Хрип отголосков

Если я уйду, будет ли он грустить? Тянь перечитывает выведенную собственной рукой строчку. Удивленно моргает. Как написал это, он совсем не помнит. Просто мыслям о Рыжем в собственной голове уже становится тесно, они затапливают сознание до самого дна, за грань рвутся, через край льются. Вырываются короткими заметками о Рыжем на полях, крохотными рисунками с ним, потерянными среди формул. Рисунками-планами. (несбыточными) Рисунками-мечтами. (незаслуженными) Рыжий с гитарой – Тянь уверен, он будет в этом невероятно хорош; и уйма валяющихся дома самоучителей – только бы помочь ему этого достичь. Рыжий с сэндвичем – Тянь кормил бы его каждый день лично, каждый день таскал бы ему обеды, существуй хоть какая-то вероятность, что Рыжий примет. Рыжий позади него на байке – Тянь замечал, как он на байки смотрит, и это выглядит, как возможность, как вероятность; если сам Тянь ему совсем не интересен – всегда можно приманить тем, что все же интересно. Наверное, звучит по-мудачески – но Тянь никогда и не отрицал, что мудак. Никогда не упускал возможность, которую выхватывал взглядом. А потом – снова Рыжий. И опять Рыжий. И рисунков с Рыжим, и заметок о Рыжем, и фотографий с Рыжим в телефоне, и мыслей о Рыжем в голове – все больше, и больше, и больше. И Тянь думает – может быть, в какой-то момент его самого вовсе не останется, может быть, в какой-то момент он станет лишь хранилищем заметок-рисунков-мыслей о Рыжем, и это на самом деле звучит не так уж и плохо. Все равно Тянь ничего не стоит. Рыжий же… Рыжий стоит всего. Если я уйду, будет ли он грустить? Тянь с силой судорожно сгладывает. Поджимает губы. Смешно. Кто он такой в жизни Рыжего, чтобы о нем грустить? Рыжий же снова, и снова, и снова наглядной демонстрацией – ему не нужно. Рыжий же снова, и снова, и снова злым рычанием – уйди. Рыжий же снова, и снова, и снова яростным огнем в глазах – ненавижу. Это Тянь – тот, кто привыкает и прикипает, кто с каждым днем все надежнее впаивается. А Рыжий. Рыжий… В грудине – саднящей глухой болью, и у Тяня пальцы бессознательно, но так крепко сжимаются на ручке, что слышится треск. Он переводит взгляд. Безразлично смотрит на изломанный пластик в своих пальцах и отбрасывает в сторону. Тянется за новой ручкой. Вот и с ним самим так же. Однажды внутренние трещины и изломы проскользнут наружу, изъедая ему кости и кожу, оставляя уродливые ссадины кровоточить. И после – отбросить в сторону, как расходный материал. Вышвырнуть за ненужностью, чтобы не захламлять рюкзак – и не захламлять нутро. Ваш срок годности истек, Хэ Тянь. Просим пройти на свалку. Так ведь, Рыжий? Так? Если я уйду, будет ли он грустить? Собственные слова в глотку впиваются, в лоскуты изнанку кромсают. Тут бы только кровавые сгустки отхаркивать. Рыжий – его обсессия. Его тревожность. Его навязчивая идея, к которой Тянь снова и снова, раз за разом возвращается, падая в компульсии. В бессмысленный набор действий, которые продолжает повторять, срываясь в отчаяние – и необоснованно надеясь на новый исход. Но Рыжий – обдает презрением. Рыжий – пылает ненавистью. Рыжий подчас смотрит на Тяня так, что тот – из-богатой-семьи-отличник-всем-нравится – чувствует себя грязью на его истрепанных кроссовках. Потому что, может быть, всем и нравится – вот только на это абстрактное всем Тяню тотально поебать. Вот только единственный, кто значение имеет. Кому нравиться хочется… Этот единственный слишком отчетливо видит его гнилое нутро. Блядь. Блядь. Будь Рыжий всего лишь обсессией, от него можно было бы попытаться излечиться. Можно было бы попробовать вырезать его ментально из собственной головы, из подкорки, куда забрался основательно; забыть, переступить – пойти дальше. Но от такого, как Рыжий, не лечат. Как излечить от того, кто лечит сам? Ненавистью в глазах – и светом по внутренностям. Через боль, через страх, через обреченность. Через долбаный летальный исход. Потому что рукой Рыжего даже последний гвоздь в гроб видится исцелением. Если я уйду, будет ли он грустить? Разговор с братом все еще ярко светится в голове; он выбит в сознании личным приговором. Тянь знает – выбора у него не будет. Знает. Хватит ли ненависти в глазах Рыжего, чтобы Тяня помнить? Хватит ли всего того дерьма, которое успел привнести в его жизнь Тянь, чтобы эту ненависть подпитывать? Они знакомы всего ничего, недели по пальцам одной руки пересчитать можно. Но Рыжий у Тяня уже – под кожей. В костях. Тянь же у Рыжего… Чем Тянь у Рыжего? Был ли хоть когда-нибудь хоть чем-нибудь, кем-нибудь? Значит ли он для Рыжего хоть что-нибудь? Если я уйду, будет ли он грустить? Что-то в груди сдавливает, перетягивает бинтами так, что дышать нечем – кажется, от ребер должно остаться одно только мелкое крошево. Пальцы сжимают ручку сильнее. Несколько острых резких росчерков, под которыми слова прячутся – и все равно проглядывают. Тянь от того, что внутри него к Рыжему разрастается, неделями прятался – и все равно, сука, проглядывает. Заметками на полях. Рисунками среди формул. Фотографиями в телефоне. Мыслями в голове. Тем, как он уродливой мордой беса Рыжему в руку тычется снова и снова, на ласку назойливо напрашиваясь – но какая там, к херам, ласка, если бес из Тяня отменный, если он раз за разом в попытках сделать как лучше Рыжему новые рваные раны выгрызает по изнанке. Если Тянь сам изнутри – излом и пустота. Могильная тишина на долгие-долгие мили. Зачем он Рыжему такой, если Рыжему и собственных проблем дохренища, чтобы вывозить еще поебень Тяня? Зачем Рыжему о нем таком помнить? Зачем Рыжему о нем таком – грусть? Грусть… Тянь горько болезненно хмыкает – наждаком по изнанке глотки. До пиздеца эгоцентрично-ублюдочно рассчитывать на какую-то там грусть. Тянь немного к херам подыхает – надеясь однажды подохнуть окончательно. Потому что на самом-то деле вопрос в том… Если я уйду… …заметит ли он?