Муравейник

. Все прошло, как по маслу. В восемь утра в здании мэрии прогремел страшный взрыв и уже к вечеру мэр, преисполненный скорби, отвечал на вопросы слетевшихся, как мухи на варенье, журналистов. В теракте обвинили главу оппозиционного движения Гуру. Увы, судить его не удалось — он был застрелен при задержании, вроде бы оказывал сопротивление. Слава подозревал, что выстрел — дело рук Охры, но спрашивать не стал. И остальные тоже не спрашивали. Предстояли годы и годы работы, упорной, отнимающей все силы и все время. Совсем не об этом мечтал Слава, маленьким ребенком он хотел только одного — писать, и писать свободно, о том, чего хочет сама душа. Не сложилось. Теперь он только винтик в механизме, что вот-вот будет запущен, теперь его желания не имеют никакого значения. Как-то незаметно в его жизни остался только долг перед родным городом, перед близкими, что тут живут, который, хочешь или нет, придется исполнять. Слава мысленно посмеялся сам над собой. Вот же, пафоса развел. Десять, двадцать, тридцать лет — он подождет. Жизнь наладится. Горгород обязательно выберется из ямы, в которую его так упорно сталкивали те, кого волновало лишь собственное благополучие. И может быть, тогда и он сам, и Мирон, и все они передадут дела более молодым, а сами уйдут на покой и займутся тем, чем хочется заниматься. Но это все потом, а сейчас… На это надеялся Слава поначалу. Повторял себе это каждое утро и каждый вечер, вместо молитвы. Но чем дальше, тем больше понимал, в какую ловушку они сами себя загнали желанием все исправить. Момент ухода на покой всё откладывался, откладывался и откладывался. Город лихорадило после теракта как больного во время кризиса. Поначалу всё было тихо: пока спешно созывали новый совет, пока решали вопрос с компенсациями родственникам жертв (охранника и пары уборщиц, оказавшихся, на свою беду в здании мэрии в момент теракта). Мирон ходил весь черный, когда узнал о том, что несмотря на все их усилия в здании оказались невинные люди. Потом начали выводить из оборота гор, это оказалось даже труднее, чем им представлялось раньше. Люди, особенно в трущобах, пытались протестовать, но бунты жестоко подавлялись армией. Часть наркоманов отправилась на принудительное лечение, барыги пошли под суд — привыкнув к безнаказанности, они даже не подумали прятаться, когда вышел закон о запрете гора. Чейни, к сожалению, ушел, просто исчез. Осталось подозрение, что кто-то его предупредил, но искать его не стали, забот и так хватало. Город стонал, трясся, но менялся, кажется, в лучшую сторону. Заново отстраивались школы, расселяли трущобы. Благодаря спецам со стороны им удалось совершить почти невозможное: восстановить работу в шахтах, обеспечить людей шансом на работу и нормальную жизнь. Над тем, чтоб в шахтах соблюдали технику безопасности следил Охра — по собственной инициативе. Кровь, пролитую ради этого, они между собой не обсуждали. Слава плохо спал по ночам, порой ему снились кошмары и он был уверен, что в этом не одинок. Он думал, что когда-нибудь с них за нее обязательно спросят, но важно ли это, если результатом станет благополучие простых людей, которых обрекли на прозябание ныне покойные члены совета? Наверное, не важно. Цена этому благополучию изводящая совесть и отказ от собственной жизни? Так тому и быть. “Хорошо там, где нас нет”, — сказал как-то Мирон, — “А наша задача — сделать так, чтобы хорошо было здесь и сейчас”. Да, именно так. Это их задача. И они ее выполнят.