Чувства водных птиц

Эдвард нервно сглотнул, переступив порог особняка Кобблпот. Он не был здесь уже слишком давно, и теперь чувствовал нечто непонятное и совершенно нелогичное: будто бы старинные стены дома давили на него со всех сторон, обвиняя в смерти хозяина и… Сам дом словно пыхнул на него радостью, проскрежетав скрипучими половицами, как древний одинокий старик: «Хорошо, что вернулись. Нам вас обоих не хватало». Освальд шел следом за ним и озирался по сторонам с испуганным любопытством. И совсем не узнавал дом своего отца, как до этого не узнал Эда. «Эд». Эдвард усмехнулся: ну надо же! «Любимое имя», как же! И все равно те слова Освальда болью прошлись по воспаленному сознанию. Эд не то, чтобы сразу же поверил в амнезию Освальда, но… Лгать — по крайней мере, ему — Пингвин никогда не умел. Не научился и сейчас. Точнее, даже не постарался о чем-либо солгать, что-нибудь приукрасить или утаить. Нигма видел, еще тогда, на улице в Нерроуз, что Освальд рассказал ему буквально все, о чем успел узнать сам за то короткое время, что очнулся и повстречал его, Эда. Эдвард покосился на Освальда, пропуская его перед собой и разрешая первым зайти в покрытую толстым слоем пыли гостиную с давным-давно погасшим камином. Когда-то они любили проводить здесь вечера, сидели на диване возле горящего приятным теплом камина, читали газеты или книги и пили чай из фамильного сервиза Кобблпота. Эдварду было жаль, он злился на Пингвина за то, что тот разрушил их маленькую, почти семейную идиллию. Со смерти его Эд часто пил таблетки, чтобы не засыпать — и чтобы снова и снова возвращать в свою жизнь Освальда и вместе с ним тоже возвращаться в те тихие вечера у камина, когда они оставались наедине и были словно бы совсем одни в целом мире. Теперь же оказалось, что Освальд выжил, и Эдварду было почти жизненно необходимо снова увидеть Освальда здесь, в этой гостиной, чтобы окончательно поверить: он есть. Он был. Он снова есть. Посреди будто бы насквозь пропитанной пылью гостиной Освальд смотрелся удивительно органично, как если бы и не покидал ее никогда. Разве что окровавленная роба выбивалась из общей картины, да зеленый пиджак Эдварда смотрелся на Освальде как-то чересчур сиротливо и чуждо. — Значит, здесь я жил? — спросил наконец Освальд, и Эдвард моргнул, отгоняя воспоминания о днях, когда он лечил Пингвина в своей квартире. Тогда Освальд постоянно ходил в его одежде и все возмущался то слишком коротким рукавам рубашек, то слишком длинным штанинам брюк. Эдварду теперь казалось, что все это было в какой-то совсем другой жизни. И в той жизни Эд был даже почти абсолютно и неизлечимо счастлив. — Да, это дом твоей семьи. — И ты тоже жил здесь? — Да, мы… работали вместе. Работали. Были друзьями. Снова и снова — в сотый и тысячный раз — спасали друг друга. Жили вместе. Были почти семьей и самыми близкими друг для друга людьми. И все это тоже словно бы осталось из другой жизни. Разве возможно объяснить человеку, который ничего из этого не пережил, который даже собственное имя не помнил? Вдаваться в подробности Эд не хотел, да и не видел в этом особого смысла — может, и хорошо, что Освальд… все забыл? И при этом ему все равно отчаянно не хватало того Освальда, который помнил — и не простил. — Вот как? И кем мы работали? — с любопытством спросил Освальд. «Королями преступного Готэма», — мог бы пафосно ответить Эдвард и одной только этой фразой вернуть Пингвина обратно в мир криминала, предательств и убийств, когда каждую секунду ожидаешь ножа в спину от того, кому рискнул довериться. Но вряд ли Освальд — тот Освальд, птица в перьях — хотел бы или был бы сейчас готов вернуться. Впрочем, его желаниями никто никогда не интересовался, как, собственно, и желаниями Загадочника. — Ты был мэром, я — твоим заместителем, — все-таки ответил Эдвард. Полуправда была лучше откровенной лжи. — О. И каким я был мэром? — Идеальным, — снова не соврал Эд. Для него Освальд всегда был идеальным, самым лучшим, и Эдвард до сих пор, несмотря ни на что, помнил, как гордился работать вместе с ним и быть его другом. А потом Освальд убил Изабеллу — и друзей у Эдварда больше не осталось. — Как, говоришь, меня звали? — Освальд Кобблпот. — Имя — язык сломаешь, — хмыкнул Освальд и сел на диван. В любом случае, испачкаться еще сильнее было уже попросту невозможно. — «Эд» мне нравилось больше. — Но это имя мое. — А? Да, точно, — будто бы запамятовал Освальд. — Я ведь так и не спросил, кто ты? — Эдвард Нигма. Эд присел рядом, почти как в прежние времена. Только камин по-прежнему не горел, да и чая не было, зато диван привычно прогнулся под тяжестью двух тел, слегка скрипнув пружинами в знак приветствия. — Эм… Приятно познакомиться, Эдвард Нигма? — Можно и так сказать. Освальд задумчиво посмотрел на Эдварда и зачем-то провел рукой по своим спутавшимся волосам. Рука ожидаемо застряла в колтунах где-то на середине, а Эд подумал, что Освальд сильно оброс за это время. Сколько с тех пор прошло?.. — Как долго я был мертв? — словно уловив его мысли, задал Освальд следующий вопрос. У него было право их задавать, и не его вина, что каждый ответ для Эдварда как нож в спину, его собственную. — Четыре месяца. — Долго. — Очень. Эти четыре месяца были для Эдварда адом — нескончаемым, вечным адом с похожими друг на друга днями-мучителями и галлюцинациями-оазисами, слишком сладкими и желанными. — Как я умер? — Утонул. — Да, это я уже слышал, но… как? — Ты был на пирсе, тебя подстрелили, ты упал в воду и утонул. Вот так просто — целая история, целая боль, заключенные всего в одном скупом предложении. Эдвард не собирался лгать, но и всей правды сказать тоже не мог. Потому что та самая правда — их единственная истина — осталась только между ним и Пингвином, которого он убил. Ничего не помнящего, не знающего и не понимающего Освальда-Эда она никак не касалась — это была не его история. — И ты был рядом? — Да. — И?.. — Когда ты… упал, я прыгнул за тобой, пытался вытащить из воды. — Не получилось? — Да нет, получилось. Но когда я тебя достал, ты был уже мертв. Эдвард потом часто приходил на тот пирс, подолгу стоял — и словно бы тонул, снова и снова, бесконечное количество раз, его персональный ад. Эдвард его не спас. И теперь, еще не смирившись с фактом того, что Освальд мертв, ему каким-то образом предстояло принять и следующий факт — Освальд жив. Все это по-прежнему выглядело, как полнейшее безумие. — Я бы хотел больше узнать о себе… том себе. — О тебе писали в газетах. — И писали правду? — В основном, да. Иногда, к сожалению, забывали, что ты был еще и хорошим человеком. — Значит, писали о том, какой я плохой? — невесело усмехнулся Освальд. — Время от времени. А Освальд был просто Освальдом, который совершенно ничего не знал ни о Пингвине, ни о нем самом, Загадочнике, ни о проклятом пирсе. И, в принципе, не таким уж и Освальдом он, на взгляд Эда, был. Все это тоже казалось безумием — и со всем этим им обоим еще предстояло как-то жить. Разговор не клеился, и Эдвард изо всех сил старался не вспоминать, что когда-то — в прошлой жизни, одной на двоих — они могли часами говорить, ни на минуту не замолкая. Или могли молчать, но вместе, вдвоем, и это тогда тоже выглядело, как часть уже начатого, но по-прежнему продолжающегося диалога. Сейчас же молчание было не таким — неуютное, наполненное целым ворохом слов, которые они попросту не могли друг другу сказать, потому что теперь они и друг друга почти не знали, не то, что самих себя. Они поужинали, заказали пиццу и китайскую лапшу, потому что та пища, что по какой-то нелепой случайности еще оставалась в доме Кобблпота, была явно не пригодной для еды. Эду все казалось, — нелепость, конечно, но все же, — что эта еда их сейчас сама съест, настолько угрожающей и почти живой выглядела плесень на оставшемся в холодильнике батоне белого хлеба. Эд не хотел вспоминать, но вспоминал, что в то время, когда Освальд жил в его квартире, он постоянно воротил нос от доставок еды и жаловался, что Эд мог бы приготовить что-нибудь и сам. А Эдвард тогда только-только становился Загадочником, зашивался в полицейском участке и возвращался домой затемно, поэтому ему уж точно было не до кулинарных изысков. Максимум, мог пожарить яичницу, от которой Освальд кривился еще сильнее, чем от китайских или итальянских блюд, принесенных в белых картонных коробках или контейнерах. Да и не говорить же ему тогда было, что Эдвард перестал готовить после смерти мисс Крингл и вот лишь сейчас — благодаря присутствию Освальда в его жизни — снова начал хотя бы жарить яичницу или омлет. Эдвард не сказал ему этого тогда, а сейчас было уже поздно говорить. Возможно, это была одна из тех вещей, что следовало сказать намного раньше, до того, как они упустили все свои шансы признаться друг другу в чем-либо подобном. После ужина Эд показал Освальду его прежнюю спальню, а сам вернулся в свою. Черный пиджак, который однажды сшили ему по заказу Кобблпота, все так же висел в шкафу и все так же пылился, как и в день, когда Нигма последний раз ночевал в этом доме и решил не забирать с собой отсюда ничего, что могло бы ему напоминать об Освальде. Поэтому теперь, когда он снова вернулся сюда спустя столько времени, память, будто бы смеясь, каждое мгновение подкидывала ему все новые и новые воспоминания — хорошо и почти правдоподобно забытые воспоминания о днях, проведенных с Пингвином, и о нем самом, до невозможности счастливом и с грандиозными планами на будущее. Из планов теперь только развалившаяся империя Пингвина, за которую вот уже который месяц все более-менее серьезные преступники сражались, как за золотой трон, не понимая, что держалась эта криминальная империя только на них двоих, Пингвине и Загадочнике, а больше их уже никто заменить не сможет.

***

Выстрел — как прощание. Выстрел — как обещание новой, никогда не случившейся встречи. Пальцы Эда дрожат, сжимая еще теплый пистолет, из дула которого поднимается вверх, к небесам, тонкая струйка белесого дыма. Тоже — как прощание, с небом, с прежним Эдвардом Нигмой, с Освальдом Кобблпотом, камнем неподъемной вины идущим сейчас ко дну. И почему-то все еще тянущему к Эдварду руки, так, словно в самом деле верит, что Эд за них ухватится, что Эд сможет его спасти, хотя вода уже красная от крови, и с такими ранениями не живут, и без воздуха в легких тоже не живут. Эд не верит, что смог бы — или что захотел бы — его спасать, но… С открытых в немом крике губ Освальда срывается последних пузырек кислорода, и Эдвард зачем-то ныряет с пирса. Вода мутная и холодная, она обжигает холодом руки и разом выбивает из легких воздух. Эд не видит ничего вокруг — и очки, сбитые потоком воды, безнадежно тонут вместе с Освальдом. Только Освальда Эдвард все же успевает поймать — хватается за протянутую к нему ладонь, ледяную, как у мертвеца, и старается не думать… старается не верить… И Освальд кажется слишком легким, слишком холодным для живого, но Эд почему-то все равно отчаянно цепляется за него и тянет вверх, туда, где сквозь разводы зеленой воды виднеются светлые блики солнца. Туда, где еще есть солнце, воздух и жизнь. Туда, где, кажется, уже нет места для Пингвина. Пирс — проклятый пирс — встречает их мокрыми и скользкими от воды камнями с засохшим пометом чаек на них, гудением машин где-то в стороне и отчетливым, бьющим по голове осознанием, что сейчас они действительно одни — в целом мире, на этом чертовом пирсе нет никого, кто мог бы помочь. И только вода ручьями стекает с их пиджаков и ботинок. В волосах Освальда запуталось несколько водорослей. Наверное, и Эд сейчас выглядит не лучше. Эд прижимает ухо к груди Освальда и не слышит сердце. Лишь спустя несколько томительно-длинных и совершенно необходимых сейчас секунд, Эдвард вспоминает, что он — врач, он это учил, он это должен помнить. Просто обязан помнить! Выдох углекислоты изо рта в рот. Десять ритмичных, быстрых надавливаний на грудь, но не настолько сильно, чтобы сломать ребра. Опять выдох. Еще десять надавливаний. И так снова и снова — до тех пор, пока Эдвард сам не начинает задыхаться от нехватки воздуха, а Освальд по-прежнему не дышит. Эдвард проснулся с криком, как просыпался уже почти сотню ночей до этого. Судорожно обшарил карманы в поисках заветного коробка с таблетками — в такие ночи они ему действительно необходимы. Эд боялся спать, боялся вспоминать. И галлюцинации в образе Пингвина были, в общем-то, приятным и почти столько же необходимым дополнением, как и отсутствие слишком реальных кошмаров. Эдвард не хотел вспоминать, как прикасался губами к мертвым губам Освальда, как отчаянно и совершенно безнадежно вновь и вновь пытался запустить его сердце — как нырял следом за ним в ледяную воду, отчего-то искренне уверенный, что если сможет вытащить его обратно на пирс, то все снова будет, как прежде, все снова будет хорошо. Не было. Эд принял таблетку. Вопреки ожиданиям, Освальд в этот раз не появился, а шум воды, доносящийся откуда-то из коридора, только усилился. Накинув халат, Эд вышел из комнаты, шум льющегося потока стал более явным, и, сделав пару шагов по коридору, Эдвард только сейчас заметил, что идет по щиколотку в воде — весь коридор был залит, а вода все пребывала и пребывала. — Освальд! — позвал Эд, оглядываясь по сторонам. Вода рекой бежала по коридору и водопадом скатывалась по лестнице на первый этаж. Если бы это была галлюцинация, то сейчас мимо него непременно проплыл бы Освальд, насмешливо улыбающийся и машущей рукой — мол, прощай, дружище, ты меня не спас. Но Освальда нигде не было, а вода — чересчур реальная и осязаемая для галлюцинаций после всего одной таблетки — мешала идти, сковывая шаги. Но Эд все равно упрямо шел вперед. Потому что если это не было галлюцинацией, то это могло быть чем-то гораздо худшим: это может быть реальностью. Пройдя против течения воды — не думая и не вспоминая о том, что она такая же ледяная, как вода, омывающая пирс, — Эд дошел до комнаты Освальда и с силой распахнул незапертую дверь. Он думал, что, может быть, просто прорвало трубу в ванной или Освальд забыл выключить воду в душе или кране, но… Вода лилась не из ванной, а из комнаты Освальда — вода лилась из самого Освальда, будто бы из каждой поры на его коже. А Освальд просто спал в своей кровати, иногда ворочаясь во сне и что-то неразборчиво бормоча в подушку. — Освальд! — уже громче позвал Эдвард, пробираясь сквозь бушующие в комнате волны, теперь доходящие ему до пояса. — Освальд, очнись же ты! Освальд открыл глаза, стоило только пальцам Эда сжать его руку, — и вода остановилась, будто кто-то перекрыл кран. — Эд? — хриплым ото сна голосом спросил он и, проморгавшись, очень удивленно посмотрел сначала на Эдварда, потом на залитый водой пол. — Что… случилось? Этого Эдвард еще и сам не до конца понимал, но… В конце концов, в Готэме ведь уже были случаи, когда кто-то умирал, а потом вдруг однажды воскресал с какими-нибудь ненормальными способностями. Только Эд думал, что доктор Стрейндж навсегда покинул Готэм и вряд ли решится вернуться. Однако, видимо, вернулся. Потому что другого объяснения происходящему Эдвард просто не видел. — Ты был… Ты чуть не утонул, Освальд. — В доме? — Освальд не поверил бы, но на полу по-прежнему оставались литры воды, на кровати лежали скомканные мокрые простыни, а перед ним стоял насквозь вымокший Эд и… не поверить было чересчур сложно. Поэтому Освальд только пошутил неловко и немного нервно: — Это у меня привычка такая везде тонуть, да? Эдвард в ответ рассмеялся, еще чуть-чуть — и скатился бы в откровенную истерику, но в последний момент сумел удержаться. — Похоже на то. — Хорошо, что ты был рядом, Эд, без тебя… Без тебя я бы пропал, — очень серьезно сказал Освальд. И Эд не знал, смеяться ему, плакать или взрывать все вокруг к чертям собачьим — ведь эти же слова Освальд уже говорил ему, много месяцев назад, в тот день, когда Эдвард встретил свою Изабеллу. — Не стоит, Освальд. Потому что Освальд Кобблпот совершенно точно пропал именно потому, что Эдвард Нигма был рядом с ним.