Bangst het atmosphere

Сегодняшнее небо усыпано звёздами щедро, сполна. В благодарность неизвестному сеятелю ты салютуешь куда-то вверх, и это восстанавливает равновесие твоего непознанного покоя. Прислушиваешься. Опускаешь веки, ресницами едва ли не смахнув крошечный небесный свет, касаешься вечности. А там отправляешься на поиски зазря растраченных кусочков собственной души, проводя раскопки в памятных кадрах жизненной плёнки. И, наконец, слышишь. Ты слышишь что-то невероятное, прекрасное, осязаемо неосязаемое, настолько волшебное, что вера в то, что мечты всё-таки имеют свойство сбываться (как вариант), пронизывает твою грудную клетку искрами тепла, надежды и чего-то нераспознаваемого, где-то слева, поближе к молодому окованному заботами сердцу. Тихий мягкий звон втапливает тебя в состояние абсолютной (правильной) ничтожности (в сравнении со Вселенной), и ты представляешь, что звезды, чей свет озаряет ночное небо спящего города, живы, а под ними проплывают серые кашалоты, огромным эстетическим массивом они глотают все твои мысли, им не грустно и не холодно, и тебе не странно. Они — ничто твоего воображения, хотя им бы так хотелось быть реальными. Как и тебе. В глазах мелькают самолётные огоньки, и тебя не волнует, что тлеет седьмая сигарета за час. Восьмая лежит рядом, подкуренная, сама себя уничтожает, дымной струйкой извиваясь к небесной черноте, пеплом оседая на краешке твоей души в том месте, которое для Юнги. Сигарета тихая, сарказмом не давится, колкостью не ответит, подымит немного и исчезнет. Да, сигарета не Юнги, но чем Юнги не сигарета? Судьбу твою обдал густым дымом, оставил чёрные тучи над головой, серость разума, топи безнадёги да зажигалку за полтора бакса. И ушёл. С подветренной стороны твоей улицы дымом растаял, в воздухе растворился беззаботно. Тебе этим воздухом подышать бы (задохнуться скорее), только выветрился запах его из ближайшего воздуха, из волос, из оставленных в спешке вещей… из тебя выветрился. Из краешка глаза скатилась до странного слишком солёная слеза. Забавно. Словно о Юнги можно иначе, чем «слишком». Улыбаешься, отправив ещё несколько слёз ниже: по шее, в путешествие по местам, где, без лишнего, семь месяцев назад пестрели метки, благородно вопящие о твоей принадлежности непосредственно Юнги (тебе до сих пор странно, как он не принялся старательно высасывать своё имя над твоими тонкими ключицами — временная татуировка, не иначе). Хотя Юнги всегда было мало, не хватало чего-то катастрофически: недостаточно близко, глубоко, нежно, эмоционально. ,Недостаточно громкие стоны, хотя до хрипа, в горле до боли, но в наслаждении боль не мерило, скорее, источник удовольствия. Как часто в хрупкой предрассветной тишине в твои уши патокой вливался трепетный нежный шёпот: «Мне тебя мало». Как часто проникновением глубоким до немыслимого, толчками быстрыми, звериными, выбивая воздух из лёгких, силы из последних, от невероятности ощущений тело твоё выгибая, ломая, лаская, терзая, нежданным гостем в твоё сознание врывалось надломленное, неспокойное, недоверчивое: «Мне тебя мало». Словно под кожу залезть ему было недостаточно, как недостаточно ломать рёбра вручную, с завидным постоянством, кроша костную пыль на твои же раны, делая грубее, сильнее, твёрже и отчуждённее что ли. Но тебе ведь нравилось. Ты ликовала с ощущением боли, звуками хруста, слушая, как собственный позвоночник ломается под умелыми прикосновениями его пальцев, сгорая, треском костра отдаваясь в сигаретном голосе, глаза искрили подчинением. И тебе не хватает этого, и именно этого дать тебе не может кто-нибудь, кто не Юнги. Кто-нибудь не справится, кто-нибудь падёт ниц перед характером, взрастившимся на углях миновых колкостей, грубой честности, нежности. Нежности испепеляющей, горящей, тлеющей на задворках сознания, пока в уши смолой вливается хриплый минов шепот: «Милая, родная, сладкая… моя». Дым сигареты грузным облаком сливается с дымом воспоминаний, возводя их в ранг особо болезненных. Кривоватая улыбка, коснувшаяся твоих пухлых губ, только подтверждает врождённый, закреплённый годами, мазохизм. Чужие цепкие пальцы вплетаются в полотно твоих русых волос, а над ухом звучит слишком родное, ядовитое, неожиданно-ожидаемое: — Тебе, ведь, нравилось. Змеиным хвостом дрожь скользнула под лопатки, юрко заползая в самое сердце, оседая рядом с пеплом там, где для Юнги, поджигая неминуемой искрой почти отсыревшие поленья. — Отъебись. Но ведь тебе не всё равно, и последнее, чего бы ты хотела, чтобы эта крыша снова опустела. Сигарета потухла внезапно, словно гореть теперь должна только ты, ровно как тлеть, осыпаясь пеплом Юнги под ноги. Главное, чтобы не растоптал, не скинул с крыши, развеивая над безразличием ночного города (или своим). У губ оказалась зажатая между длинных незабываемых пальцев, выкуренная наполовину сигарета. Мин застыл в ожидании затяжки как негласного неминуемого ответа. — Ну же… — едва слышимо, надломлено и, видимо, для самого неожиданно. Мотив едва ли прозрачен, но убеждаешь себя, что присутствие рядом с тобой ему необходимо жизненно важно не меньше, чем тебе его мягкие выдохи в шею за ухом, поцелуи там же и ожидание с примесью чего-то похожего на повиновение. Он твой. Ты чувствуешь это фильтром между пересохших на ветру губ, дымом, путающимся в вихрах длинных волос, взглядом во взгляд и… — Я вернулся. Прости, что так долго. Душа плавится, и понимаешь, что не на век, но вместе и надолго. А, может, навсегда. Тепло его тела укутывает, а губы находят отклик в мягкости твоих, поцелуи невесомые, едва ли схожи с чем-то осязаемым. Мягко, тепло, спокойно. Может, навсегда.