Разговоры под солнцем

Дитя не тянет время, дитя не откладывает неизбежное. Отлично знает, куда идти и почему в это место на уютном острове посреди округа следует идти в одиночку, дождавшись ночи. Знает, что никто и никогда не отпустил бы её к этому человеку, а потому разрешения на то, чтобы неслышно исчезнуть из Фоллс Энда в нужный момент. Трава виновато преклоняется перед её шуршащими шагами, расступаясь и мягко щекоча коленки. Словно множество голосов где-то в воздухе просят, почти умоляют: «Не надо, не делай этого, не ходи на остров!». Фриск старается не слушать — в конце-концов, раз уж Джейкоб сказал, что за ней вот-вот пришлют, то последнее, чего она хочет, это подвергать опасности других. Маму и папу, Венди, её замечательную собаку, её товарищей и обитателей городка. Где-то вдали возвышается статуя проповедника, так никем и не разрушенная. Слепые бетонные глаза смотрят куда-то далеко-далеко, где нет места войнам и лжи, где все счастливы, а сам он на своём месте. В мир, которого не существует, пусть «Врата Эдема» и тянут к нему тонкие, отощалые от страданий руки. Она медленно ведёт руками по дикорастущим цветам, подбираясь всё ближе и ближе. Здесь стоит такая блаженная и прекрасная тишина, что ей кажется, будто природа, едва осмеливаясь нарушать её шумом макушек елей, стыдится самой себя. Фриск чувствует волшебное, почти сказочное единение с миром. Здесь удивительно спокойно и пустынно, колокол храма не звенит красивым переливчатым гулом, а голоса людей совсем не слышны. Похоже, вокруг и правда совсем пусто, хотя люди, верные Джозефу лично, до сих пор делают всё так, как он велит. Может, уже отправились на её поиски и мчатся по трассе на каком-нибудь белом пикапе с символом секты на двери? Говорят о своём, посмеиваются, или наоборот, молчат, напуганные неизвестностью. Фриск не знает, и эта мысль довольно быстро улетучивается из головы, когда на горизонте её маленького пешего путешествия без никого возникает дом. Небольшой и совершенно пустой, таких в округе довольно много с тех пор, как секта воцарилась здесь. Брошенные, оставленные хозяевами, что-либо присоединились к ждущим Коллапса, либо бежали вон, как в своё время сделал дедушка, прихватив маленькую маму. От дома вкусно пахнет — деревьями, травами, старой бумагой и воспоминаниями. Из небольших крепких окон льётся лунный свет, оставляя на полу едва заметные выгоревшие следы. Он не заброшен, жизнь течёт здесь спокойно и размеренно, трогая воздушными руками вырезки из газет с информацией о свершениях семьи Сидов, висящие над кроватью, лёгкие пылинки в воздухе и едва ли не касаясь нежных струн гитары, что была небрежно оставлена в кресле. В одном из окон, если Фриск чуть-чуть подпрыгнет, будет очень хорошо видно церковь — удивительно-голубая в это время суток, она совсем близко, и в ней царит гробовое молчание. В воздухе летают едва приметные, но знакомые нотки Блажи. В какой-то момент, почти физически уловив мягкий звёздный звон вокруг, она задаёт себе вопрос — может, этот дом, полный смешанных тёплых чувств, принадлежит Ему? Тому самому, Джозефу, что сейчас прячется в церкви в коконе из ожидания. Тому, что настолько глубоко спрятался в недрах собственных ошибок, что уже и сам не знает, имеет ли смысл решить хоть одну из них. И, наконец, тому, что дарует всем, кто его слушает, прощение. Насколько искренне? Кто знает. Пустой двор, пустые бараки, зачем-то нагромождённые и брошенные здесь, пустые ближайшие домики, словно Фриск одна на свете. Две большие и очень тяжёлые бочки с раствором Блажи при входе в храм, что красиво и ужасающе ядовито рисовали зелёные дымные узоры в воздухе. Неровный, слегка приглушённый скрип двери церкви и первый шаг внутрь. Она закрывает за собой тяжёлые ворота, чувствуя на себе, пусть и не физически, настоящее божественное касание. Фриск любит храмы и всегда посещает их, если приходится случай. А иногда и просто так, чтобы посидеть и помолиться со всеми. Поддержать и ощутить невероятное единение. Здесь же сейчас царит пустота — пыль плавно летает в воздухе, играя с лучами луны из узких окон, но при этом в церкви просто удивительно светло. И там, на сцене-постаменте, повернувшись к двери спиной, стоит Он. Луч синего света падает на его спину, чётко выделяя каждую из надписей, что грубыми, красными старыми шрамами рубят её на куски. Грехи, что он так и не смыл, оставив на себе как символический знак для прихожан. Как ношу для самого себя, как вечное испытание. Она понимает. — Благодарю тебя, дитя. Ты пришла сама, без всякой просьбы. Пожалуйста, подойди поближе. Не хочется повышать голос здесь. Несколько шагов вперёд, по тёплым после жаркого дня деревянным доскам, и вот Фриск уже может рассмотреть каждую каплю застарелой, сухой крови в его шрамах и бледные, потёртые временем и солнцем татуировки. Он поворачивается, жёлтые стёкла очков кротко и спокойно блестят на мгновение, и Джозеф снимает их усталым движением, отложив прочь. Его взгляд светится, подобно всамделишному пророку. Мерцает каким-то нечеловеческим, почти внеземным огнём, слегка безумным, мутным, но удивительно искренним. Словно он впитал в себя тысячи звёзд. — Совсем скоро наш мир закончится. Падёт, рухнет под гнётом собственных пропащих амбиций. Я был уверен, что знаю планы Господа. Что уже ничто и никогда не остановит нас на пути к спасению. Но сейчас.посмотри, что произошло? Мои братья и сестра отвернулись от меня. Моя паства напугана неизвестностью. Своей невинной душой ты сеешь раздор и смятение. — А чего же тогда стоит ваша вера, если в ней даже я могу посеять сомнение? Джозеф усмехается, снисходительно, по-отцовски, словно невольно найдя её слова милыми. Качает головой, отметая её версию сразу, и протягивает свою руку, почти сразу чувствуя, как детская ладошка ложится в неё — послушно, покорно, без тени злобы или агрессии. Девочка неслышным шагом поднимается за кафедру, где лежит Слово Иосифа — большая, красивая книга со свежими, хорошо узнаваемыми пятнами. Почти бесцветными, но понятными почти сразу. Фриск видела такие, часто, много, и хорошо знает, что это значит. — Ты противишься тому, что приведёт всех нас к благости. Тебя, меня, твою подругу Венди, твоих маму и папу. Все они, приняв наш уклад, спасутся и, пройдя через Божий суд, откроют себя заново. Не верю, что тебе не хотелось бы для них блага, дитя. По земле Нового Эдема будут ходить ангелы. Прости, но я не могу позволить, чтобы моей семьи не оказалось среди них. — Джозеф, вы плакали? Вы читали Слово и плакали. Чужие, взрослые руки, такие тёплые и отчего-то жёсткие, сжимаются на её шее убийственным кольцом. Почему-то всё происходит почти мгновенно, она даже не успевает понять, как именно, а её тело безвольно падает перед кафедрой. Негромко, кротко и мягко, как плюшевая игрушка без единой косточки. Джозеф качает головой и бережно, словно собираясь укладывать спать, берёт её на руки, спокойно оглаживая по растрепавшимся волосам, с которых жалобно слетел любовно собранный венок. Уходит куда-то, собираясь покинуть храм и похоронить её там, снаружи, как следует. — Не бойся, дитя. Ты уснёшь и отправишься к Господу. Он примет твою безгрешную душу в объятия, и ты всегда будешь счастлива. — Но вы не ответили на мой вопрос. Вы плакали над Словом. Её голос, ставший холоднее на несколько ноток, раскатывается по церкви так, что Джозеф слышит лишь грохот. Оборачивается, испуганно округлив глаза. Тела девочки на руках больше нет, она снова стоит на кафедре, глядя ему в глаза в упор. Сиреневый венок крепко венчает голову, за пояс потрёпанного, рваного платьица цвета ночной воды воткнут именной нож, а на тонкой шее болтается армейский жетон. Дитя будто светится изнутри. — Плакал. Пусть я и Отец, но не лишён чувств. Я был напуган, как и моя паства, — он приближается, быстро, ритмично. В его голове пульсирует пелена неизвестности, когда он выхватывает нож из-за её пояса и вгоняет девочке точно в грудь, по самую рукоятку. Коричнево-красные потёки крови юного агнца остаются на платье, она падает на колени, даже не стараясь прикрыть рану. — Вы лжёте. Вы плакали, потому что снова ошиблись. Потому что вам было стыдно. Потому что вы.запу-та-лись. И снова этот звук, тельце падает в лужу собственной крови. Мёртвая, в самом деле мёртвая. По-настоящему. Джозеф склоняется и неуверенно трогает её пульс, ощущая нежную кожу шеи, под которой отказалась пульсировать сонная артерия. Ком воздуха никак не выходит из глотки, когда её голос раздаётся снова, потянув за собой громкий, оглушительный удар молнии. Кажется, снаружи началась гроза. — Вы постоянно ошибались. Вы застряли в лабиринте дурных решений, куда вас загнали когда-то жестокие люди. Запутали вас, внушили, что всё это — выход. Что если кто-то указывает вам на ложь, вы вправе заткнуть его ножом в сердце. Что если кто-то недостаточно мягок, чтобы поддаться вам, вы можете выдавить ему глаза. Что если внушить своей семье вашу правоту, пусть даже через страдания, они придут к прозрению и счастью. Но так не бывает. Так бывает только в Библии. Которую вы переписали под себя. Она выглядит пугающе уверенно и решительно. Она хочет начать свой финальный бой. На её платье кровоподтёки, на шее чёткие сиреневые следы от пальцев, а глаза горят чем-то нечеловечески-алым. Двери мотаются туда-сюда от ужасного ветра, страницы Слова жалобно шуршат, а молнии бьют где-то вдали, одна за другой разрезая небеса. Что-то внутри Джозефа перерождается в настоящий, первородный ужас. В панику. Этот бой последний. Он сумбурный, коварный и полный пусть и подлого, но человеческого желания с этим покончить. Когда она ранит его каждым своим словом, когда впивается алым взглядом, полным огня и жизни, когда погибает раз за разом, но каждый раз восстаёт за его спиной — Джозеф впервые по-настоящему не знает, что делать. Он мечется, стараясь сохранить лицо, стараясь спрятать истинные чувства, что рвут его сердце долгие годы. Человечность, стыд, совесть, сомнения. Всё то, что в последние годы так прочно претило Вратам Эдема. Но каждая молния там, снаружи, вгрызается в него громким треском и рушит его личные семь печатей. Дитя не щадит, дитя бьёт наповал, потому что слишком хорошо знает, что такого человека не взять простой жалостью, пока он не откроется сам. А для этого следует поднажать. Самую малость. Джозеф Сид сидит на помосте, растерянно опустив руки и глядя на неё так, словно она только что, на его глазах, уничтожила всю его семью. Пускай они оба и знают, что это неправда. Жёлтые очки крепко сжаты в его пальцах, а некоторые из шрамов от битвы открылись, заново закровоточив тонкими струйками. Он растерян, он совершенно ничего не контролирует и ничего не может сделать, кажется, впервые в своей жизни. — Что ты такое, дитя? Зачем ты? Тебя послал Господь или Дьявол, искушающий меня? Почему, я.я не понимаю. Где моя семья? Я хочу их видеть. — Считайте так, как вам хочется, Джозеф. Они покинули свои посты, но пока ещё не вас. Но не потому что думают так, как вы им велели. А потому что вы вы всё ещё семья. На полминуты вокруг всё стихает. Прекращается шум ливня, треск молний, и лишь запах крови в воздухе отдалённо напоминает о битве. И тем громче на фоне оглушающего затишья становятся слышны всхлипы. Один за другим, всё чаще и чаще, всё плотнее и несдержаннее. Окончательно сломавшись под напором противоречий, что затуманили голову, Джозеф Сид рыдает, глядя куда-то в пол. Растеряв всё напускное спокойствие праведника, весь красивый и тёплый образ Отца. Оставив лишь себя, лишь живого человека из плоти и крови, способного на сомнения, страх и самый настоящий стыд. Со стороны Фриск кажется, будто что-то сжимает ему сердце. Она подходит совсем близко и, поправив юбку, садится рядом, внимательно слушая те редкие слова, что проскальзывают сквозь слёзы. О том, что он не хотел. О том, что просит прощения. Что скучает по каждому из своей семьи. Что не может смотреть в глаза Рэйчел. Он рыдает, рыдает и рыдает, вывалив перед собой бесконечный космос из эмоций. Он кается. По-настоящему. Она кладёт руку на его подрагивающее колено, соприкасаясь с мокрыми каплями слёз на брюках, и спокойно гладит. — Что ж вы плачете? Вы всё сделали правильно. Вы поняли то, что я хотела сказать. Не сразу, конечно, но всё же поняли. — Д…даже если так, то что теперь, дитя? Ты разрушила всё, что было. Ты разрушила меня. Я не смогу выйти и посмотреть на мою паству. Что теперь? Его глаза сквозят вопросами и слезами, он смотрит на неё так внимательно, словно и правда верит, что Господь послал её, дабы направить заблудшего праведника. Хотя, кто знает, может быть, так оно и есть? Просто Фриск об этом не знает и вряд ли когда-то поймёт. — Никто не станет звонить Гвардии и арестовывать вас, я обещаю. Но не потому что вы не заслуживаете наказания, нет. Заслуживаете. И вы сами, и ваша семья. Вот только тюрьма не исправит сделанного и даже не отомстит за погибших. Вы должны уйти, Джозеф. Взять с собой своих братьев, если те захотят. Отпустить на свободу Рэйчел, если она попросит. Взять тех, кто верен вам и вашему слову до конца и рассказать им всем то, что я рассказала вам. Научить их тому, что позволит им оставаться людьми, а не страшиться неведомого. Покиньте округ навсегда и оставьте в покое его жителей. Ведь вера на то и вера, что к ней нельзя привести насилием. Будьте же учителем, который даст своим детям дорогу в жизнь. Обещаете мне? Он дрожит. Пытается осмыслить каждое из её слов и пропустить через себя. Внимательно смотрит на неё, понимая, что грозы больше нет, как и ужасного треска молний. Есть лишь он, она и свет звёзд, что сейчас так чудесно окрашивает её смуглую мордашку в космический синий цвет. Где-то внутри себя Джозеф и впрямь окрестил её ангелом. Маленьким, невинным, но порой достаточно жёстким, чтобы объяснить всё такому, как он. — Обещаю, дитя. Пожалуйста, прости меня. Новый приступ горячего воздуха в горле, новый поток слёз — и Фриск обнимает его, оставив на шее и плечах тёплое, живое прикосновение. Он слишком хорошо помнит все эти вещи. Узнаёт венки, которые умеет так красиво плести только Вера. Узнаёт нож, на котором когда-то сам выцарапал имя своего младшего брата, Джона. Узнаёт жетон, что Джейкобу выдали когда-то в другой жизни. И решает для себя дополнить картину, бережно и осторожно надев на круглое лицо ребёнка свои любимые очки с жёлтыми стёклами. Для Фриск всё почему-то окрашивается в зелёный, сливаясь с синевой ночи. — Это хорошее слово, Джозеф. Я вас прощаю. Когда она, неумело размазывая по лицу потёки крови, выходит наконец на улицу, снаружи её уже ждут. Каждое из лиц она знает. Жители Фоллс Энда, мама и папа, тут же кинувшиеся к ней навстречу, Венди и её товарищи из полиции и, конечно, всё остальное семейство Сид. Они держатся особняком от остальных, но ничего не говорят, лишь смотрят на неё. Каждый по-своему, со своим мешком эмоций на душе. Вкусно пахнущие травами локоны мамы снова совсем рядом, и Фриск зарывается в них лицом, чувствуя, как кто-то берёт её на руки. Кажется, это Венди подоспела поближе. Множество голосов, щелчки оружия, что они убрали после просьбы не стрелять и не трогать Джозефа. Долгие разговоры о том, почему не нужно вызывать Национальную Гвардию и что же теперь будет с округом. Венди несёт её куда-то, неспешно, спокойно, а звёзды мелькают там, в вышине, внушая Фриск лишь одну мысль. — Мам? — Что такое, солнышко? — трепетный мамин голос слышится совсем рядом. — Я так хочу спать. Можно я посплю в машине? Ответа она уже не слышит. Глаза смыкаются почти сами по себе, ещё бы, столько времени совсем без сна. Говорят, это довольно-таки вредно для детей. Звёзды на небе слились в один большой космический поток, а сильные и тёплые руки Венди несут её куда-то, где тепло, где всё на своих местах, и где тем, кто ей дорог, не угрожает опасность. Фриск отправляется домой, изменив слишком многие судьбы. Пусть и не без огрехов, пусть и посеяв море сомнений, но в конечном итоге всё же справившись. Люди расходятся по своим делам, которых у них теперь очень много. Над округом Хоуп начинает медленно вставать алое, яркое солнце.