***
Юнги просыпается среди ночи от очередного кошмара, присаживается на постель и долго смотрит на мирно спящего рядом Чонгука. Лунный свет, пробивающийся в окно, красиво очерчивает контуры его лица, заставляет любоваться — у Демона без души изваянная ангелами внешность. Юнги вновь падает в этот грех раз за разом и выбираться не хочет. — Чонгук, — шепотом зовёт его Мин. — Мне опять страшно. Чон не реагирует, тогда Юнги кладёт голову на его грудь и начинает слушать размеренно бьющееся сердце. Он дал себе установку сам справляться, вот и будет, просто немного только послушает. — Опять кошмар приснился? — Чонгук всё-таки просыпается. — Да, — Юнги обнимает смелее, уже не боится разбудить. Чон поворачивается на бок, сильнее прижимает его к себе. — Не бойся ничего. — Потому что самое страшное сейчас обнимает меня? — без злобы говорит Мин. — Поэтому, — с улыбкой отвечает Чон и ослабляет хватку, позволяя Юнги повернуться к нему лицом. — Даже мои кошмары боятся тебя, — Юнги поглаживает ладонью его лицо, прикасается к тому, чем так долго любовался. — Даже они отступают. А как их прогонять, если ты однажды не придёшь ночевать? Кто будет меня спасать от того, что натворил ты, я, от всего этого Ада? — Я всегда буду приходить. — А если тебе надоест? — чувствуются нотки грусти в тоне Юнги. — Я всегда буду приходить, ты главное жди. — Я буду. Чонгук оставляет короткий поцелуй на его лбу и прижимает к себе. — А теперь спи, я все твои кошмары прогоню.***
После стольких недель воздержания, изнывания в собственноручно отстроенной клетке, в которую Хосок загнал себя, и выматывающих дум только об одном человеке он срывается и всё-таки едет увидеть того, кто сам и муки доставляет, и от них же избавляет. Хосок паркует автомобиль перед школой балета, когда уже темнеет. Паркует не на своём месте, которое занято. Паркует позади красного феррари. Паркует, вылетает из автомобиля и двигается к машине, которая для него сейчас, как красная тряпка для быка. Тэхён видит его ещё в зеркале заднего вида, реагирует мгновенно. Они сталкиваются между машинами, от первого удара Тэхён уходит, второй ловит в челюсть, сплёвывает кровь и даёт сдачи. — Сука, — кричит Хосок, пугает редких прохожих. — На моё позарился? — он достаёт из-за пояса любимый пистолет, но вместо Тэхёна целится в парня-подростка на обочине, который только включил камеру на телефоне. Парень от растерянности роняет мобильный на асфальт и бежит в противоположную сторону. Когда Хосок возвращает внимание к Тэхёну, то сталкивается глазами с дулом. — Испытаем судьбу, — цедит сквозь зубы Тэхён. — Кто первым успел, тот везунчик. — В закрытом гробу хоронить будут, — сплёвывает на пол Хосок и замечает остановившегося в нескольких шагах Чимина. — Крошка, — срывается с языка раньше, чем он успевает подумать. — Убери оружие, — вроде, двигаются губы Чимина, но Хосок его голос не узнаёт, так же, как и безразличный и чужой взгляд. Если Чимин играет, то ему полагается Оскар, если это реальность, то Хосоку надо бы дуло себе в рот засунуть и курок спустить. Хосок опускает руку с пистолетом, только замечает, что у Тэхёна она давно опущена. — Зачем пришёл? — продолжает говорить Чимин, от отвращения в его голосе хочется под асфальт провалиться, лучше бы вообще никогда этого тона не слышать. — Кто самый крутой на районе показать? Пушками помериться? — Чимин, — опускает глаза Хосок, чувствуя, что холода в его интонации не выдерживает, этот яд в словах Чимина уже под кожу въелся. Содрать, новую отрастить — не поможет. — Уходи, — выносит приговор Пак, не даёт договорить. — Уходи, не заставляй меня ненавидеть тебя ещё больше, хотя куда больше, ты и так бьёшь все рекорды. Пришёл, разбил ему лицо, пистолет достал, давай для полноты картины и мне врежь, давай, помаши кулаками! — срывается на крик Чимин. — Ты ведь только это и умеешь: драться, напиваться, накуриваться, и по новой, а на остальное похуй. Ты же под дозой был в ту ночь. Ты ведь именно это мне сказать приехал? Считай, что сказал. А теперь уходи. Хосок все слова внутри держит, знает, что хуже сделает. Снаружи высеченный гранит, взгляд, полный ненависти к Тэхёну обращённый, внутри химический взрыв, все органы обожжены, яд по крови разносится, до сердца добирается. Того самого, которое сейчас словами любви переполнено, они всё момента встречи ждали, наружу вырваться готовились, а теперь Хосок не разрешает, заливает сердце цементом, плитами обставляет, терпит. Монстр в нём кровавыми слезами рыдает, не понимает, почему его счастье в двух шагах стоит, а к нему руки протянуть нельзя, про любовь сказать нельзя. Хосок соскабливает себя с асфальта, твёрдой походкой к ламборгини идёт, заводит, отъезжает. Только отъехав, выдыхает. — Ты как? — подходит Тэхён к Чимину. — Я не ожидал, что ты так… — Плохо, — всхлипывает Чимин. — Очень плохо. Тэхён ловит его за плечи, не даёт на асфальт осесть, придерживая, доводит до феррари. Стоит двери закрыться, как Чимин уже рыдает в голос. Прерывается только, чтобы в очередной раз сказать «прости», и по новой заливается. У Чимина внутри будто все органы в узлы завязаны, он всё вдохнуть пытается, вместо кислорода горечь чужого безразличия глотает. У Чимина внутри сход лавин, из глаз лёд крупицами сыпется, на ладони опадает, изрезанными полосами остаётся. У Чимина внутри сердце размером с планету, в него иглу разочарования воткнули, и оно сдувается, уменьшается, грозится совсем исчезнуть. После Хосока одна белая пустая гладь. На согретом солнцем когда-то зелёном лугу — долина теперь уже векового льда. Хосок в Чимине слишком разросся, корни пустил. Чимин всё это время только ветки обрубал, до ствола ещё и не дошёл, только выковыривать собрался, а тут он неожиданно явился, и дерево вновь ввысь пошло, ветками изнутри всё рвёт, Чимина свои внутренности жевать заставляет. Больно. Больнее чем в ту ночь. Настолько, что хочется пулю в ногу пустить, хочется реальной раной эту долбанную фантомную внутри заглушить. Только не поможет, пусть хоть конечности ампутирует. Пока бьётся сердце — и боль эта пульсировать будет, пока дышит Чимин — и Хосок в нём даже срубленный под корень жить останется. Как от этого избавляться не показывали, как с этим жить — не учили. Он, окончательно охрипнув от рыданий, прислоняется к стеклу и просит Тэхёна отвезти его домой. Тэхён отвозит, ещё полчаса из машины не выпускает. Сидит с ним перед домом, «всё будет хорошо», «ты справишься» обещает. Чимин очень хочет ему верить, пока не получается, пока впереди один мрак, непробиваемый, пока никакого просвета.***
Хосок тормозит машину на пустом шоссе и, выйдя из неё, подходит к ограде, вцепляется в неё пальцами и кричит. Кричит в ночь, в пустоту, кричит так, как никогда не кричал, думает, с криком хоть от какой-то доли боли избавится, что, возможно, эти лопасти вертолёта хоть на миг в голове вертеться перестанут. Не помогает. Он, обессиленный, присаживается прямо на землю и прикрывает пыльными руками лицо. Хосоку кажется, и оно с него сползает, вся его кожа распарывается, лоскутками на ещё сырую после недавнего дождя землю ложится. Боль не выкричать, не ампутировать, не выплюнуть. Хосок сейчас сплошь из неё и состоит. Тэхён рядом с Чимином — у Хосока уже болевой шок. Он по сырой земле чуть не ползёт, поскуливает, как с этим одному справиться представления не имеет. Зато уверен, одно своё имя, самыми сладкими устами вселенной произнесённое, могло бы его спасти, реабилитировать, смерть отложить. Но Чимин говорит с презрением, каждым словом очередной шов распарывает, Хосок под его ноги пеплом осыпается. Хосок думал, у него есть ещё время, думал, план отработает, с Чонгуком разберётся, Чимина в свою жизнь вернёт. Но Пак сейчас, как песок сквозь пальцы, ускользает, в ладони Тэхёна слой за слоем ложится — у Хосока времени нет. Надежда всё равно не отпускает, когтистой лапой в него вцепилась, просит перетерпеть, ещё чуток подождать, не рубить на корню, обещает возмездие, обещает награду. Хосок и так задержался, слишком долго шёл, а дойдя, со стеной безразличия и вражескими войсками столкнулся. Надо заканчивать бездействовать, надо свой смысл в дом вернуть. Иначе не видать Хосоку ни рассветов, ни закатов, не различать цветов, не чувствовать эмоций. Он рывком на ноги поднимается и быстрыми шагами идёт к машине. Чонгук думает, что Хосок готов вечность так прожить, но он ошибается. Хосок устал носить маску дурачка-клоуна, который развлекает врагов Чонгука и потом сам же их убивает по приказу последнего. Хосок уже не помнит, когда он окончательно вжился в роль безалаберного, прожигающего жизнь на лучших тусовках города парня, когда он не просто стал играть в глупого, падкого на кокаин и красивых мальчиков, вечеринки, а превратился в такого. Хосок пытался показать Чонгуку настоящего себя, говорил с ним, хотел убедить, несколько раз даже против шёл в мелких вопросах, вечно получал выговор, угрозы, так ничего до конца не доводил и уходил в очередной запой или в тюрьму. Хосока не ловила полиция, он нарочно попадался. Именно там, за решёткой, он мог спокойно многое обдумать, отдохнуть от того придуманного и играющего на публику себя, побыть собой настоящим. А тут оказалось, что он настоящий не только за железными прутьями — он настоящий рядом с Чимином. В жизни Хосока впервые появилось светлое пятно, тот, ради которого и правда захотелось меняться, стать сильнее, иметь своё мнение, в конце концов, и сейчас этот лучик света меркнет, грозит оставить его в вечной темноте. Если до Чимина его на изменения двигало только задетое самолюбие, то сейчас ставки куда выше. Хосок не может позволить свету потухнуть, не обречёт себя на вечную тьму. Хосок вернёт Чимина, а в темноту погрузится Чонгук. Он её заслужил. Заслужил, когда солгал сестре и убил Леона, заслужил тем, что свёл с ума Мин Юнги. Заслужил тем, что у Хосока сердце свинцом заполнено, он выплёвывает эти пули по одной, с кровью на пол в спальне выхаркивает, к вечеру взамен выплюнутой две в мягкую плоть вонзаются, и так бесконечно. Или пока Чимин не рядом. Он тянется к бардачку, достаёт другой мобильный, из-под кожаной обивки сиденья второй номер, вставляет в выемку и набирает: — Я знаю, что делать, я знаю, как. Вы получите его с поличным, я получу счастье.***
Юнги сортирует на заваленном цветами столе розы, выбирает себе для букета в спальню, когда на кухню входит Хосок и, прислонившись к холодильнику, с интересом наблюдает за его действиями. — Опять философствовать будешь? — не поднимает взгляда со стола Мин и продолжает садовыми ножницами укорачивать стебли. Хосок идёт к двери и, закрыв её, возвращается к столу. — Прошу, выслушай меня, это очень важно. — Ты ведь всё равно не уйдёшь, пока не скажешь, — пожимает плечами Юнги и продолжает своё занятие. — Завтра, в 8:15 во дворе тебя будет ждать машина, которая заберёт тебя на ужин. Якобы. — Почему «якобы»? — хмурится Юнги. — Завтра в восемь я собираюсь на ужин. Суббота же. — Ну да, и я знаю, что все выходные он тебя возит по лучшим ресторанам, в последнем ты и пристрелил Мэтью, — кривит рот Хосок. — Ты начинаешь действовать мне на нервы, — откладывает ножницы Юнги. — Ты сядешь в машину, как ни в чём не бывало. На сиденье тебя будет ждать сумка, в которой будет новый паспорт, немного вещей и наличных. Ты улетишь в Мексику, а оттуда уже будешь сам решать. Начнёшь новую жизнь. В Мексике ты получишь ещё денег, тебе хватит, чтобы уехать хоть в Европу и безбедно прожить год, пока не устроишься. — Я не понимаю тебя, — прекрасно всё понимает Юнги. — Я ведь просил тебя подумать, — вздыхает Хосок, наблюдая через окно за суетящимся в саду персоналом. — Я правда хочу тебе помочь. Ты должен сбросить эти оковы и вырваться. Вспомни, что ты когда-то умел летать. Он тебя не найдёт, я обещаю. Я всё продумал. — Не найдёт? Что ты задумал, Чон Хосок? — обходит стол и становится напротив него Юнги. — Помнишь, как он убил любимого своей сестры? — Помню. — Теперь он лишил любимого меня, — пропитанным горечью голосом говорит Чон. — А тебя он лишил вообще всего, он тебя уничтожил, превратил в подобие человека, в свою куклу. Если тебе плевать на себя, то хоть подумай о других, о тех, кто по его вине страдает или прощается с жизнью прямо сейчас, пока мы с тобой разговариваем. Если ты проиграл битву Демону, то помоги другим её выиграть. Чонгука пора остановить, и я сделаю это с тобой или без тебя. Но я не хочу тебе зла, а если ты останешься, ты сядешь, и надолго. Спаси себя сам. — Мне жаль твою потерю, но неужели ты пойдёшь против брата? Неужели ты превратишься в предателя? — севшим голосом спрашивает Юнги, в дно чужих зрачков всматривается. — Сделаешь то же самое, что мог до этого только он? — Я не желаю Чонгуку зла, тем более смерти. Он будет жить, но он не будет больше отравлять никому жизнь, — пытается оправдаться Хосок. — Ты его сдал? Хосок молчит, и молчание его красноречивее всех слов. — Ты можешь пойти и всё ему рассказать, он пустит мне пулю в лоб, уничтожит половину департамента, ведущего его дело, и продолжит возить тебя на ужины по субботам, — издевательски тянет Чон. — Если в тебе осталось хоть немного того Юнги, которого я встретил в твоей квартире — ты сядешь в эту ёбаную машину и попрощаешься с прошлым раз и навсегда. Перестань выбирать его. Выбери один раз себя. — Мне нужно… — Юнги оглядывается по сторонам, но не может найти причину, почему ему надо срочно прекратить этот разговор. — Твоё дело, — Хосок отталкивается от холодильника и идёт к двери. — 8:15. Юнги тянется за стулом, нужно присесть, потому что в словах Хосока одна правда, она прямо под колени бьёт, самому никак не устоять. Юнги её ненавидит. Ему она не нужна. Но почему-то все уверены, что он глупый или чего-то не понимающий. Каждый считает своим долгом ткнуть его лицом в неприглядную правду, заставить чувствовать уколы совести, давит на больное, показывает, что «у людей так не принято». Юнги знает это всё и без них, прекрасно всё понимает, но она ему нахуй не далась. Он не просит ему глаза раскрыть, не молит о помощи, всё, чего он хочет сейчас — это жить в покое рядом со своим Демоном, но нет, покой — это роскошь. Лучше бы Юнги был и вправду куклой, со стеклянными глазами, в углу спальни Чонгука сидел, этого отвратительного, скукоживающего внутренности чувства под названием «совесть» не чувствовал бы, просто был бы с ним рядом, без всех этих «почему», «как». Борьба с самим собой теперь переходит на очередной уровень — если раньше он боролся с собой, всё от странной одержимости уйти хотел, то теперь, приняв её, он борется с обществом в лице Хосока. Общество по сути право, оно говорит, как и что должно быть, пусть и напоминает Юнги сейчас со своими установками и моралью религию, опять указывает, «то нельзя, это нельзя». Говорит ему о нарушении установок, выбивании из общей массы, отключении в себе чувств, оставлении только долга, иначе дорога только в Ад. Общество может устроить его и на земле — сегодня они возвысят тебя, завтра сами же сожгут, в безымянной могиле похоронят. Завтра общество со своими постулатами и правилами дальше жить будет, детей растить, новые земли завоевывать, а у Юнги рядом уже главного не будет. Если Юнги грешник, то так тому и быть. У него религия одна — Чонгук, и он с ним вечность в Геенне гореть готов. Плевать, что никто не верит в их связь, не воспринимает. Они давят на его горло гильотиной моральных принципов и человечностью, но он не человек давно. Он его куколка. Домой Чонгук приходит поздней ночью, Юнги давно в постели, но сна ни в одном глазу. — Я скучал, — Чонгук обнимает его, и каждое прикосновение маслом на кожу ложится, впитывается в неё. — Безумно, — целует. Юнги лёгкость чувствует, сам его шею руками обвивает, ближе притягивает, ногами торс обвивает. Хаотично руками по любимому телу шарит, всё ухватиться, урвать, забрать с собой хочет, целует горячо, жадно. Заставляет Чонгука улыбаться своему нетерпению. — Я скучал, я тоже скучал, — шепчет между поцелуями Мин, побольше кислорода в лёгкие набирает, он в них мгновенно в огонь превращается. Чонгук вдавливает его в простыни, не насыщается, никак от губ оторваться не может, будто душой с ним обменивается, свою отдаёт — его забирает. Жизнь с Юнги — это вечная война. Не с ним, а с теми, кто снаружи. Это шаги по битому стеклу, пустым гильзам, хлюпающая кровь под ступнями, это вой сирен и истошные крики, звон наручников в ушах, лезвие ножа на глотке. Жизнь с Юнги — катастрофа, жизнь с Юнги — единственная жизнь. Даже если для Чонгука завтра никогда не наступит, он останется сегодня в обнимку с ним, потому что он смерти не боится, он каждую ночь переживает её маленькую версию, целуя эти губы и лаская это тело. Чонгук бы вскрыл его, внутрь бы залез, в нём бы жил, обложил бы себя им же, потому что одержимость его не имеет границ, ни в какие рамки не вогнана, и если они рождены, чтобы умереть, то только вот так, в объятиях друг друга, с этими вздохами, стонами, рваным дыханьем, кожа к коже. Потому что Юнги его то самое первое слово, его Бог и его Дьявол. Чонгук вечно его на голове, как корону, носить будет, ничто в этом бренном мире больше не важно. Он толкается нетерпеливо, рывками, оставляет на его коже синяки, следы своих пальцев, делает больно, но контролировать себя с Юнги невозможно, он сгорает в его объятиях, из пепла возрождается, чтобы вновь сгореть. Юнги его место паломничества, и Чонгук вечно будет поклоняться. Юнги в подтверждение его мыслей ногтями выбитую на спине надпись «легок спуск в ад» полосует. Молчаливо клянётся туда только с ним и спуститься, одним этим Чонгука счастливым делает. Чонгук до Юнги думал, что из его злости и ненависти можно оружие массового поражения собрать, оно бы города уничтожало, людей бы в пепел превращало, выбитые навеки тени на асфальте оставляло. Но рядом с Юнги вся ненависть, злость, обида — всё другие цвета обретает, то, что навеки чёрным казалось, в разные цвета окрашивается, в грудной клетке расцветает, своим счастьем называть заставляет. Чонгук и живёт только в его руках, человеком себя здесь и сейчас чувствует. Он, как робот, за пределами особняка работает, новое расписание пишет, стоит порог дома переступить — своё давно утерянное, недавно найденное сердце запускает, его биты слышит, знает, что оно только для одного человека бьётся. Чонгук падает в его руки обессиленным, находит последнее пристанище, душу в тонкие пальцы вкладывает, шепчет: — Ты, только ты, всегда был ты. Чонгук говорит обрывками, покрывает хаотичными поцелуями лицо, он будто только что прозрел, будто тысячи километров, ноги в кровь раздирая, шёл и, наконец, дошёл. Свой дом обрёл. — Это ты, всегда был ты, просто я этого тогда не знал и на вопрос ответить не смог, — вновь целует в скулы, в щёки. Юнги не спрашивает «какой вопрос», он и так знает, у него ответ на этот вопрос тоже из одного слова, и плевать, что там за дверью его с вилами ждут, что по асфальту, кожу раздирая, к костру потащат, даже сгорая в нём, пеплом вокруг разлетаясь, Юнги только его имя повторять будет. Он съедает его слова, ещё не вырвавшись, вгрызается в его губы, не позволяет вдохнуть, не в силах оторваться. Счастье у тех, кто за пределами этой комнаты, другое, счастье у них разное, из нескольких слов состоящее, некоторые по полчаса его перечислять могут. У счастья Юнги глаза чернее космоса, душа сажей измазана, а вместо сердца чёрная дыра. У счастья Юнги цепкие пальцы, болючие поцелуи и тонна невысказанной нежности в подреберье, Юнги к своему счастью навеки прибит. — Ты, — выдыхает Юнги, голову откидывает и, содрогаясь в его руках, веки прикрывает. Они не спят всю ночь — Чонгук лежит на нём, Юнги его волосы перебирает. Они разговаривают до рассвета, обо всём, кроме заставляющего ныть сердце. О коктейлях, путешествиях, первом поцелуе, первых крупных достижениях, самых больших неудачах. Разговаривают и не могут наболтаться, не умолкают. — Ты будто со мной прощаешься, — говорит утром Чонгук в шутливой манере, но улыбка эта треснутая, и Юнги её видит. Чонгук напоминает об ужине вечером, долго целует пытающегося проскользнуть в душ Юнги и уходит.***
Юнги сидит в гостиной на диване, следит за ползущей стрелкой на огромных напольных антикварных часах в углу и с каждым часом мрачнеет всё больше. Эти часы не просто вырезанный из дорогого дерева аксессуар, принадлежащий когда-то какой-то королевской семье. Эти часы — его судья, который приговор выносить будет. Часы, проверяющие Юнги, его совесть, его мораль, его человечность. Он следит за ними, не замечает, как до крови палец на левой руке изодрал, ему сейчас не до этого. У Юнги в голове битва добра и зла, и «злом» Чонгука люди обрекли, все вокруг, но всё ещё остаётся один человек, который ему своё сердце из груди вырвал и отдал, путь освещать обещал, и этот человек с каждым следующим тиканьем в воздухе растворяется, одни очертания оставляет. Окончательно исчезнет — Чонгук один останется. Восемь. Юнги прикрывает веки. На нём ни живого места, душа в клочья, внутри месиво из «надо» и «должен», сад боли, кладбище мечтаний, но он сам это выбрал, сам так захотел, так почему принять и зажить не способен, почему это забитое в горло битое стекло ни выплюнуть, ни проглотить не может. Давно пора условия игры с жизнью принять, сдаться, проглотить, свою совесть отмыть, по ночам засыпать, а не долбиться головой о спинку кровати, в попытке кошмары разогнать. Но Юнги каждый кошмар вновь и вновь переживает, и дальше готов, только бы в его грудь уткнуться, только бы руки его вокруг себя чувствовать. Опять разрывается. Он поднимается с дивана, медленно к выходу ползёт, тащит себя насильно, «отец бы гордился» думает. Чонгук ведь не умрёт, просто своё отсидит, а Юнги его дождётся. Он правосудию поможет, может, даже героем станет. Он мечтал об этом всю жизнь, а сейчас на пороге славы думает, что лучше бы так и сдох, ни в чью память не врезавшимся, пылью бы на автомагистрали лёг, безымянную могилу обрёл. У Юнги такой пример перед глазами, как Намджун, он правильный выбор сделал, его-то никто судить о предательстве не будет, чуть ли в измене родине, как Юнги, обвинять не будет. В него плеваться, камнями кидаться народ на улицах не станет — Намджун выбрал карьеру, свое благосостояние. Намджун поступил, как человек. Юнги выбирает Чонгука и его объятия — Юнги поступает, как Монстр. Толпа аплодирует Намджуну, проклинает Юнги. Юнги опускается на переднее сиденье мерседеса, косится на коричневую сумку на заднем, и пока машина медленно со двора выезжает, взглядом ставший уже родным двор провожает. С каждой минутой в дороге спазмы в горле всё усиливаются, он дышит вроде, но не надышаться. Челюсть дрожит от того, как сильно он зубы сжал, пальцами свои колени до боли кромсает. — Вам помочь? — Мне уже не помочь. Вытягивает руки вперёд, бардачок оглаживает, всё убеждает себя, что правильно поступает, что крылья на спине не зря набиты, что выбор его общепринятый, так и должно быть. А в сердце бормашина крохотная жужжит, всё насквозь продырявила, этот звук нервы в струнку натягивает. Одна мысль о том, кого он в жертву принести планирует — у Юнги кости вековым льдом покрываются, одно резкое движение, и он на пол осыпется, звон в ушах застынет. Таких, как Юнги, не судить, не в камеру заточать, не казнить, таким, как он, в глаза разок посмотреть и, увидев, что там, кроме одного человека нет ничего, — отпустить, а ещё пожалеть, по спине похлопать. Болен, одержим, погряз. Если его воздух Чонгук, то зачем это отрицать, зачем опять пытаться соответствовать, зачем слышать овации в свой адрес, а самому голой, опалённой плотью кусками на пол ложиться. Юнги выбирает Чонгука, Юнги всегда его выбирал. Юнги не человек, он Монстр. Монстры счастье одним словом называют, не перечисляют, не позволяют материальными благами осквернить. Они своё счастье в чужом сердце видят, и Юнги слышать одно конкретное под ушами прямо сейчас — жизненно необходимо. Резкое движение вперёд, нажим на кнопочку. — Что ты ищешь? — спрашивает шофёр и осекается. — Уже нашёл, — Юнги целится ему прямо в висок и ледяным тоном приказывает: — Вези меня к Чонгуку. — Я не знаю, где он, — чуть ли не въезжает в фуру впереди растерявшийся мужчина. — Ты из охраны Чонгука, мерзкая, продавшаяся тварь, я тебя знаю, — шипит Юнги. — Бери рацию, узнай у дружков, где он. Или клянусь, я размажу твои мозги по салону. Мужчина тянется к телефону, судорожно тыкает в первую же кнопку и после короткого разговора кладёт телефон рядом. — Он убьёт меня. — Не довезёшь — я убью тебя. Чонгук на мебельном складе в Бруклине. Он уже заканчивает допрос со своим уже теперь бывшим источником в ФБР, агентом Равелем, когда в огромное помещение врывается Юнги в окружении пары охранников Чона, которые сразу же отходят от него. — Что ты здесь делаешь? — Чонгук взглядом приказывает Калуму, до этого дробящему молотком пальцы мужчине, заканчивать, а сам идёт к Мину. — Чонгук, они что-то замышляют, — Юнги выглядывает из-за него на выстрел и видит уже обмякшее тело на стуле. — Облава, рейд, я не знаю, но тебя… — Ты чего такой перепуганный? — улыбается Чон и притягивает его к себе. — Всё ведь хорошо. Ты уснул? Тебе снились кошмары? — Нет же, — пытается выбраться Юнги. — Против тебя… — выстрелы снаружи не дают ему договорить. Чонгук толкает Юнги в сторону и, перевернув стоящий рядом стол с инструментами, прикрывает им его. — Сиди здесь и не высовывайся, — приказывает ему Чон и следит за занявшей места охраной. — Тело, блять, тут тело фэбээровца, — второпях стащив со стула труп агента, пытается оттащить его за мешки Калум. — Оставь ты его! — кричит ему Чонгук. — Кто бы это ни был, они знают, что тут найдут, потом с этим разберёмся. Защищай Юнги. — Моя обязанность защищать вас. — Ты оспариваешь приказ? — голосом, пропитанным злостью, спрашивает Чон. Калум молчит. Железные двери склада сносит чёрный военный джип, и Юнги сразу видит бросившихся врассыпную людей в форме ФБР, видит, как люди Чонгука отстреливаются и не реагируют на предупреждение. Чонгук сидит рядом с ним, всматривается в густеющий с каждой секундой дым, но глаза ничего не различают, палить в никуда — пустая трата времени. Калум хватает Юнги за руку и, запрещая выпрямляться, тащит к задней части склада. Юнги вырывается, кричит, что не будет прятаться от пуль, пока Чонгук здесь. — Чонгук, пожалуйста, — слышит Чон и, заметив в уже рассеивающемся дыме первую фигуру нападающих, попадает в лоб. — Я хочу остаться с тобой, — уже воет Юнги, которого волочит по полу Калум. — Положите оружие и сдавайтесь, — вовсю орут из рупора в джипе. — Сдаться — тюрьма, суки ёбанные, — матерится Чонгук и перезаряжает пистолет. — Звони Хосоку, — кричит он Калуму. — Пусть быстро среагирует, надо выбираться. — Я звонил уже, — Калум пока двигаться из-за интенсивного обстрела не может, продолжает прижимать Юнги к полу. — Он не отвечает. — Ты звонил на… — Да, я звонил на красный! — перебивает его Калум, и Чонгук мрачнеет. — Он не ответит, — размазывая слёзы, говорит Юнги. — Это его наводка… — Я уже понял, — вновь отстреливается Чонгук. — Нам не выбраться, куколка. Меня поймали с поличным, и ты здесь. Там нас ждёт тюрьма. — Давай не будем тогда выбираться, — подползает к нему Юнги, выпутавшись из рук Калума. — Я без тебя всё равно не хочу. Там нас будут стены, тюрьмы, километры разделять, я туда не хочу, — утыкается ему в грудь. — Зато ты будешь жив. Это важнее. Всё остальное решаемо, — Чонгук целует его макушку и поворачивается к Калуму: — Выберешься отсюда, езжай в офис, ты знаешь, что дальше делать. Не смей им попасться. Выберись любой ценой. Калум молча кивает. Чонгук ещё раз притягивает Мина к себе, оставляет лёгкий поцелуй на солёных губах и медленно поднимает руки из-за стола. Его люди моментально прекращают стрельбу. Юнги, не веря, смотрит на Чона, вцепляется руками в его пояс, не отпускает, не даёт двигаться. — Не отпущу. Не отпущу. Не отпущу. Пожалуйста, не позволяй им нас разлучить, не оставляй меня, — воет, уткнувшись ему в живот лицом. — Я сам их всех убью, всех до единого, — отталкивается назад, шарит по полу в поисках отброшенного Чонгуком пистолета. Чон обхватывает руками его лицо, заставляет смотреть в глаза: — Ты такой смешной. Я сдамся сегодня, но завтра я выиграю. Ты просто верь в меня, и ни одна тюрьма мира меня от тебя вдали не удержит. Чонгук нежно целует его в лоб и с поднятыми вверх руками встаёт на ноги. Юнги так и смотрит на него, глотая свои слёзы и до крови жуя губы. Он видит, как к Чонгуку подбегают двое агентов и сразу скручивают руки. Юнги не слушает заявление о правах, не слышит топота, ничего, он следит за автоматами и оружием, следит, чтобы дуло каждого смотрело в землю, чтобы в Демона не целились. Людей Чонгука по одному заковывают в наручники и уже идут в сторону Юнги и Калума, когда Мин видит резко поднявшего на Чонгука дуло одного фэбээровца: — Китайцы просили не брать тебя живым, — цедит сквозь зубы смертник, но выстрелить не успевает. Юнги до пистолета Демона дотягивается раньше. Чонгук слышит два выстрела, один в фэбээровца, который, оказывается, работал на врагов Чона из Китая и который уже лежит лицом на грязном полу, а второй… Выстрела точно было два, и раз уж все остальные перед ним на ногах, то надо бы обернуться. Надо бы обернуться, но взгляд к разворошенным воротам прибит невидимым магнитом, только к ним тянется, Чонгук их за связь с этой реальностью, в которой выстрел был только один, считает. Чонгуку нельзя оборачиваться, вопреки огромному желанию, нетерпению, этой тревоге, расползающейся в нём чёрными ужами. Чонгуку нельзя оборачиваться, потому что потом он в зеркалах своё отражение больше не увидит. Нельзя оборачиваться, потому что для него весна никогда больше не наступит, не будет больше цветения жизни, природы, утреннего солнца, ночного неба. Нельзя оборачиваться, потому что, возможно, темно сейчас вокруг не от разбитых лампочек, а от того, что у него солнце потухло, звезды в пыль разбились. Нельзя, но надо. Вокруг наступает зловещая, гробовая, давящая на перепонки тишина, можно подумать, что он не на складе, заполненном вооружёнными людьми и в котором только что шла битва, а где-то в космосе, за пределами планеты, где ничто эту тишину не нарушит. — Юнги, — Чонгук называет его имя, едва шевеля губами, не оборачивается. Хотя бы один звук, он должен ответить. — Юнги, — всё-таки оборачивается, и там, где до этого стоял Мин — его нет. Чонгук не хочет опускать взгляд, он боится. Тот, кто думал, что страх всего лишь слово из пяти букв, дрожит сейчас, как лист на ветру, посмотреть вниз осмелиться не может. Будто если не увидеть собственными глазами, то можно будет себя обманывать, можно будет верить, что вторая пуля нашла не его мальчика, а просто была предупредительной, что Юнги не на ногах, потому что просто отошёл. Но взгляд опускается, его вниз толстыми цепями словно тянут, и он видит. Видит лежащего на полу, смотрящего на него Юнги, и мир его надвое делится. Чонгук видит, но глазам верить отказывается — не может быть реальность настолько чудовищной. Он в мгновенье оказывается рядом, оседает у его ног изрешечённым мешком. Пытается что-то говорить, но челюсть словно парализовало, всё, что он видит — кровь, её так много, слишком много, как такое маленькое тельце уместило столько, невероятно. Она, как ореол, вокруг него расползается, нимбом голову венчает, краснотой слепит. Это очередной кошмар — в этот раз Чонгука — он проснётся и притянет к себе Юнги. Только это не кошмар, вокруг шум, крики, ругань, позади нависают агенты, а он смотрит в грудь, окрашенную красным, он прибит к этой крови. — Юнги… К его мальчику чёрные тени ползут, у Чонгука его забрать пытаются, он первым до него дотягивается, худенькое тельце к себе прижимает. — Юнги, что ты натворил, что ты наделал? — чуть ли не воет. — Ты ведь придёшь? — хрипит Юнги и улыбается. — Ты обещал. Ты не оставишь меня ни в этой, ни в след… — Приду, — водит пальцами по бледному лицу. — Обязательно приду. Юнги не помочь. Судя по крови, никак. Врать, ждать помощи, обещать, что он выкарабкается — Чонгук этого всего не может. Юнги и сам знает. Он чувствует, как она его у Чонгука забирает, как к своей ледяной груди прижимает, чувствует её пальцы, кандалами на запястьях обвившиеся, всё сказать ему пару слов ещё успеть хочет, но не может. Губы больше не его, язык — подавно. Юнги больше сам себе не принадлежит, всё, на что он способен — это смотреть. Видеть, как когда-то величественная статуя трещинами покрывается, как из них чёрная, пропитанная чудовищной болью душа вырывается, как сосуд сам крошится, на пол оседает. Юнги хочет ему помочь, пытается сказать, что всё равно он рядом, он здесь, но она отсчитывает ему в ухо его время. Считает до трёх, будто нарочно торопит. Юнги уже слышит три, чувствует, как его лицо чужие слёзы орошают, а дальше забвение. Юнги вновь один. Он стоит посередине огромного зала, осматривается, его не видит. Юнги один на один со своими кошмарами, и те, кто говорил, что смерть приносит облегчение, жестоко его обманули. — И в этой, и в следующей. Продолжает наговаривать Чонгук без остановки, подряд. Он так и сидит, впитывает его кровь, держит в руках уже давно уснувшее вечным сном тело и всё плачет. Плачет беззвучно, покрывает поцелуями, обнимает, не отпускает. Никто из тех, кто пришёл на операцию, не может оторвать его от Юнги, не может забрать тело. Пара попыток поговорить — заканчивается фиаско. Калум сидит невдалеке и, уткнувшись взглядом в пол, так и не двигается. Калум в Демоне человека увидел. Демон сам себя впервые человеком почувствовал. А цена оказалась настолько высока, что ему вовек не расплатиться. Агент вновь подходит, приказывает пройти с ним, Чонгук стеклянного взгляда с Юнги не убирает. Пока едет скорая и остальных людей «семьи» рассаживают по автомобилям, к Чонгуку больше не подходят. Все понимают, что этот человек сопротивляться не будет, драться тоже, это видно по сгорбившейся над трупом фигуре, у него на плечах ноша непосильная, он к полу придавлен, пулей в чужом сердце убит. — Ты. Только ты. Всегда ты. Моё счастье, мой смысл, моё всё. Юнги. Юнги не отвечает. Он наконец-то сбросил с себя все оковы, все «надо» и «должен». Юнги обрёл свободу ценой жизни. Свобода эта не от Демона, а от людского порицания, от своей совести, от страха быть непонятым. Он спит умиротворённо, в покое он прекрасен. Юнги никогда не был Богом, но он был ангелом, и пусть земные называют его «падшим», для Чонгука он выше всех. Он пришёл и пробил его броню, из стали собранную, одной улыбкой все льды растопил, в огонь внутри дров подбросил и рядом присел. Он ему жизнь почувствовать позволил. Он всё это сделал и ушёл. Чонгуку глаза больше не нужны, ведь ему Юнги не увидеть, руки, которыми к нему не прикоснётся, сердце, которое родилось только из-за него. Чонгуку ничего не нужно. Вся его жизнь — это ожидание в камере смертников. Только с Юнги он ждал не реализации приговора, а встреч с ним.***
Намджун пьёт утренний кофе, который ему сварила Сана, его невеста и будущая жена, и просматривает газеты. Он протягивает руку к следующей, к NY Standart, и со стуком опускает чашку на стол. «Известный журналист Мин Юнги погиб сегодня во время задержания главы криминальной «семьи» Чон Демон Чонгука». «Ты снова на первой полосе, малыш. Посмертно», — горько улыбается Намджун и откладывает газету. В комнате прохладно, вовсю работает кондиционер, но Намджуну душно, он развязывает только что завязанный галстук и проходит на балкон. Опирается руками о перила, смотрит на просыпающийся город внизу, чувствует, как ненависть к себе просыпается, как миллиметр за миллиметром душу сжирает, не давится. Намджун до побеления костяшек железо под пальцами сжимает, утробно рычит, с эмоциями не справляется. Намджуну отныне так и жить: в благополучии, в якобы счастливой семье, — но при этом этот крест век тащить. Не он толкнул Юнги в лапы Монстра, но он его оттуда не вырвал. Нет ничего хуже чувства вины, оно Намджуна сожрёт, настолько, что «кресло», которое он получит через год, не принесёт ему даже толику радости. Будущее Намджуна — это нелюбимая жена, дети, ради которых он будет заставлять себя не свернуть с моста в реку, и долгие выходные с бутылкой виски. Он продержится в кресле ровно пять лет, уйдет за некомпетентность, так больше в полицию и не вернётся. Намджун ошибся с счастьем, перечислял Юнги всё, что можно было, оказалось, счастье так просто на вкус. Счастье — это жить без гложущего чувства вины внутри, которое ни на секунду не оставляет, а с каждых витрин и зеркал на него смотрят лисьи глаза, «ты тоже меня убивал», — шепчут. Намджун счастья не получит. Он его упустил. Всю свою жизнь он проведёт в монологе с самим собой, где каждое предложение будет начинаться с фразы «а если бы», только судьба неблагосклонная, второго шанса не даёт. Всё, что Намджуну останется, — это букет жёлтых роз раз в месяц на могиле, где под толстым слоем земли пусто, так же, как и у него на душе. Только табличка с цифрами и именем, которое ему никогда не забыть.***
Чонгука арестовали за убийство агента. Неделю он вообще не разговаривал, так и сидел в камере, уставившись в стену. Не отвечал своему адвокату, не слушал отца, никого, ухудшал своё положение. На восьмой день он потребовал обвинителя и сделал чистосердечное признание. Вся страна в шоке следила за новостями по делу Чон. Он рассказал про все убийства и назвал места, все денежные махинации и пути дохода скрыл. Оставил своей семье наследство. Отчитался за свои личные деяния, которых и так с головой хватало на пожизненный срок или даже смертную казнь, только в штате Нью-Йорк она отменена. Хосок пришёл к нему на переговоры на следующий день после признания. Хосок всё это время не успевает даже поспать, с одной стороны он этому только рад. Если бы не разом на него свалившиеся дела семьи, он бы себя изгрыз думами о Юнги, о том, что грозит теперь брату. Хосок всего этого не планировал. Юнги должен был уехать, Чонгук сесть на какое-то время, а когда бы он вышел, то Хосок бы уже власть так к рукам прибрал, что у младшего бы не было шансов. В итоге Юнги мёртв, Чонгуку грозит пожизненный срок. Хосок зол на себя, но даже сейчас он злится и на Чонгука. Тот бы точно всё так просчитал, что не облажался бы. — Это правда? Ты серьёзно просил у адвоката, чтобы твоё дело рассматривалось в другом штате? Ты совсем охренел? Ты понимаешь, что тебе там грозит смертная казнь? — старается не кричать в трубку Хосок, смотря через стекло на брата. — Ты не оставляешь путей отхода. Вместо того, чтобы сесть пожизненно с правом досрочного освобождения, да и вообще за столько времени многое может произойти, и ты бы вышел, ты только усугубляешь своё положение! Почему ты так отчаянно ищешь смерть? — Смерть не страшна, когда незачем жить, — бесцветным голосом говорит Чонгук. — Где твоя агрессия, где обвинения? — вскипает Хосок, взглядом перед охранником извиняется. — Тот Чонгук бы решетку согнул, но дотянулся бы! Да у тебя ассасины до сих пор по городу ходят, почему на меня не покушаются, почему я жив? — Это вернёт мне Юнги? — поднимает на него глаза Чонгук. Хосок к спинке стула липнет, отстраняется, не потому, что брат стекло разобьёт, его достанет, а потому что вместо глаз у него высохшее море, растрескавшаяся земля и из каждой расселины густой, чёрный дым валит. В глазах Чонгука, кроме вечной боли, от пустых стен эхом отдающей, ничего нет. Он сам здесь сидит через стекло, разговаривает, дышит, вроде, а будто мёртв давно. Чонгук уже вещи собрал, чемоданы упаковал, он стоит перед последней чертой, перед границей, перешагнув которую, обратно не возвращаются. Хосок не знает, о чём с мертвецом разговаривать, не знает, как переубедить, и очень сильно уйти хочет. Покинуть бы это место обречённых на смерть, место, где все мечты на корню душатся, где безнадёжностью пропитан каждый угол, а смотрят на тебя все сквозь. Он расстёгивает ворот на пуговицу, думает, дышать легче будет, поздно понимает, что дело не в воздухе и продолжает: — Мне жаль его, он не должен был умереть, он должен был начать новую жизнь, но ты — яд, и ты отравил его настолько, что он выбрал тебя. Но хотя бы ради него ты должен думать о себе. Он ведь не впустую погиб. — Я его не уберёг, мне за эти стены не надо. А ты, мой брат, — вдруг улыбается Чонгук, и Хосоку от этой улыбки не по себе. — Ты будешь жить долго, но вряд ли счастливо. Считай, моё наказание — эта пустота, которая будет с тобой вечность. Я передаю её тебе вместе с престолом. Вот только я свою пустоту заполнил, ты не сможешь.***
Приговор Чонгуку выносят через два месяца. Он не слушает судью, смотрит на двери, улыбается своим мыслям. Перед зданием суда сотня репортёров, все ждут оглашения приговора, готовят статьи, мечтают поймать Демона в объективы своих камер. Чонгук думает только об одном журналисте, о лучшем из них, о том, кто не просто дошёл до правды и раскрыл его махинации, а о том, кто прошёл сквозь сердце навылет. Чонгук думает о его улыбке, о пальцах на своей шее, о том, что уже и не спит вовсе, не чувствуя его тело в руках, не слыша его сопение под ухом. Думает о нахмуренных бровях, о нежной коже, о губах, ради которых бы и убил, и умер. Думает о Юнги, скучает, он даже на могилу к нему не просился и не попросится. Чонгуку её видеть не нужно, он хочет видеть его самого. Живого, здорового, улыбающегося, хочет слышать его голос, подержать в ладонях его руки. Что Чонгуку до кладбища, если Юнги внутри него так же жив и так же прекрасен. Оказывается, столько времени прошло после его смерти, а Чонгуку кажется, всё только вчера было, он так и застрял на том складе, переживает этот вечер раз за разом, из забвения не выбирается. Он не реагирует на внешний мир, не смотрит в календарь, он всё ждёт, когда его увидит, думает только о нём. Агент, который выстрелил в Юнги, тоже под следствием, но Чонгуку даже это неинтересно. Юнги научил его, что смерть не всегда должна приносить за собой смерть. Юнги, пусть и уходя, показал Чонгуку, что он не Бог, чтобы лишать жизни других людей, даже за их ошибки или преступления. Юнги его изменил. Чонгук думает об этом, улыбается, спокойно следует после вынесения пожизненного приговора за конвоем, мажет бесцветным взглядом по родителям, брату, даже сестра здесь, и проходит в коридор. Там, у каменной колонны, в семи шагах от него стоит Юнги, бледный, почти прозрачный, сильно расстроенный. Чонгук замирает на месте, один из охранников пытается его толкнуть вперёд, но тот не двигается, смотрит в пустую для других точку и одними губами его имя произносит. — Они мне вновь снятся, мне страшно, — читает по его губам Чонгук. — Я скоро, малыш, — говорит Чонгук и не реагирует на язвительные комментарии за спиной, говорящие о его нездоровом психическом состоянии. Он в последний раз улыбается уже рассеивающемуся, как дым, Юнги, делает шаг вперёд, заставляя конвоиров расслабиться, а потом резко разворачивается, хватает пистолет того, что справа, и, не дав поднять автомат, стреляет, целится в ноги двоих и падает на колени, сражённый тремя пулями в грудь. Он лежит, прижавшись щекой к полу, не слышит ни криков, ни топота, впервые за последние месяцы чувствует покой, расслабление. Он чувствует на щеке его пальцы, видит, как он склонился над ним, как улыбается, «я заждался» шепчет. Чонгука переворачивают, рвут рубашку, проверяют пульс, а он улыбается, он смотрит ему в глаза, имя в последний раз произносит, всю боль этих двух месяцев здесь оставляет, окружившим его людям дарит. «Празднуйте, добро победило зло». Только праздновать никто не хочет, все имя из четырёх букв слышали, отчего-то взгляды опускают, топчутся на месте, всё разойтись пытаются. Чужая одержимость в душе ураганы поднимает, «чувствовал ли ты такое?» спрашивает. Столько книг и фильмов про людей больных друг другом, а в реальности эта болезнь не только неприглядна, так ещё и пугающая. Она только что одного человека сломала, того, кто непробиваемым, из стали отлитым считался, уничтожила. Даже Демон заболел, простым людям только глаза уводить и о доме думать, сегодняшнее утро навсегда из памяти, как кошмарный сон стереть. Спасать того, кто сам спасаться не хочет, — они не осмеливаются. И думать о том, отчего тот, кто с жизнью прощается, счастливее их всех живых кажется — никто не хочет. Завтра все газеты будут пестрить заголовками, что Демон заслуженно проглотил пули, но ему будет плевать, он ждал их, он сам за ними шёл, два мучительных месяца без него здесь сидел, своего времени ждал. Что людям знать о человеке, у которого внутри чёрная дыра, если сделать кардиограмму, то при жизни ещё одна прямая линия. Откуда им знать, как каждое утро, проснувшись, Чонгук мечтал вновь заснуть, навеки, как сотню раз за день умирал, сгорбившись на кушетке, его звал, а Юнги не приходил. Только сегодня себя показал, Чонгука позвал. С пытками, которыми его пытала его одержимость, ни одно Гуантанамо не сравнится. Но уже всё. Всему, наконец-то, пришёл конец. Демон идёт к своему мальчику.***
— Хосок, прошу тебя, я не могу спать, он приходит ко мне во сне, — молит топчущийся вот уже десять минут в его кабинете Калум. — Ей-богу, вызову полицию, и тебя так упекут, что не выберешься. Ты прирезал двух фэбээровцев и свалил по пути в тюрьму, но в этот раз без шансов. — Я в федеральном розыске, но я всё равно рискнул и пришёл сюда, я хочу, чтобы ты понял, как это важно, — просит Калум. — Умоляю тебя, у тебя есть все возможности для этого, пусть их вместе похоронят. — Да ты умом тронулся! В каком веке мы живем? — раздражённо откидывает в сторону папку Хосок. — Он плакал, когда Юнги застрелили, он плакал… Он тогда с ним и умер, а не месяц назад на суде. Прошу тебя, не разлучай их. — Он силой удерживал его, отравил его жизнь! Юнги заслужил свободу, я не обреку его на вечное заключение с Демоном даже после смерти! — Почему никто их так и не принял? Почему так сложно было увидеть, что это любовь, да, она странная, ненормальная, но это была любовь. Юнги сам хотел быть с ним! Хотя бы после их смерти перестань говорить про насильное удержание, про эти ваши долбанные моральные принципы и нормы! Кто ты такой, чтобы его судить? — кричит Калум. — У тебя три минуты, чтобы покинуть мой кабинет, иначе я вызываю копов.***
С утра все газеты пестрят сообщениями об осквернении на центральном кладбище могилы Мин Юнги. Хосок точно знает, чьих рук это дело, и сразу едет на кладбище, но не к могиле Юнги. Он долго смотрит на свежезарытую могилу брата, а потом тянется за сигаретой. — Ты был полон ненависти и злости, но при этом тебе были преданы и тебя даже любили. Я знаю таких двоих. Это успех, братишка, — усмехается Чон. — Покойтесь с миром, хотя ты так не умеешь, чертей там, небось, строишь. Если вас люди не разлучили, вас отныне ничто не разлучит. Хосок приказывает покрыть могилу свежими цветами и решает, что забудет о том, что там лежит не только Чон Чонгук.***
Джису при поддержке брата подала на развод. Хосок не стал ей больше лгать и рассказал про смерть Леона. Джису покинула страну сразу после смерти Чонгука, обещала больше никогда не вернуться. Она живёт во Франции, учится на дизайнера, мечтает создать свою линию одежды. Хосок всячески поддерживает сестру, два раза даже летал к ней, чтобы убедиться, что она в порядке и ни в чём не нуждается. Джису рассказывает про очаровательного студента в своём колледже, Хосок только улыбается, обещает, что она построит свою жизнь так, как сама этого хочет.***
Чимин закончил школу с отличием. Он уже одна из самых востребованных в стране звёзд балета, успел даже побывать с гастролями в Европе. Чимину пророчат большое будущее, гарантируют, что все самые большие сцены мира будут для него открыты — он выбирает только выступления, в которых сам заинтересован. Большую часть жизни Чимин думал, что его одержимость не просто балет, а желание вырваться, стать звездой, собирать огромные залы и овации. Оказалось, одержимость Чимина — учить. Он на заработанные на выступлениях и с помощью Тэхёна деньги открыл школу балета в Бруклине, где, кроме нанятых преподавателей, и сам лично преподаёт детям балет, а самое главное, вдвое дешевле других школ. По словам Леи, нельзя строить бизнес, если он не приносит прибыли, но Чимин зарабатывает на сцене, а тратит на школу. Оказывается, не зря. К школе Чимина пресса привлекает внимание других звёзд балета, и после пары репортажей о такой вот благотворительности когда-то простого парня из Квинса, она обретает огромную популярность. Для детей из неблагополучных семей цена так и не меняется, а вот остальные уже платят большой годовой взнос. Чимин покупает красивый и уютный домик маме, просит забыть о слове «работать». Сам Чимин живёт с Тэхёном, в его особняке в пригороде. Тэхён отошёл от дел «семьи», сдал власть второму преемнику своего отца, поставил последнего перед фактом. Он снова начал ходить на курсы, закупается журналами, сутками изучает материал и чертит. Теперь у них во дворе есть большая стеклянная студия, прямо рядом с прудом, где они вместе по утрам кормят лебедей.***
— У меня есть права, но я не умею водить, — опять жалуется носящемуся сквозь город за рулём красного Maserati GranCabrio Тэхёну Чимин. — Потому что у звёзд нет времени заниматься делами смертных и учиться, — смеётся в ответ Тан. Чимин потягивается на сиденье кабриолета, подставляет лицо под тёплые лучи весеннего солнца, впитывает его энергию. — Может, завтра с утра? — воодушевляется Пак. — Я не хочу инструктора, ты меня и научишь. — И что, будем дом объезжать? — Ну почему нет? — смеётся Пак и кладёт голову на его плечо. — Я люблю твой смех, — целует его в макушку Тэхён. — Я просто люблю тебя. Чимин целует его в щеку и возвращается на своё место. Пак не помнит уже, когда, на каком моменте он так сильно привязался к Тэхёну, а потом эта привязанность перетекла в нечто большее. Каждое утро они завтракают вдвоём, расходятся каждый по своим делам, каждый вечер в объятиях друг друга обсуждают прошедший день, строят новые планы и просто живут. Чимин не представляет себя без него, и пусть иногда, в редкие, особо тёмные ночи, со всех блестящих отражений на него смотрит так хорошо знакомый взгляд чёрных глаз, Чимин гонит его прочь. Монстру не место рядом с Богом. А то, что Чон Хосок истинный Монстр — Чимин после дела «семьи» Чон не сомневается. — Мне кажется, что это ты звезда, а не я. Как ты пришёл в мою жизнь той первой ночью под окнами, у меня всё стало получаться, твоя поддержка мне очень помогла. Иногда я даже думаю, что это всё сон, что я проснусь и ничего не будет, — говорит Пак, распечатывая упаковку найденной в бардачке машины жвачки. — Это не сон, но если это и он, то мы никогда не проснёмся. Обещаю, — заверяет его Тэхён. «Любви подвержены даже боги». Тэхён точно Бог. Тэхён набирает скорость, прибавляет звук любимой «Don't Wake Me Up», а Чимин прикрывает веки и вновь возвращается в вечер трёхмесячной давности.***
Чимин прощается с учениками, перекидывается парой слов с другими преподавателями и, проводив их, идёт обратно в зал. Тэхён сегодня не приедет за ним, так что можно не торопиться и хотя бы полчаса станцевать только для себя, отдаться музыке. Он включает любимое у Jacob Banks и выходит на середину комнаты, не следует правилам, не зацикливается на движениях, танцует просто для себя, чувствует музыку, отдаётся в её власть. Очередной поворот, и вот его взгляд прибит к чёрным глазам, смотрящим на него с зеркала на всю стену. Чимин замирает, назад не поворачивается, смотрит на него тоже через зеркало. Хосок делает шаг, потом ещё, ещё и ещё. Он останавливается за спиной, он такой же красивый, выглядит потрясающе, одним своим присутствием заставляет колени сгибаться, но только не Чимина. Пак держит контроль, не капитулирует перед атаковавшей его паникой, этими удушающими чувствами страха, смятения. Всё его прошлое сконцентрировано в одном человеке, и этот человек стоит сейчас в шаге, протяни руку и в этот раз её точно не обрубят. Потому что в глазах Хосока бескрайний океан сожаления, смешивающийся с втекающими в него реками нежности. Чимин видит, как долго он собирается, как дёргается у него кадык, сам поражается, как вот так вот всё ещё стоит, даже дышит. Так всегда, ты избавляешься от прошлого, заворачиваешь его в плотную ткань, потом кладёшь в цинковый гробик и закапываешь где-то под сердцем, далеко, глубоко, землю солью посыпаешь, не дай Бог всё пробьёт, вновь прорастёт. Ты начинаешь новую жизнь, вливаешься в неё, она тебе нравится, а потом слышишь сперва эти лёгкие толчки в подреберье, какой-то гул, потом видишь, как земля на месте захоронения рябью идёт, расселины раскрываются. А потом приходит он, и у гробика крышка мигом слетает, разрастающееся в нём за края переливается, всего тебя заполняет, только выплёвывать и успевай, иначе задохнёшься. — Я знаю, что я долго шёл, — Хосок разворачивает его лицом к себе. — Очень долго. — А я не ждал, — не лжёт. Правда ведь уже попрощался, и ничего, что заново всю процедуру захоронения проводить. — Я знаю. Но я всё равно пришёл. — Зачем? — Вернись ко мне, — голос у него дрожит, Чимин видит, как ему тяжело даётся, но непонятно — просьба или вероятность получить отказ. — Я не могу без тебя. Я пустой без тебя. — Прости, — нервно лижет внезапно пересохшие губы Чимин. — Правда не знаю, за что. Я не хочу ругаться, скандалить, я просто хочу, чтобы ты понял — я любил тебя. Любил сильно, любил безумно. Я думал, эта любовь меня убьёт, вот настолько она была большая. Я не мог её носить в себе, я всё ждал, что ты придёшь и поможешь справиться с этой ношей, что вдвоём будет легче. Но ты не пришёл. Ты не помог мне, и тогда вместо того, чтобы растить её, беречь и лелеять, я стал избавляться от неё. По кусочку выскоблил, очистил своё сердце. Там тебя больше нет. — Не говори так, умоляю, не говори, — Хосок тянет к нему руки, но Чимин делает шаг назад. — Я говорю правду, я хочу, чтобы ты понял. Ты должен. — Любовь не уходит вот так, она не может просто исчезнуть. Ты лжёшь себе и меня убедить пытаешься, — отказывается верить Чон, всё в любимое лицо всматривается, ищет признаки лжи. — Уходит, — грустно улыбается Чимин. — Любовь — это цветок, если ты не поливаешь его, не удобряешь, он начинает увядать. Моя любовь к тебе всегда была односторонней, она устала быть одна, а я устал носить её в себе. — Я люблю тебя, не смей в этом сомневаться! — переходит на крик Хосок. — Ты просто меня вынуждаешь, потому что иначе не понимаешь — в моём сердце давно другой, — с горечью в голосе говорит Чимин. — Я убил своего брата собственными руками. Я сделал то, что буду, как крест, всю жизнь носить, я сделал это для тебя, — рвано говорит Чон. — Сделал, чтобы мы были вместе. — Для себя. Всё, что ты делал, ты делал для себя, потому что для меня уж точно никого убивать не стоило, даже образно, — кривит губы Чимин. — Я не отпущу тебя! — хватает его за локоть и резко притягивает к себе Хосок. — Ты только мой. Тэхён тебя ослепил. Я убью этого сукиного сына! — И превратишься в того, кого сам же убрал, — грустно усмехается Чимин. — Хочешь стать вторым Демоном? Ради этого всё это было? Я читал все новости, и Тэхён многое рассказал. Ты станешь тем, от кого якобы избавил город? А я стану тем, кто тобой заболеет и погибнет, защищая тебя? Повторим их историю? Мало было одной трагедии… — Нет… — осекается Хосок. — Я не этого хочу. — Тогда чего ты хочешь? — Тебя. Хочу иметь смысл, заполнить эту пустоту, без тебя меня будто и нет вовсе, — ловит поднесённую к своей щеке ладошку и целует каждый палец. — Уходи, не ломай мне жизнь, очень тебя прошу, — Чимин кладёт ладони на его лицо, нежно пальцами поглаживает, а у самого глаза блестят, еле сдерживается. — Начни новую жизнь, найди смысл, сделай всё то хорошее, чего не сделал он, будь лучше. А твоя любовь сама уйдёт, потому что это и не любовь вовсе — это одержимость. — В том то и дело, что мне век теперь жить и мучиться, потому что любовь проходит, одержимость — нет, — обнимает его Хосок. — Одержимость не созидательное чувство, оно уничтожает и носителя, и объект, а любовь создаёт, она процветание, — шепчет ему Чимин. — У меня к Тэхёну любовь, у него ко мне тоже. А ты избавься от одержимости, останься в моей памяти человеком, которого я любил, а не тем, кого я возненавижу, ведь я тебя даже за клуб не возненавидел, а за твою угрозу Тэхёну и моему счастью могу. — Чимин, пожалуйста… — Уходи, — прижимается к нему лбом ко лбу, так и стоит на цыпочках пару секунд, а потом отстраняется и отходит к зеркалам. — И не возвращайся, потому что я тебя не люблю. — Врать нехорошо, крошка, — печально улыбается Хосок. — Ты сказал один раз, что не любишь меня — я поверил. Ты повторил — я усомнился. Ты говоришь в третий раз, и теперь я убеждён, что ты лжёшь. — Никогда не возвращайся! — раздражённо повторяет Чимин и взглядом провожает уже исчезнувшего за пластиковой дверью Хосока. Чимин после каждого своего выступления стабильно получает букет белых роз, и не важно в какой стране мира он выступает. Тэхён хоть и злился в начале, но больше не реагирует, Паку претензий не предъявляет, просто цветы домой забирать не разрешает. Чимин всё равно один бутон забирает, на дно стеклянной вазы в своей студии собирает. Одержимость не проходит. Хосок был прав.***
Хосок стоит перед огромными окнами своего кабинета и смотрит, как сгущаются сумерки над городом. Весь этот город отныне принадлежит Чон Монстр Хосоку. У него абсолютная власть, безграничное уважение и океан возможностей. Но у него нет главного — нет Чимина. И никогда не будет. Хосок слово не нарушил, больше о себе не напоминает, счастье Пака не омрачает, сердце его бережёт. И пусть даже его собственное сердце колючими проволоками перетянуто, каждый бит — это очередное кровавое пятно на рубашке, а счастье он только по памяти помнит, когда украдкой от Леи у него поцелуи воровал — Чимин и его покой важнее. Хосок всё равно к вечности без него приговорённый, и пора бы уже вывести из своего лексикона слово «счастье». Он и выводит, потому что после Чимина счастье уже не вырастет, его место ничто и никто не займёт. Это один раз и навсегда. Не разбить свой образ перед ним, не удариться лицом в грязь — всё, что остаётся Хосоку. Он идёт на сотрудничество с государством, сильно сокращает число конфликтов и часть благотворительности выделяет на школы танцев, помогая детям из неблагополучных семей реализовать свои таланты. У Хосока есть всё и нет ничего. Ему с этим век жить, умереть в глубокой старости, окружённым детьми и внуками и даже после стольких лет глубоко несчастным. Хосок завидует Чонгуку даже сейчас. Потому что Чонгук снова получил всё, что хотел. Хосок остался со всем и ни с чем. Иногда, в самые темные ночи, когда он один освобождает бутылку любимого виски, Хосок сидит в кресле и видит, как Чимин танцует только для него. Кружится перед ним, а у Хосока в ушах его звонкий смех стоит. Только в эти ночи Хосок и живёт, в остальные — существует.***
Там, внизу, он сидит от него по правую руку на троне, из человеческих костей собранном, пальцы с его пальцами переплетены, на голове терновый венок, из чужих душ сплетённый. У них впереди целая вечность вместе, войну они выиграли. Он может сотню раз твердить себе, что это поневоле, что это обстоятельства, что он повязан по рукам и ногам, что бьётся в груди Чонгука не Юнги сердце. Но всё это летит в тартарары, когда он его обнимает, всё горит адским пламенем, когда Чонгук говорит «за тебя», всё остальное гаснет, так и не успев вспыхнуть, от его поцелуя в шею, прямо по линии роста волос. — Прости, я долго шёл, — шепчет, подносит к губам тонкие пальцы и целует каждый. — Я бы ждал тебя вечность, — улыбается бледными губами Юнги.The end.