Разговоры под солнцем

Иногда бывает так, что целый ворох событий, что происходит совсем недавно и является чем-то непреодолимо важным, скатывается для тебя в большой клубок сумбура и просто отказывается расклеиваться. Всё то, что происходило после посещения бункера Джона, застряло в таком состоянии, видимо, до будущего посещения семейного врача где-нибудь далеко за пределами округа. Всё спутывается и склеивается. Объятия мамы, дрожь в её руках и периодические всхлипы. Гробовое молчание в машине, негромкое радио, из которого доносятся прекрасные хоровые песни в поддержку местной секты. Венди, крепко сжимающая руль автомобиля, и равнодушно-стеклянная помощница Хадсон, что лежит головой на боковом стекле и смотрит куда-то в пространство. Фриск сидит в объятиях мамы, успокаивающе гладя её по растрёпанным волосам цвета песка, и думает. Просчитывает всё до последней возможности, ведь теперь, как бы она ни была рада встрече с мамой, надо спасти ещё и отца. Эта мысль буравит голову, пока пальцы потешно перебирают между собой подаренный именной нож с кривой, но такой милой чьему-то сердцу надписью. В этом же клубке слипшихся событий, перемешанных друг с другом, прячется в своём бункере Джон, собрав вокруг себя всех своих людей и тем самым обезопасив путь назад. Мэри, уводящая дрожащую от паники маму куда-то наверх, видимо, в свою спальню, немного отдохнуть. Множество голосов чужих людей в баре, шум, стук стекла бутылок друг о друга, странный сладкий запах яблочного сидра с лёгкой пивной горечью витает в воздухе. Они смеются, радуются новой победе, их глаза наполняются уникальным, искренним светом, который заставляет Фриск улыбаться. Даже тогда, когда она поднимается по лестнице наверх в тёмную спальню Мэри, где сопит во сне перепуганная мама. Даже тогда, когда она полностью понимает — мама будет бояться, будет волноваться, когда узнает, что её единственное дитя отправилось к третьему из Сидов. Но мягко прикрытые в вечной сонливости глаза не видят иного выбора. Она должна найти папу. Когда помощник шерифа по имени Венди наконец уединяется на слегка пыльном крыльце бара, Фриск слегка трогает её за плечо, едва ли заметно, тонко и спокойно — пожалуйста, помоги мне. Тихо, почти что шёпотом рассказывает своей новой большой-большой и сильной подруге о том, что же теперь надо делать. Смотрит в небесно-серые глаза, полные лёгкого недоумения и вопросов, и не понимает, почему Венди никогда не отказывается от того, о чём её просят? Почему всегда выслушивает и молча кивает, лишь изредка позволяя себе возразить? Почему даже сейчас соглашается взять ребёнка с собой на ещё одну опасную вылазку и даже высадить там, где начинаются горы? Странно и непонятно, эта девушка напоминает своим нравом большого и очень верного пса-спасателя, готового на всё ради жизни близких. Большого и опасного, но при этом с невероятно большим сердцем. Фриск не понимает и не может понять. Ночная поездка на автомобиле вперемешку с хоровым пением на радиостанции тоже почему-то сминается в ком из россыпи звёзд, запаха северных ветров и собачьей шерсти, неуёмной тревоги. В ком из взволнованного молчания, доверительного скрипа синих альпинистских тросов и упёртого качания головой — решение Венди продолжать путь вместе оказалось непоколебимым. Фриск же, накрепко вцепившись в её спину, не может не признать, что порой помощница всё-таки может настоять на своём. Вопросы сумбурно тревожат голову: кто такой Джейкоб Сид, что с ним случилось, каковы правила в его бункере и в его голове? Как там папа, всё ли с ним в порядке, здоров ли он? Правда ли где-то поблизости доносится странная музыка, а если да, то почему? Кажется, Фриск помнит эту песню и точно откуда-то её знает, но откуда ей здесь взяться? Словно ветер несёт отрывочные нотки на своих тонких пальцах. Вопросов всё ещё многовато. Ей это не нравится. Опять ничего не понятно. — Ещё нескольких привезли. Почти все местные, один приезжий. — Запоздали вы. Джейкоб вас вечно ждать не будет. В чём дело? Оправдания одного сектанта перед другим Фриск, сидя в укрытии совсем рядом, уже плохо слышит. Хотя бы потому, что одним из тех, кого привезли в это место в грузовике, словно солдат в казармы, оказывается папа. Он стоит, отведя взгляд и глядя куда-то в пустоту, кажется, ничего не желая знать о своих похитителях. Их выстраивают в колонну, куда-то ведут, но никто из них не сопротивляется. Где-то там, с другой стороны, уже вступает в бой Венди, «выключая» охранников бункера одного за другим, обнимая их за шею до хруста, словно большой и сильный медведь. А Фриск проскальзывает внутрь маленькой тенью в синем платье. Туда, куда эти люди повели папу, в темноту, в безвестность, откуда пахнет звериной шерстью и почему-то горячим металлом. Дверь громко и неприятно смыкается за ней и погружает в темноту. — Этот мир слаб. Мягок. Мы забыли, что значит быть сильными. Раньше герои были богами. Теперь — они безбожники. Слабые, жалкие, больные. Мы позволили слабым править сильными и теперь удивляемся, что почему-то сбились с пути. Она хорошо слышит чужой голос, новый, неведомый. Мужской голос, полный спокойствия, уверенности в каждом звуке своих слов, полный неколебимого чувства правоты и понимания всего белого света. Слившись воедино с тенью, что отбрасывали какие-то ящики поблизости, она слушает. Слушает проповедь этого странного, непохожего на свою семью человека. Человека в камуфляжной куртке, побитой временем, с крепкими руками с выступающими на них венами, с боевым ножом для мяса, что задет за пояс. С причудливой стрижкой и пыльно-рыжей бородой, что слегка приглушает его речь и делает ещё спокойнее. От него даже отсюда пахнет войной и тёплыми монетами, которые долго тёрли в руках. Вот только если хорошенько прислушаться, то даже в столь уверенном голосе можно услышать тревогу. Неподдельную, животную, что бывает лишь перед неизвестностью и непониманием того, что происходит. Его брат и сестра уже исчезли с любых радаров, и он наверняка знает — его черёд. — И когда народ, не ведавший голода и отчаяния, познает безумие, придём мы. И мы… проредим стадо. Мы сделаем, что должно. Где-то там, на большом экране для проектора, мелькают слайды, где животные рвут друг друга, а Фриск начинает понимать, что тут к чему. Что отрешённый и искажённый паникой человек, стоящий у папы за спиной, словно часовой — это Стэйси Пратт, последний из отряда шерифа, оказавшийся здесь в ловушке. Что папа также привязан к стулу, что он не вырывается, а лишь отстранённо смотрит куда угодно, кроме Джейкоба. Игнорирует, пытается стать выше всего этого, это в его духе. Прячет свой искренний страх под маской безразличия и стойкости, что на самом деле рушится довольно быстро, ведь человек он по натуре мягкий. И Фриск приходится лишь дополнительно в этом убедиться. — Выходи. Я отлично тебя слышу. Ясный и холодный отчего-то взгляд Джейкоба бурит ящики, отлично зная, что всё это время их обоих подслушивали. И Фриск выходит, не считая нужным изображать из себя партизана, тем более, когда речь идёт о спасении папы. Она старательно смотрит в голубые глаза своего взрослого оппонента и останавливается посреди комнаты пыток, бросив поддерживающий взгляд на отца. На папином лице за мгновение пролетает целая буря эмоций, он пытается вырваться, защитить самое родное, что у него есть, но толку нет. Даже Стэйси, не зная, как реагировать, стопорится где-то сзади, едва ли веря в происходящее. — Я был уверен, что ты явишься раньше. Вера не справилась, Джон не справился — а теперь ты решила, что и я не справлюсь. Вот только единственное, что ты делаешь — так это отворачиваешь их с пути, который помог бы им выжить. Ставишь крест на их будущем. Она смотрит на него пытливо, изучая каждую мелочь — два армейских жетона, что болтаются на его шее, колкий взгляд, напоминающий о холодной снежной зиме, широкие плечи и вид, напоминающий ей героя драматического фильма о войне, что она смотрела когда-то очень давно. Помнится, тогда папа покачал головой и выключил телевизор. Сказал, что ей ещё рано. Впрочем, с тех пор прошло не так и много лет, а от запаха крови и чего-то гниющего вокруг уже начинает подташнивать. Сколько людей погибли здесь ради целого ничего? — Почему крест? Я не понимаю. Пожалуйста, расскажи. Он коротко усмехается, словно сам с собой, и делает шаг вперёд. — Ты отлично слышала меня. Порой жестокость, обращённая в нужное русло, лучше всякого человеколюбия, которым ты отворачиваешь от пути моих брата и сестру. Они в смятении. Они напуганы. Джон заперся в своём бункере и не выходит на связь, а Вера бесследно исчезла. Когда Коллапс грянет на эту землю, они не будут готовы. По твоей милости. Он замолкает ненадолго и бросает подавляющий, сравнивающий с землёй взгляд в сторону папы, что пытается вырваться. — Говоря по-простому, дитя. Представь себе, например, солдата на Второй Мировой войне. Человека, что преодолел тиф, находясь в плену, пережил пытки и несчастья, а после ещё и поднял восстание в лагере смерти, освободив многих людей от мучительной смерти. Представила? Молодец. А теперь посмотри на другую сторону и вспомни хоть кого-нибудь из тех, кого тебе показывают по телевизору. Политиков. Тех, кто управляет народами, странами, нациями. Тех, кто отправляет людей на смерть пачками, сидя в кожаном кресле и безвольно трясётся за свою жизнь каждый час. А теперь задайся вопросом — почему и с каких это пор политик, умеющий лишь болтать языком и ничего не знающий о жизни, вдруг управляет солдатом, прошедшим через подвиги? Почему такие люди решают, как жить остальным? Понимаешь меня? Вижу, что понимаешь. Не маленькая. Фриск понимает, про что и почему он говорит. Понимает, чем руководствуется и какие тюремные стены выстроил для собственных эмоций и рассудка. Он, большой и сильный военный, наверняка прошедший через самый настоящий Ад, теперь внушает этот Ад всем тем, кто хоть мало-мальски не похож на него. Быть может, Джейкоб Сид сейчас взрослый, бывалый и внимательный к каждой детали. По иронии, обычно именно такие и забывают заглянуть внутрь себя, пряча где-то внутри напуганного неотвратимой близостью смерти новобранца. — Джейкоб, — она молчит какое-то время, установив контакт глаза в глаза, и делает шаг вперёд, — Если то, что ты сказал, правда — то кто ты в этой истории? Кем ты хочешь быть, если выбрасываешь то, что делает тебя самим собой? Скажешь? Эти слова призваны начать бой, и Фриск не ждёт, пока он начнёт. Джейкоб ведёт битву хорошо, даже слишком хорошо. Каждый его удар отточен, обдуман и выверен, и Фриск хорошо чувствует ритм его сердца, лишь чуть ускорившийся от боя. Пальцы крепко сжимают военный нож, и она хорошо знает, что если Сид захотел бы, то без труда растерзал её душу на части. Но он хочет лишь показать, лишь крикнуть откуда-то из глубины души напуганным зверем, лишённым света многие годы. Он решил для себя, что преобладание, дрессировка и разрушительная, животная сила — то, что поможет ему выжить. Но ведь человек никогда не стал бы человеком, если бы все тысячи лет жил таким образом? Она не ранит его, но наносит удары под сердце, вопрос за вопросом. Выбивает из загнанного в угол зверя странные истории о том, как он бросил товарища на растерзание волкам, дабы выжить самому. Как он воспитывался и в каком кромешном Аду рос, лишь закрепляя в своей голове то, что страх — это плохо. Фриск не согласна. А когда Фриск не согласна — она делает всё, чтобы объяснить, почему. Джейкоб оказывается загнан в угол. Он молчит, звериными глазами уставившись на неё, такую маленькую, но такую непостижимо сильную для его понимания. Смотрит, как она подступает шаг за шагом, как вытягивает руку для прикосновения. Лезвие ножа пролетает совсем близко, и ладонь девчонки рассекается кровавой царапиной, но та словно и не замечает. — Страх, Джейкоб. Без этого чувства мы никогда не стали бы людьми. Считаешь, что тот солдат, что поднял восстание в лагере смерти, не был напуган неотвратимым? Что древние боги и герои были бесстрашными существами? Ты отметал страх все эти годы и отбрасывал его. Считал, что это — корень всех твоих несчастий. Что страх делает людей слабыми. Она говорит, будто взрослая женщина, вытягивая окровавленную ладошку и наконец соприкасаясь с его лицом, оставив на виске огненные потёки крови. Ласково гладит, словно пытаясь утешить. Буравит невыносимым тёмным взглядом, высвобождая наружу совсем юного и зелёного новобранца Сида, напуганного и исступлённого бурей эмоций. — Мы все боимся чего-нибудь, потому что страх — это тоже мы. Это не яд, не отрава, не гниль. Это наша природа, с которой надо уметь мириться. Пропусти через себя страхи, Джейкоб. Осознай каждый из них, и крикни погромче, чтобы они вырвались наружу. Отринь стыд и вспомни всё, чего ты когда-то боялся, и вот увидишь, слабее от этого ты не станешь. Только сбросишь большой мешок старого барахла. Понимаешь? Он не отвечает. Лишь выдыхает воздух из напряжённой груди, позволяя девчонке касаться своего лица и постепенно обнимать его за крепкую шею. Где-то там, в подкорке, начинают скрестись внутренние демоны, давным-давно забытые страхи, начиная от демона из-под кровати, а заканчивая минным полем, что разрывалось взрывами буквально под его ногами. Отвратительно. Гнетуще. Но, получается, ни в коем случае не стыдно? Эта девчонка сочится внутренней силой, отдавая её каждому, кто окажется на пути. Ярко-алой, раскалённой, но источающей почему-то лишь тёплый свет солнца. Он не понимает, откуда в ней это, но осознаёт, каким методом она взяла за рога Джона и Веру, и где эти двое теперь. Выходит, что теперь и третья преграда сломана? Похоже, что да, но почему-то ему совсем не хотелось осуждать себя за это. Всё-таки это и есть настоящая человечность? — Ты достаточно сильна, чтобы что-то в этом смыслить. Раз уж ты принялась рушить всё, что мы построили — будь добра, доведи дело до конца. Забирай своего папашу, забирай Пратта, забирай других грешников и убирайся. Скоро Джозеф пришлёт за тобой, вот увидишь. — Понимаешь, — девочка улыбается, окончательно обняв его и отчего-то посмеявшись, — Не маленький. События снова собираются в голове в один огромный снежный ком. Венди, что врывается в бункер тогда, когда всё уже закончилось, и открывает клетки с множеством людей. Стэйси Пратт, что взваливает ослабевшего папу на своё плечо, помогая ему выйти. Прощальный, полный смятения и растерянности перед своим внутренним миром, взгляд Джейкоба, что он тщетно прячет за маской спокойствия. Он понимает её слова, точно понимает, лишь выражает это по-своему, как привык. Треплет её на прощание по волосам, отчего-то усмехнувшись, и крепко жмёт руку, оставив в ней некий предмет, что всё ещё пахнет горячим металлом и чем-то ещё, непреодолимо важным для него. Страхом. — Чтобы всегда знала, где твой предел. Фриск учтиво кивает, глядя, как он исчезает где-то в горных лесах, желая остаться в одиночестве и как следует всё обдумать. Венди снова крепко сжимает руль автомобиля, Стэйси что-то рассказывает ей, а папа, уже потеряв сознание, спит сзади, наконец позволив себе передышку. Фриск забирается на колени к помощнику Пратту, и машина трогается в путь, обратно, в заветный тёплый Фоллс Энд. Холодный воздух свистит снаружи, трепля волосы ещё сильнее, а за окном разливается солнечный свет. Дитя неспешно разжимает пальцы и, обнаружив в них именной армейский жетон Джейкоба Сида, расплывается в улыбке. Однажды она будет вспоминать об этом с умилением и любовью. Но пока что она разрушила лишь три стены вокруг Врат Эдема из четырёх. И последняя из них, имя коей Джозеф Сид — несущая.