Bangst het atmosphere

Лепестки опадают. Хлопок тихий о паркет, раз, шорохом под подошвы грязные, два-три, едва ли слышен, четвёртый с пятым и до десятого, опали одежды цветные, но ощутим сполна. Розы жёлтые, хризантемы персика оттенком. Он груб и невежественен, столь неаккуратно обращается с оплотом красоты, жизни, цветения. Тянет маленькие пальчики ко всему, что ярко, велико, объемно. Специально, будто эмоции щипцами выуживает. Ещё лепестков падёт пара, и сдержаться ей уже ничего не поможет. Еще лепесток. Второй пошёл ко дну стеклянной вазы. Терпение натянулось стрелой о тетиву, точно попадая в цель сорвавшимся с цепи спокойствием. Он никогда не умел обращаться с растениями подобающим образом, а ей всегда не доставало выдержки, чтобы сдержатся вовремя. Неожиданно, властно и знакомо, будто бы: "Не делай так". Из каждого бутона, ароматом растекаясь, голос наполнил цветник, забрав весь воздух разом, даже под стеклом купола. Оплетая крепкой, обманчиво мягкой лозой голоса, Антея натягивает души поводья, да потуже, в любое мгновение готовясь вернуться в камень. Одиноко терпя поражение, на пороге тают остатки зимы. Здесь ей неуютно и топко. Её здесь не ждут, ей не рады. Втихаря за Чимином пробравшись, грязным снега комкам ничего не остаётся, как расплываться серой безразмерной лужей по бархату лепестков цвета утренней зари. Здесь Чимин в четвёртый раз. Третий раз надежда в горле комом. Поражение терпит, подобно незваной зиме, так же трижды. Сам чего ждёт — не понимает, но здесь спокойно и сердцевиной отдыхает, дышать ей даёт, крылья расправив, перьями краёв выдержки собственной касается. Свободно, свежо и родное что-то. Не семейное, но теплом веет обжигающим, манит и отталкивает. Отвергает, встречи ждёт, хоть не признает. "Прекрати устраивать бардак". Чимину неловко немного. Он хотел просто услышать голос её, ещё раз всего. Ведь это не значит ничего, так ведь? "Уже поздно. Думаю, тебе пора". Не здесь бы быть ему, с невестой. Да, судьба — вещь предсказуемая слишком. И не на руку им это. Ей, Антее, когда он, Чимин, далеко, долго и счастливо, куда спокойнее, чем рядом, патокой в уши, в сердцевину колом, проворотов с десяток, в глаза теплом стучится. Да и не стучится — сразу отворяет. Сквозняком слов беспамятства внутренности продувает, и хворь остаётся внутри, богиней лелеема, пуще пшеницы побегов первых. Болью этой, лепестками словно укуталась, не видит ничего, знать не хочет, только судьба всё решает. Ей ли не знать сестёр проделки. "Ещё не время". Человек. Как слаб и силён он в одном своём упорстве слепом. "Тебе не место здесь. Ничего ты не понимаешь..." — костяшки до бела, в лёгкие воздуха на максимум, язык камнями прибила, да желания простого поболе предосторожности необходимой и: "...Чимин", — выпорхнуло лёгкое, едва осязаемое и обожаемое чертовски. Треснуло что-то в воздухе, надломилось в сердцевине самой, где глубже, тоньше, нежнее, слабее, там, где хрупкое самое. Запястья от осознания похрустывают, ломаются, срастаются и снова на излом. На вечный круг себя обрекая, глупый Чимин ближе воздуха оказывается. Слов не говорит ненужных. Смотрит отрешённо, глупо, по любви... "Я тебя предупредила. Я просила..." Ему, Чимину, плевать совершенно на просьбы лживые, на просьбы нечестные, жестокие и самоуничтожающие. Ему дышать ею необходимо больше, чем когда либо прежде. Прежде... было это так давно, что словно и не было. А, может, и приснилось всё. Любви их кроме, приснилось всё остальное ненужное, несправедливое, отвратительное. Дышать необходимо ею сполна, во всю грудь вдыхать волос её аромат, щекой мазнуть о щёку, спрятав лица за спинами друг друга, дать волю слабой натуре человеческой. Касания сплошь мягкие, неровные, рваные. А чувства на сознания краешке где-то, без срока годности оказались. Да только: "Уходи..." — сбивчиво, поцелуев сквозь, в поцелуи: "Н е т", — в губы: "Н е у й д у", — вздохом во вздох. Он пришёл остаться. Тот, который Чимин, тот, который для Антеи. Пришёл навсегда, без возврата. "Пошло всё к чёрту..." "Я прятаться устал. Ждать, пока Олимп переведётся весь у с т а л!" "Не прячься и не жди..." — слова ей сложно даются, процедура, однако, заученная. Не ему, человеку, богине указывать существования путь. "Снова забудь. Теперь навсегда. Ни словом, ни верой, ни именем предназначенной верной..." "А давай...раз и навсегда", — Чимин смотрит смело, отрешённо, преданно. И...он действительно устал. Как, впрочем, не меньше устала и Антея. Лёгким головы кивком богиня плодородия, цветения и любви решилась на то, чего духу не хватало последние тысячи лет. Тепло, хрупко, больно до самоуничтожительного удовольствия, сплетая руки в замки крепкие, в объятия друг друга заключают, последний взгляд, отдохновения ожидаемого полный. Проклятие завистливых богов стало самым прекрасным произведением искусства. "Я л ю б л ю тебя", — то, что осталось у статуи на губах. И никому теперь не разлучить их. Душу крошить — одну на двоих.