ли Филипп, чтобы Аджай научил его этому мастерству? Он жадно смотрел на своего учителя, но в памяти возникла дорога мертвецов, по которой он брел после дуэли с Пейраком. Что ж, он и так отнял слишком много жизней. Аджай, кажется, понял и улыбнулся: — Однажды я решил, что не буду отнимать жизни и использую свои знания только для исцеления. Дважды я нарушил зарок. Я давал обещание отцу, что не стану обучать чужеземцев нашему мастерству, и этот обет я нарушу. Трижды оступлюсь я, и три наказания приму. Я вижу, вам удалось смирить вашу кровожадность. Только владея мудростью и ясным умом, свободным от рабских оков гнева и зависти, можно принять столь сокровенное знание. Для невежды и гордеца это отравленный плод. Обуздайте своих демонов, и я обучу вас, когда пойму, что вы готовы. А теперь продолжим? — Да.***
Хотя Филипп и не хотел думать о возвращении, но чувство долга подсказывало, что время пришло. Никто из племени не ограничивал его передвижения: он уходил и возвращался, когда заблагорассудится. Индейцы справедливо полагали, что погода будет ему лучшим сторожем. Метели, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видно, были тут не редкостью. Снега иногда наметало по пояс, стоит остановиться, и тебя занесет за считанные минуты, от морозов трескались деревья и даже камни, от холода начинали ныть зубы, огнем жгло горло и легкие. Бывало, наоборот, теплело, и от земли поднимались молочно белые туманы, такие плотные, что поглощали даже громкие крики. Истинное белое безмолвие, идеальная ловушка, недаром индейцы предпочитали зимой не воевать, не отправляться в набеги, и только охотники уходили от деревни дальше, чем на несколько лье. От Пентагуэта Филиппа отделяли горы, реки и недели пути. Бежать без подготовки, без припасов и без карты было бы равносильно самоубийству. Англичанин, хоть и хорошо ориентировался на местности, но идти быстро не мог. Индейцы нагонят их уже на следующий день, и тогда Совет Матерей примет сторону Уттаке. Нет, Пентагуэт подождет, дорога в Квебек будет быстрее и проще. Для начала ему надо будет достичь северной части озера Шамплейна. Длинное и узкое, оно было восточными воротами в страну могавков. Пять лет назад в северной части озера на небольшом островке неподалеку от места, где брала свое начало река, соединяющая озеро Шамплейна с рекой Святого Лаврентия, французы построили форт Святой Анны. Саму реку французы назвали рекой Ирокезов, и всего на ней силами Кариньян-Сальерского полка было возведено пять фортов. Форт Ришелье при впадении реки Ирокезов в Святой Лаврентий, форт Святой Терезы, форт Святого Луи, форт Святого Иоанна и форт Святой Анны, самый южный, ближе всего к землям могавков — их задачей было преградить путь индейцам к реке Святого Лаврентия, этой главной водной артерии Новой Франции, и не допустить блокады Монреаля, неоднократно случавшейся в прошлом. Из форта Святой Анны по реке Ирокезов он спустится до Святого Лаврентия, а там уже и прямая дорога до Квебека. Но как посвятить в свои планы Аджая и англичанина, в особенности англичанина? Жаса придется оставить здесь, и в этом случае его ждут пытки и смерть. Предательство бледнолицего брата должно быть оплачено кровью. Аджаю же идея побега могла показаться бессмысленным риском. Если могавки догонят их обоих, лучшим выходом будет покончить с собой прежде, чем они будут схвачены. Филипп представлял себе гнев Уттаке, ведь тот очень надеется однажды утолить свою ненависть. Филипп исходил всю округу, запоминая тропы и делая особые зарубки на деревьях, он не оставлял надежды добраться до озера Шамплейна, чтобы понять, как ему действовать, если выдастся возможность сбежать, а пока дни тянулись, один похожий на другой.