Вуаль для зверя

      Как сможет выдержать животное моё, Волшебные черты которого я только начал Очерчивать в глубинах черепной пещеры — Как вынесет оно Обряд тех похорон под колдовской стеной, Когда почти ожившая вуаль, Почти прикрывшая его лицо, Не в силах затенить взбесившуюся сущность… Дилан Томас У Императрицы руки в крови и страна в руинах. Ее называют «мудрой», но чаще, за глаза — «мстительной», и этот шепот из углов громче всех слов, произносимых в тронном зале. Слухи несут крысы на хвостах вместе с остатками чумы. Обрывки сплетен выпадают из разинутых вороньих клювов вместе с кусками подгнившего мяса. Правду не спрятать, сменив окровавленное платье и выпустив клинок из руки. Люди пересказывают вечерами, когда свет мигает и пахнет жженой ворванью, страшные истории о том, как наследница Колдуинов прошла Карнаку насквозь, лезвием сквозь плоть, и никто не успел взмолиться о пощаде. Люди рассказывают, как наследница Колдуинов вернулась в Дануолл, и тех, кто предал ее, не спасли ни сталь, ни колдовство, ни священная музыка. Чужой наверняка наслаждается происходящим: людские языки перевирают все в очередной раз, подкармливая хаос и страх. И только Эмили знает правду, свою правду, сковавшую ее тяжелым венцом с обагренными шипами. Даже у Корво, знающего больше, чем любой из живых на Островах, правда другая, та что заставляет глаза мутнеть, заставляет сцепить зубы и усмирять недовольных, затыкать рты злословящим — отстраивать Империю, которую законная наследница вернула себе. Как сумела, вернула, по кускам в побелевших руках донесла. Эмили видит, что морщины на лице отца делаются глубже, тени — чернее. Она видит скорбь в уголках его губ и в глубине зрачков — и во рту разливается полынная горечь. Вороны должны вопить о преступлениях Императрицы, но старый нахохлившийся ворон смыкает клюв, будто никогда не умел говорить, и вина остается в ее горле и только в ее. Она не может бодрствовать, не чувствуя взглядов, в спину упирающихся — даже если за той лишь спинка трона. Она не может спать без руны под подушкой и клинка под рукой, и кость со сталью поют ей совсем не те колыбельные, что пели в детстве. Но Бездна все еще наполняет сны Императрицы, с самого детства просачиваясь в них; Бездна когда-то плескалась у ее лодыжек и рассказывала свои сказки, похожие на кружево из острых углов, но теперь подступает к самому горлу, бесплотной ладонью по нему чиркая, без слов все объясняя. И голоса левиафанов звучат тоскливыми панихидами, сиротским плачем, эхом пустоты, которая равносильна внутри и снаружи ребер. Бездна встречает Эмили снова и снова, гудит в ее крови, синяками цвета ворвани под кожей проступает. Но ее божество — их божество — остается в тени и тенью за спиной, и его молчание почему-то тяжелее любых обвинений. Эмили думает, что к ее имени «преданная» просится, пробует слово на язык — у него вкус свечной гари. *** Она помнит, как желала Гепатии не вспоминать о крови на руках, о ненасытном голоде, сосущем под ложечкой. Эмили сказала бы, что сама помнит все и всех, но правда в том, что убить в первый раз оказывается легко, убивать далеко не в первый — рутиной. Мундиры сливаются в цветные пятна, синие, красные, чтобы тут же рассыпаться прахом, по которому не опознать, над которым в голову не придет скорбеть. Каждый мертвец — всего лишь ступенька лестницы, длинной и скользкой, будто на нее тивийское красное пролили. Корво обучил ее прятаться в тени, бить острием под горло, чтобы лезвие быстрее крика, обучил, как тонкой девичьей рукой заставить врага задохнуться. Корво обучил ее хорошо. Так хорошо, что призраки не приходят к изголовью императорской кровати по ночам, и ужас не накатывает от воспоминаний и осознания. Эмили надеется, что это воля сдерживает их, доставшаяся от матери и многих поколений до нее, поколений правителей, мудрых, жестоких, сильных. Эмили думает, очерчивая выжженные на руне узоры, вглядываясь в черноту под ногтями, ниоткуда берущуюся, никаким мылом не вымывающуюся, что это ведьминская кровь, бессердечие, роднящее их с Делайлой больше, чем вымаранная ветвь на семейном древе. Эмили подозревает, левую ладонь то в перчатке, то под повязкой пряча, чувствуя, как лиловый огонь под кожей то разгорается, то насмешливо затихает, заставляя ощупывать метку и радоваться затаенно, что та на месте и дары Чужого тоже, что это Бездна ее пропитала холодом, влила в уши свои песни на чужом языке, вложила по осколку себя в руку и сердце. У Эмили нет ни оправданий Гепатии, ни микстуры, способной вылечить или смыть то, чем себя запятнала. Можно попытаться докричаться до бога с глазами чернее океанской глубины и лоснящихся китовьих шкур, потребовать содрать его знак, забрать все, чем одарил и оставить то, чем была до него, до Делайлы, до того, как поняла, что зваться «королевским убийцей» заслуживает больше, чем кто-либо еще. Только и Чужой, и она знают, что Бездна — не место, не рисунок на коже. И от нее не избавиться, если дышал воздухом гуще и синее воды, если принял холодную руку и дал себя из пропасти извлечь, если чувствуешь, что руны теперь на твоих собственных костях горят, чтобы кто-то однажды отыскал их, дрожащими обломками в китовых внутренностях. Все бессмысленно, как смотреть на постаревшего измученного Корво и давить в себе мысль «лучше бы камнем остался, лучше бы не видел, не узнал никогда…». Но Корво молчит, а от ее матери не осталось ни механического сердца, наделенного голосом, ни портретов в стенах дворца. Никто из живых не может осудить никто не может спасти. Проходит месяц сетей, приходит месяц дождя. Эмили слышит плач выловленных рыб и стон выпотрошенных китов. Эмили сжигает письмо Вимана, полное формулировок столь же официальных, сколь и ледяных. Эмили гладит руну, с которой не расстается ни днем, ни ночью, смотрит на воду, плещущуюся за окном, ждет знака и задыхается, задыхается. *** Ей снится Каллиста, волосы той отливают зеленцой и ржавчиной, струятся водорослями, и губы мертвецки бледны от соли, а взгляд пуст, будто в глазницах стекляшки работы посредственного чучельника. Каллиста приоткрывает рот, но вместо слов из него льется вода, мутная, пенная, похожая на дешевое пойло из самых грязных пабов, где одинаково легко лишиться и кошелька, и пальцев на руках. Эмили отталкивает бывшую гувернантку, и та летит куда-то вниз, чтобы с влажным всхлипом кануть в черноте. В воздухе разливается запах перегнивших хрустаков и ворвани. Что-то за спиной движется, не как человек или животное — так льдины в море могут ползти, так континенты могут раскалываться. Эмили оборачивается резко, и позвонки у нее хрустят, но во мраке нет никого. Она чувствует присутствие и бормочет, лихорадочно, язык прикусывая, будто пытается творить заклинание, для которого капля собственной крови требуется: — Покажи мне, покажи путь, проведи, уведи, отпусти. Но тьма лишь бьется волнами о недостижимые берега и не силится отыскать человеческих слов. Тьма смотрит на нее глазами Чужого, но отказывается говорить его языком. И Эмили кажется, она упускает что-то, что должна понять, расшифровать в шуме прибоя, вычитать в птичьих силуэтах, в дрожании рун ощутить. Она просыпается в своей постели, холодной, будто легли в нее только под утро. За дверью, запертой изнутри, слышатся удаляющиеся шаги. *** Эмили отдает приказы о казнях оставшихся предателей, тех, кто запятнал себя служением Делайле достаточно на ее взгляд; конфискует их имущество, и в казне появляются деньги, чтобы отстроить разрушенное за недолгую эпоху правления ведьмы, а у людей появляются новые поводы для сплетен. Эмили отправляется к Смотрителям, чтобы обновить их соглашения с короной — те соглашаются не приближаться к Башне без особого дозволения и даже не шипят, что от Императрицы несет ересью за версту. Впрочем, у тех, кто выжил, выбора остается не так много. Верность запретам и принципам, как и всегда, упирается в количество золота или пролитой крови. Остается лишь усмехнуться и возвратиться… домой. Возвратиться к Корво, который пытается сделать так, чтобы у всех нуждающихся были лекарства, следит, чтобы трупные осы не перебрались в Дануолл, а жители, что остались без крыши над головами, получили хоть какой-то кров и питание. Корво защищает страну также горячо и рьяно, как защищал ее правительниц, и сердце у него совсем не такое, как у дочери. Той же кажется, что заклинание тетки задело в тот день не только отца, что кусок острого черного камня в груди не просто так появился и царапает теперь ребра изнутри. Хочется верить, что дело в магии, в силах, отданных за неназванную цену. Но на руке, с которой обсидиановая корка спадает, что тянется к ней, оттереть кровь с лица, снять шелковую маску, когда с Делайлой покончено — на той руке белеют шрамами следы той же метки, что сама Эмили носит теперь. И не пахнет от Корво тьмой и кровью, и он смотрит на свою юную Императрицу с сожалением, безмолвным и тяжелым, потому что не был никогда тем, чем она стала так легко. А в ушах пульсирует иногда еще эхо материнского голоса, слабого, на последних нитях за этот мир держащегося, полного страха, слишком густого для мертвой. Эмили хочет сходить на могилу Джессамины, просить оставить себя в покое, надеясь, что ее мольбы утекут в Бездну и отыщут адресата. Но не приходит и чувство вины в себе копит бережно, как бедняк — мелкие монеты, на которые его даже похоронить потом не сумеют. А Корво молчит, только с легким удивлением смотрит на белого волкодава, вьющегося у ног дочери. Еще одну дань, которую она стребовала со Смотрителей. Ее предупреждают, что псы готовы впиться в глотку любому чужаку, которого увидят, но вчерашний щенок с крупными лапами, молочной шкурой и мягкими ушами скалит зубы на тех, кто стоит за спиной Императрицы, ей самой позволяя себя потрепать по холке. Жесткий мех колет пальцы, а под кафтаном колет костяной амулет, дарующий верность животных. — Эти собаки не годятся на роль обычных домашних питомцев, ваше величество. Они могут не поладить с вашей стражей или слугами, или… — Вы отказываете мне в этой маленькой просьбе? — голос мягче птичьего пуха, но всех в комнате почему-то пробирает до костей, и только волкодав радостно бьет новую хозяйку хвостом по коленям. Ее поспешно убеждают в обратном, дают широкий ошейник и множество советов по обращению с питомцем. Волкодав спит возле кровати Эмили, ест с ее рук, следует за ней по пятам, скалясь на всех, кроме Корво, и, когда через две недели она стаскивает с себя амулет, все так же ластится, не связанный уже колдовством. — Ты дала ему имя? — спрашивает Корво, отгоняя пса, выпрашивающего лакомство, от стола. Эмили медлит немного, глядя сквозь отца, думая, что сейчас все кажется слишком уж нормальным, настолько, что хочется потянуться за объятьями, попытаться в кольце рук спрятаться от самой себя. Они — семья, отмеченная короной и Чужим, не прикасаются друг к другу после того дня в тронном зале, когда все закончилось. Когда они думали, что все закончилось. — Таффи. Корво хмыкает, чуть нахмурившись, будто вспоминает что-то. Пес поскуливает, откликаясь на кличку. Они заканчивают трапезу в тишине, но та, наконец, не ощущается каменным сводом, придавившим всех, кто под ним оказался. — Эмили? — отец окликает ее у дверей. — Да? — Что ты сделала с вещами Делайлы? Эмили кривит губы, вспоминая ведьм, увитых растениями, связанных магией, будто корнями, со своей предводительницей и рассыпающихся после смерти иссушенными листьями. На плече до сих пор шрам от одного из ядовитых шипов, напоминающий больше ожог. Но безвольным куклам лже-императрицы, мнящим себя особенными, повезло куда меньше: те, кто избежал клинка, остались обессиленными, обычными женщинами, которым податься то ли в примерные жены, то ли в «Золотую кошку». Эмили догадывается: нельзя обладать такими силами и отдать их легко, безболезненно, не чувствуя себя грязью под чужим ботинком. Но вопрос, разумеется, не о том. — Я оставила картины. Думаю, Соколов бы не простил никому уничтожение таких шедевров. Она почти и не врет, а Корво довольствуется таким ответом. На его лице мелькает призрачная нежность к той девочке, что дарила ему пестрые рисунки и нуждалась в неотступной защите. От которой нынешняя Императрица дальше, чем берега Пандуссии от Дануолла. Она почти не врет, а Корво верит этой полуправде, но перед сном Эмили все равно перепрятывает записи тетки, и те шуршат и шепчут ей на уши ночь напролет, обещая новые горизонты, пылающие лиловым колдовским пламенем и новые города, склоняющиеся перед Императрицей-еретичкой. Сон все не идет, ни обычный, ни полный дыхания Бездны. Эмили подскакивает, лихорадочно-растрепанная, и при свете одной тусклой лампы вглядывается в пляшущие, как живые, буквы, загнутый уголок страницы поглаживает, которую уже читала, ритуал на которой все покоя не дает. Таффи скулит, шерсть дыбится, будто электричеством пропитанная. Но глаза у него влажные и полные веры, и пес лишь коротко взвизгивает, когда лезвие входит ему под горло. Эмили свежует животное грубо, рискуя собственные дрожащие пальцы изрезать, зато рунные тонкие узоры по черепу ложатся легко, она почти не глядя их выводит, и кровь в бороздки затекает, багровым кружевом кость расписывает. Труп закапывает под стенами башни, когда уже рассвет занимается, и левая рука немеет от метки до самого плеча. Эмили говорит всем, что пес сбежал, изображает сдержанную печаль и отказывается от предложений завести нового. А через тринадцать дней на ее столе появляется череп, измазанный влажной землей, мерцающий болотно-зеленым светом. И мертвый зверь ластится к хозяйке точно так же, как ластился при жизни. *** Магия Чужого пахнет зажженными свечами, морской солью и диковинными цветами с лепестками мягче шелка, увивающими, наверное, стволы хищных деревьев в джунглях Пандуссии. Колдовство Делайлы пахнет бойней, гнилой листвой, из которой по весне взойдут новые ростки, мокрым мехом и ветром с реки Ренхевен, в которой снова и снова хоронят безымянных мертвецов. Дар Чужого обманчиво-невесом, ничего (почти) не требует. Дар Делайлы требует усилий, каждую унцию магии отвоевываешь у мира, оставляя кусочек себя у него в зубах. Эмили начинает понимать, выкладывая ещё тёплые внутрености в сложную спиралеподобную схему, почему Делайла стала интересна Чужому и как выживала до получения метки. Забавно, она могло бы прожить куда дольше и получить гораздо больше, если бы не пошла на поводу у мести. Если бы не захотела трон — глупый символ детских беспомощных грёз. Что ж, её уроки племянница усвоит. Вот только ответов в них нет, ни в одном из ведьминских ритуалов. Она закапывает акульи зубы под своим окном и окном Корво, сдабривая каплей собственной крови и остатками того, что было недавно стражем Башни. Не одним из предателей, верным Колдуинам до конца — и после него. Скоро из земли поднимутся лианы, гибкие, рядами белых шипов покрытые. Неподкупные охранники, что сберегут и Императрицу, и её Лорда-Защитника, ведь кровь в них одна. Может, хоть так, хоть чёрной магией получится искупить те чёрные мысли, что в голове роятся трупными осами. О Корво, закованном в камень, сбереженного камнем, стоящего подле трона куда дольше отпущенных ему лет. О Корво, веки которому смежил вечный сон, сон, где Эмили все ещё может быть девочкой в белом платье, нуждающейся в спасителе, а не собственном мече. Девочкой, которую Чужой ещё не брал за руку, к которой не придёт ведьма с ожерельем из роз, чтобы лишить всего. Которая может тихо оплакать смерть матери, когда останется одна, а не брать тайком землю с её могилы для очередного обряда. Девочкой, стать которой вновь Эмили не хочет, но дорогу к которой отчаянно жаждет отыскать вновь. Не чтобы пройти по ней — чтобы встать напротив слепящего солнца и смотреть, смотреть на светлый силуэт, тающий в облаке пыли, пока глаза не заслезятся, пока не сползет каменная корка с сердца. Она ссылается на мигрень и запирается в покоях, погружаясь в омуты странной магии с головой, глубже и глубже, и дно становится ближе и светлее мерцающей вдалеке поверхности. Засыпает она в круге из морской соли и толченой кости, собственным телом дорисовывая колдовской рисунок. Во сне Эмили видит зверя в клетке, оскаленного, на решетку кидающегося раз за разом, пока болезненное отчаяние не не распускается алыми лепестками вокруг пасти. У него шрам на морде под пепельно-серебристым мехом, а в темных глазах ярость бессильная, но не угасшая, не ослабевшая в неволе. Эмили подходит ближе, протягивает руку, и зверь вдруг умолкает, не рвется из его груди больше утробное рычание. Эмили касается прутьев, те растекаются маслянистой чернотой между пальцев, и чернота поглощает все, топит в себе. …Со дна свет кажется тускло-чадящим светилом Бездны. Нужно бороться, стремиться к нему, непослушными, моментально заледеневшими конечностями перебирая, нельзя умирать настолько глупо. Нужно бороться, но странная мысль заползает в уши, нежным сладким голоском напевая, что проще сдаться. Приоткрыть губы как в самом последнем поцелуе, распахнуть сердце и легкие тому мраку, что снаружи — чтобы он воссоединился, наконец, с тем, что внутри у Императрицы. Чтобы настало равновесие, чтобы ее душу больше не разрывало на части. Ее хватают под руки, и густая липкая чернота становится промерзлым застывшим воздухом, который Эмили все равно хватает ртом и надышаться не может. А под взглядом Чужого у Императрицы будто все кости в теле хрустеть начинают. У нее под ногами остатки незавершенного ритуала: белые соляные линии, внутренности, перья чаек и золотые монеты с ее же профилем залитые воском — зависшие в Бездне и отчего-то вдруг жалкими совершенно кажущиеся. Попытка хвастаться костылями из красного дерева перед тем, кто крылат. — Забавно, — тянет Чужой, но на мраморном лице ни намека на заинтересованность, с которой он являлся в первый раз и во все последующие, стеклянным взглядом отмеряя каждую жизнь, отнятую Эмили. — Обычно люди готовы есть толченных слизней и вырезать амулеты из костей собственных детей, лишь бы привлечь мое внимание. Но зачем это тебе, Императрица? — Но это же сработало, — она позволяет себе короткую улыбку, и змеиные губы Чужого вздрагивают, будто отполированное зеркало из обсидианового стекла отражает увиденное с некоторой замешкой. Он слабо мерцает, как мерцало бы пламя свечи на сквозняке — если бы состояло из тьмы. Он рядом и вокруг и нигде, и Эмили не отрывает глаз от бога, пытаясь удержать его взглядом, боясь отпустить то единственное, что удерживает ее (ледяной хваткой вокруг запястий, перекрывая пульс) от падения. Измерять, насколько же глубока Бездна — не хочется. Она предпочитала думать о Чужом, как о странном друге. Как о том, кто наполнял ее детские сны сказками о левиафанах и далеких берег, которые ни одному судну не достичь. О том, кто одарил ее, когда надежда осыпалась каменной крошкой в руках Делайлы. Кто следил за тем, как Императрица бежит по лезвию ножа и… Она до сих пор не знает, какая развязка была для него желанней. Как и не знает, сорвалась ли, окончательно ли повисла на кончиках пальцев, скользких от пролитой крови. Она не знает, что думать о Чужом сейчас, когда он кажется холоднее ветров Тивии и дальше джунглей Пандуссии. Когда намеки на его одобрения прахом от незавершенного обряда разлетаются. — То, чего ты хочешь… столь похожего на власть, но, дорогая Императрица, твои желания не так скучны. Скажи, — и он оказывается за ее левым плечом, и Эмили отчего-то не решается обернуться, — как далеко ты готова зайти, чтобы обрести желаемое? Утопила бы Империю в крови? Позволила бы вскрыть себе горло, чтобы испить силу Бездны на глоток больше? Или сумела бы вскрыть горло верному Лорду-Защитнику, чтобы он и последним вдохом послужил тебе? Нет сил ответить ему, найти нужные слова, и только губы вздрагивают, будто удушье снова заключило в свои объятия. — Мы оба знаем, как далеко смогла зайти Делайла… и знаем, что это ее не спасло. — Но я — не Делайла. — Разумеется, — Чужой скалится, и Эмили мучительно, практически больно смотреть ему в лицо. — Ты погрязла в своем придуманном горе, нелепом, как тоска взрослой женщины по детским платьям, что стали безнадежно малы. Ты сомневаешься, стоит ли разбитое в очередной раз сердце бедного Корво того, что ты жаждешь. — А чего жаждешь ты? Любоваться чужими мучениями со своего пьедестала? — ее слова могли бы звучать обвинением, святотатством для тех, кто почитает Бездну и все с ней связанное. Но ее тон иной, словно желания Чужого действительно интересны Императрице, словно ей хочется понять… — Люди так изобретательны в мучениях других. И еще более изобретательны в мучениях самих себя. Ты хочешь знать, отравила ли тебя моя метка и наслаждаюсь ли я твоей агонией. Тебе нужны ответы — и вот незадача, ни Корво, ни Делайла уже не могут их тебе дать. Эмили бы отвернуться, шагнуть назад, чтобы кристаллическая плоть Бездны оборвалась под каблуком, чтобы закончить эту дикую игру, где с нее будто кожу срезают каждым словом — обсидиановым ножом — из бледных губ. Фиолетовая ткань платья трепещет драпировкой на тайных алтарях, и сердце в груди трепещет тоже, уже не каменное, а из холодного шелка и тонкостенного фарфора сделанное. Очередная причудливая игрушка, которую тоже однажды преподнесут кому-то в дар. Эмили бы закончить все на этой ноте, на собственных условиях, как и полагается Императрице. Но не Императрица, а девочка, повзрослевшая слишком рано, полюбившая фехтование больше танцев, а песни китов больше дворцовой музыки — все еще хочет видеть в Чужом друга. И тот, возможно, чувствует нечто такое в ее мыслях, в ее взгляде — самом мягком из тех, что получал кто-либо после возвращения в Даннуол законной правительницы. Чужой дарит ей улыбку, отблеск света посреди шторма. И то может быть путеводный маяк, а может — лишь отражение луны в очередной чернильной волне. — Тебе нужны ответы, дорогая Императрица, но ты ведь и так знаешь, от кого можешь их услышать. Поспеши. Корабли любят отправляться перед рассветом. Он кладет ладонь ей на солнечное сплетение, и это затмение, нырок в ледяную воду, первый-и-последний вдох, тишина в измученном сердце и далекая песнь во всем теле, гудящем, как руна, его именем изрезанная. Четвертый раз, когда Чужой касается живой — слишком живой, слишком человеческой — Императрицы, и второй за эту встречу. И долгие-долгие мгновения, пока мраморный холод с его пальцев течет в ее грудь, вином в ритуальную чашу, кровью на алтарь, Эмили мечтает не пробуждаться вовсе.