Чувства водных птиц

Чтобы окончательно высушить затопленный дом, потребовалось две недели. И то Освальда не покидали смутные подозрения, что кое-где вода уже навсегда превратилась в плесень. Но Эдвард не винил его за недавний потоп, а Освальд боялся сам поднимать эту тему — с того случая внезапных проявлений «суперспособностей» больше не было, и Освальд надеялся, что их не будет и впредь. Эд… Освальд себя до сих пор не вспомнил — и даже дом, в который его привел Эд, не вызывал никакого внутреннего отклика, никаких эмоций. Просто старый дом — вернее сказать, старинный. С целой кучей огромных окон, задернутых не менее огромными темными и массивными, будто бы давящими, шторами. Множество мрачных и неуютных комнат, в которых буквально все так и кричало о ненужной роскоши и прежнем богатстве хозяев дома — когда-то запредельном, а теперь навсегда и безвозвратно утраченном. Освальду здесь не нравилось: он не понимал, как он сам — прошлый — мог любить это место и считать домом. Или как к этому мрачному особняку, покрытому пылью, паутиной и плесенью старины и сожалений мог быть привязан Эд, а он явно был привязан, судя по тому, с какой нежностью скользил по стенам и покрытому ковром полу его взгляд, или как бережно и будто бы даже неловко он проводил самыми кончиками пальцев, едва касаясь, по подлокотникам кресел и спинке дивана в гостиной. Или по тому, с какой тоской он смотрел на незажженный камин, и еще тоскливее — когда в нем все же горел огонь. Это место для него — для них обоих — многое значило когда-то, и Освальд пытался увидеть это, прочувствовать, вспомнить. Но не вспоминал, не видел и не чувствовал, он и к имени-то своему до сих пор привыкнуть не мог. Освальд Кобблпот. Имя тоже не казалось ни знакомым, ни любимым — будто никогда ему и не принадлежало, будто никогда не было его. Еще оказалось, что у него было и другое имя, гораздо более известное… в определенных кругах. Освальду о нем, пусть и с видимой неохотой, рассказал Эд. Пингвин. Пингвин — совсем другое дело, за этим странным прозвищем таилась целая история, которую Освальду еще пока только предстояло узнать. Поэтому теперь он зачитывался газетами за прошлые месяцы, выхватывая в них каждое упоминание сначала Пингвина, а потом и Загадочника. Эти имена шли вместе и попадались слишком уж часто в разделе криминальной хроники. Эдвард не соврал, когда сказал, что они работали вместе, разве что забыл упомянуть, что работали они не только в политической сфере. Ну, и что Пингвин и Загадочник — это про них и о них, своеобразные прозвища, воспринимающиеся скорее как проявления альтер эго. Когда Освальд об этом задумывался, он не мог понять, где — в таком случае — кончается он, Кобблпот, и начинается Пингвин. И как это было связано с Эдвардом Нигмой и его Загадочником? Как вообще два преступника, лечившихся, судя по некоторым статьям в газетах за прошлый год, в психиатрической клинике, сумели встать во главе города? Либо такое действительно было возможно, и Готэм населяли исключительно еще большие психи, чем они сами. Либо все это — какой-то грандиозный обман. Обе версии звучали даже как-то чересчур правдоподобно, и Освальд со вздохом отложил газету с его собственным некрологом. По словам детектива Джеймса Гордона в соседней статье, в этом некрологе не хватало только фразы «В моей смерти прошу винить Загадочника». Впрочем, история там, видимо, была крайне темная и неприятная, а детектив Гордон, пусть и был детективом, но пока что особого доверия не внушал. Да и просто не хотелось верить в то, что Эдвард действительно мог его убить, ведь он же… спас Освальда. Даже дважды. Разве так поступают со своими жертвами настоящие убийцы, спасают и прячут ото всего остального мира? Тем более, Эд сам принес ему газету, а значит, наверняка хотел, чтобы Освальд прочитал об этом — и свой некролог, и интервью Гордона. Вот только зачем? Нигма таким образом каялся? Или предупреждал? Или?.. Что еще это могло быть, Освальд не знал, но предполагал, что у всего этого есть разумное, логичное объяснение. — Что думаешь, Освальд? Эд сидел рядом с ним на диване в гостиной и преувеличенно спокойно перелистывал шуршащие страницы какой-то толстой книги в зеленой обложке, будто и вовсе не заинтересованный в том, как Освальд отреагирует на свой собственный некролог. Только бросал на него украдкой внимательные взгляды, а Освальд так же старательно делал вид, что не замечает эти самые взгляды. — Думаю, странно читать о своей смерти, — помедлив, ответил Освальд. Он знал, что Эдвард спрашивает не об этом, но… Что еще он мог ответить? Что не верит всему тому, что написано в газетах? Или что верит сейчас только в него, Эда? — Вот как? — А тебе не было бы странно? Эдвард промолчал, нахмурившись, и перелистнул еще одну страницу. Освальд был почти уверен в том, что Эд даже не прочитал, что на ней было написано — просто листал страницы уже давно прочитанных книг, для собственного успокоения. И Освальд не знал, откуда в нем эта уверенность. Возможно, к нему таким образом постепенно возвращались утраченные воспоминания? — Сегодня снова закажем пиццу, Эд? — перевел разговор на более безопасную тему Освальд и, отложив в сторону газету, включил телевизор, тоже довольно старенький, как и все в этом доме. По телевизору шли новости, и журналистка, еще совсем молодая и очень бойкая девчонка, брала интервью у какого-то детектива. Почему-то взгляд Освальд уцепился сначала за его лицо, приятное и открытое, гладко выбритое и с забавным носом-«картошкой», а только потом скользнул ниже и прочитал имя. — Джим… — протянул Освальд, не собираясь говорить этого вслух, но и сдержаться не смог. Когда он читал статью о собственной смерти, он не задумывался, что за детектив этот Джеймс Гордон, а теперь, вот, увидел его по телевизору и неожиданно решил, что имя Джеймс ему категорически не подходит, а «Джим» — звучало почти… знакомо. Может быть, они знали друг друга раньше? Эдвард шумно втянул носом воздух, будто бы пытаясь успокоиться, выдохнул и наконец закатил глаза вверх, крайне осуждающе и недовольно: — Значит, меня ты вспомнить не мог, а его с первого взгляда узнаешь, Освальд? — ледяным тоном уточнил он. — А? — Освальд пару раз медленно моргнул, не совсем понимая такую смену настроения собеседника. Вообще, Эд выглядел даже… мило? Как разгневанный еж. Вот так, прожигая гневным взглядом экран телевизора и даже не особо вслушиваясь в то, о чем там говорили. Или будто бык, увидевший вдруг красную тряпку. — Джим — козел, — безапелляционно заявил Эдвард, и Освальд подумал, что, наверное, обычно ему такие слова, как и такие эмоции, не свойственны. Чем же этот Джим умудрился его так разозлить? Хотя, вроде бы, Освальд читал где-то о том, что Загадочник попал в Аркхем после того, как был арестован детективом Гордоном и его командой… Дело в старой мести? Но ведь это уже осталось в прошлом, разве нет? — Вы были знакомы? — Мы какое-то время работали вместе в полицейском участке. — А почему козел? — Потому что лицемер он просто редкостный. К тому же, это ты так его обычно называл, — добавил Эдвард, немного помолчав. — Ну, в те дни, когда не распинался о том, какой он замечательный и верный друг и надежный союзник. — О, так мы были друзьями? — Нет. — Оу… — Он тебя постоянно предавал и не сдерживал данных обещаний, — зачем-то продолжил развивать эту тему Эдвард, и Освальд подумал, что, возможно, причина его нелюбви к Гордону не в том, что тот запер его в психушке, а в том, что Освальд когда-то считал Джима Гордона своим другом. Непонятно было только то, почему это обстоятельство настолько сильно задевало Эда. — Но ты все равно, несмотря ни на что, называл его своим другом. — Почему? — Да кто б знал?.. — протянул Эд. — Это была одна из тех загадок, которые я не успел разгадать. — А ты любишь загадки? — А почему, по-твоему, меня прозвали Загадочником? — Потому что ты весь такой… загадочный? — Ты серьезно, Освальд? — Да нет, просто пытаюсь шутить. — Вот как? — Так что насчет пиццы? — Знаешь, Освальд, иногда мне кажется, что ты способен есть пиццу на завтрак, обед и ужин. — Это ты сейчас тоже шутить пытаешься? — Вроде того, да. Но у меня это, определенно, получается лучше, — с легкой полуулыбкой ответил Эдвард и поднялся с дивана, пока Освальд удивленно хлопал глазами и осмысливал тот факт, что только что они действительно вели себя друг с другом как… как друзья. И вот это вызвало в его душе долгожданный отклик, который не вызывали родной дом или имя. — Эд, — едва слышно окликнул Освальд, когда Эдвард уже выходил из гостиной. — Ты убил меня? — А сам как думаешь, Освальд? — не оборачиваясь, обронил в ответ Эдвард и покинул гостиную.

***

После ужина — снова доставка еды, но в этот раз все же лапша, а не пицца — Эдвард ушел к себе первым, тогда как Освальд на некоторое время задержался в гостиной, чтобы выпить чай с обнаруженным в комоде печеньем, жестким, как камень, но еще вполне съедобным. Зубы об печенье он не сломал, хотя по ощущениям был близок к этому. Зато вечернее чаепитие помогло ему немного отвлечься и обдумать все: получается, они с Эдвардом были друзьями. Может быть, не лучшими, но достаточно близкими, чтобы при этом работать и жить вместе. А потом Эд его — возможно? — убил. И как жить с этим дальше, Освальд представлял себе крайне смутно. Как минимум потому, что не знал точно, убил ли его именно Эд или… Но Нигма же сказал, что пытался спасти его, пытался откачать, когда он утонул. Не это ли лучшее доказательство того, что намерения у него исключительно положительные? И потом, встретив Освальда после его «оживления», Эдвард мог бы просто уйти, бросить его там одного — и Освальд точно умер бы снова либо от переохлаждения, либо от голода, инфекции в ранах или ножа в какой-нибудь подворотне. А вместо этого Нигма привел его в его же собственный бывший дом и сам остался жить с ним, чтобы приглядеть, защитить или… До Освальда только сейчас дошло, что он не знает даже того, почему Эд по-прежнему остается с ним, в его доме, в его жизни — или правильнее говорить, в посмертии? Вот уж точно, Загадочник. — Ты — загадка, Эдвард Нигма, — задумчиво прошептал над кружкой с недопитым и уже остывшим чаем Освальд и вдруг улыбнулся, очень весело. Ему показалось, что из этого получился отличный каламбур: Загадочник — это загадка, которая обожает разгадывать загадки! И этот неуместный в данных обстоятельствах смех наконец-то заставил его успокоиться и перевести дух. Ведь даже если Эдвард и убил его, что еще доказать надо, то сейчас он просто… был с ним, потому что знал, что один Освальд не справился бы. Этого уже вполне достаточно. Освальд поставил в раковину грязную чашку с блюдцем и, немного подумав, все-таки вымыл их, вспомнив, что по утрам у Эдварда есть абсолютно ужасная привычка будить его с рассветом и читать длинные нотации о том, что Освальд — «поросенок, если не сказать свинья», который совершенно не поддерживает чистоту в их общем доме. Ну, теперь поддерживает. Только Освальд все равно не был уверен, что Эд не найдет утром, к чему еще сможет придраться. Поднялся по лестнице на второй этаж и, проходя мимо комнаты Эдварда, остановился. Из комнаты Эда доносился тихий голос, и, когда Освальд, не сдержав любопытства, заглянул в приоткрытую дверь, то увидел, что Эд в комнате совершенно один. Он сидел на заправленной кровати и смотрел в пустоту напротив так, будто там кто-то был, и протягивал к этой пустоте руки с мучительной мольбой в голосе: — Не уходи, пожалуйста, не уходи. Освальд и раньше замечал за Эдвардом что-то… подобное. Иногда он обрывал себя на полуслове, когда Освальд заходил в гостиную или сталкивался с ним в коридоре, и оба делали вид, будто ничего не замечают: мало ли, у кого какие тараканы в голове? Тараканы Эда, вот, даже разговаривают с ним — и это, в принципе, не так странно, как может показаться на первый взгляд. Точнее, отсутствие каких-либо странностей после выхода из психиатрической лечебницы было бы гораздо более подозрительным. А так Эдвард хотя бы «тихий больной», на Освальда с ножом не бросается, петушиной кровью на стенах не рисует. А разговоры с самим собой — ну… с кем не бывает? Обычно обрывки таких разговоров, свидетелем которых иногда становился Освальд, носили дружеский, даже полушутливый характер. Иногда Эд спрашивал у своего невидимого собеседника совета, а бывало, что и, наоборот, всячески пытался этот совет не услышать. Это даже, в определенной степени, было по-своему трогательно и смешно, и Освальд старался не вмешиваться, но… Сейчас все было по-другому. Сейчас Эд не шутил, не просил совета и не припирался со своим внутренним голосом — он молил кого-то остаться и протягивал руки вперед, в тщетной попытке кого-то удержать. Освальд не хотел этого видеть, но все равно увидел, как за толстыми стеклами очков блеснули непрошенные слезы. Этот кто-то ушел, и руки Эдварда безнадежно опали на колени, как марионетки, у которых вдруг разом обрезали державшие их веревки. Плечи Эда были опущены, а сам он все так же продолжал смотреть куда-то мимо всего абсолютно пустым взглядом — и ничего не замечать. Он только ощутимо вздрогнул, когда Освальд опустился на кровать рядом с ним и провел рукой по его сгорбленной спине в жалкой попытке ободрить или утешить. Эд казался ему слишком потерянным и сломленным, действительно — как сломанная кукла, которую только и остается, что выбросить и забыть, чтобы самого себя не тешить ненужными сомнениями и надеждами. Может, в том далеком прошлом они все-таки даже и не были друзьями. Может, Освальду вообще никогда не свойственно было кого-либо утешать, но сейчас он хотел — нуждался — сделать хоть что-то, чтобы Эд снова стал Эдвардом Нигмой, который может время от времени пошутить про пиццу или назвать Джима Гордона козлом. Но, к сожалению, Освальд этого не умел, поэтому он просто сидел рядом, неуклюже похлопывая Эда по спине, — и всем сердцем надеялся, что этого будет достаточно. Для них обоих. — Я убил своего самого любимого человека, Освальд, — глухо сказал Эдвард, спрятав лицо в ладонях. — И теперь никак не могу его отпустить. — Кого ты видишь, Эдвард? Освальду казалось, что он уже знает ответ — другим ответ быть попросту не мог, но все же… — Тебя. Фактически, это было именно тем самым признанием, которого ждал Освальд, чтобы окончательно поверить в то, что Эдвард убил его. Только почему-то вместо ожидаемого облегчения — на одну загадку в его прошлом стало меньше — Освальд почувствовал лишь тоску и сожаление. — Останься со мной, Освальд? — попросил Эдвард, и Освальд не смог ему отказать: — Я… Я боюсь уснуть. — Я буду с тобой, Эд. Освальд обнял его — и весь мир будто бы перевернулся. Это не было странно или неловко — вот так лежать в одной постели, прижимаясь друг к другу, как котята посреди бушующей зимы, голодные и замерзшие, отчаянно ищущие тепла — и находящие его только друг в друге. Эд вскоре заснул, лежа на боку, согнув ноги в коленях, и будто бы по-прежнему пытался разглядеть где-то там, в других, незримых глазу измерениях, свою персональную галлюцинацию, своего личного призрака. Когда сон Эдварда стал беспокойным, и он всем телом затрясся, Освальд придвинулся ближе к Эду, и тот смешно фыркнул сквозь сон, почувствовав на своем плече чужое дыхание, а потом успокоился и до самого утра не вздрагивал от ночных кошмаров. Эдвард был и остается его другом, остается с ним и видит — все это время видел — его призрака, галлюцинацию или что-то еще, потому что сам он все еще тоскует, сожалеет и чувствует вину. И, наверное, тоже любит. — Я хочу, чтобы ты знал, Эд, я сделаю для тебя все, — прошептал в темную и слегка кудрявую макушку Освальд и закрыл глаза, тоже засыпая. И только с рассветом, когда его уже привычно разбудил Эдвард, вспомнил, когда именно и от кого он уже слышал раньше эту фразу. А вместе с этими воспоминаниями стали возвращаться и все остальные, вся та память, которую Освальд предпочел бы навсегда забыть.