Сны об Илье и... Илье

Робкий взгляд с тлеющим где-то на краю зрачка развратным огоньком, невинный взмах пушистых светлых ресниц — и Наполеон хищно облизывается, представляя, готовясь, прокручивая в голове, как все будет совсем скоро. Вот прямо сейчас, стоит сделать лишь пару шагов навстречу этому покорному, сладкому видению, затаившемуся опасной инфекцией в его подсознании. Илья сидит на постели, нежно-тихий, завороженный, и слишком, просто непростительно одетый для всех этих порочных вещей, которые подразнивают, соблазняют, щекочут мозг желанием, и которые хочется претворить в жизнь до зуда на кончиках пальцев, и до болезненного стояка, уже оттягивающего плотную ширинку брюк. Соло медленно подходит к своей жертве. Каждый шаг — испытание, проверка на выдержку, которой осталось всего на глоток, едва этот светлый, голубоглазый и невыносимо покорный образ возник перед ним. Илья не шевелится, замер, как статуя. Лишь лучащийся жизнью и светом взгляд, в котором несомненно улавливается спеленутая силой воли жажда, и легкое, практически невесомое трепыхание ресниц выдают его. Он ждет, предвкушает нечто на грани, доверяя Наполеону принятие дальнейших решений. Еще шаг, так, чтобы оказаться впритык, встать властным исполином перед этим неправдоподобно послушным Курякиным. Опустить наконец пульсирующую от нетерпения ладонь на выбритую до мраморной гладкости щеку, соскользнуть вниз ласковым прикосновением, приподнимая его голову за подбородок выше, наслаждаясь тем, как каменная неподвижность обретает пластичность, следуя за малейшим его велением. Снова столкнуться с вопросительным взглядом прозрачно-голубых кристаллов, раствориться в них на секунду, но суметь моментально, всего за один глубокий вдох собрать себя воедино, чтобы продолжить воплощение замысла. Большой палец тяжелым росчерком опускает на нижнюю губу Ильи, надавливая, оттягивая ниже, чтобы обнажить зубы и заставить приоткрыть рот. Наполеон ввинчивается в разверзнувшуюся между губ мягкость до последней фаланги, оглаживает влажный язык, дурея от собственного возбуждения, усиливающегося во сто крат от каждой такой незатейливой манипуляции. Палец выскальзывает изо рта Ильи с помрачающим рассудок своей пошлостью хлюпаньем, потому что Наполеон больше не способен выносить это нарастающее томление. Он путается в пшеничных волосах, притягивая русского к себе ближе, застигнутый врасплох выражением соблазнительной святости, проступившем в сосредоточии тонких черт — сверкающие лазурными всплесками глаза, застывший в трогательном ожидании излом бровей, блестящие от слюны и немного припухшие губы, которые требуют безотлагательного внимания. Это выражение что-то делает с ним, разбивая на кусочки и без того надтреснутую выдержку, превращая в дрожащий, клокочущий пузырьками воздуха кусочек глины, готовый принять любую форму в чужих руках. Только Илья не собирается перехватывать инициативу, поэтому Наполеон в безопасности. Он все еще хозяин положения, несмотря на полное поражение перед лицом собственного вожделения. Тянуть дальше нет ни сил, ни смысла, и Соло приникает к доверчиво раскрытому рту, целуя мучительно долго, терзая кончиком языка податливое тепло губ. Курякин отвечает, не мешая вести, просто подстраивается, настраивается на общую тональность, подхватывает ритм, словно Наполеон тут главная скрипка, авторитарно диктующая верный мотив. — Будь хорошим мальчиком, большевик, сними этот отвратительный пиджак, — просит, нет, скорее требует Наполеон, разорвав долгожданный поцелуй. Илья тихо фыркает в ответ, кивает согласно и начинает стремительно избавляться от коричневого чуда, застревая в рукавах. Терракотовая ткань сборит, не желая соскальзывать с мощных плеч, но русского это не сильно беспокоит. Он и правда хороший мальчик, здесь, в этом сладком сне, и он мешкает лишь потому, что Соло нравится любоваться им в моменты сконфуженной беспомощности. Наконец, пиджак приземляется куда-то на пол за его спиной, и они оба моментально забывают о нем. Еще так много других элементов одежды, которые мешают наслаждаться красотой тела Ильи, и Наполеону не терпится это исправить, добраться до обнаженной кожи, обвести кончиком языка ореолы сосков, спуститься по дорожке шелковых волос в самый низ живота, почувствовать терпкий вкус. Но всему свое время. Один легкий, едва ощутимый толчок в грудь — и Илья с готовностью падает на постель, не отрывая от лица Соло своего доверчивого взгляда. Такой хороший мальчик определенно заслужил угощение. Стоит лишь пожелать, просто представить, и в руках материализуется гроздь спелого зеленого винограда. Наливные ягоды сочатся желанием, нутро просвечивает через тонкую оболочку, давая понять, как их распирает от сочности, и кажется просто преступлением не позволить им наконец лопнуть, истекая патокой, как сладкой кровью. Крепкие зубы безжалостно вспарывают кожуру, едва Наполеон подносит самый кончик виноградной ветки ко рту Ильи. Ягоды взрываются брызгами, пачкая бессовестно приоткрытые покрасневшие губы своей мякотью. Так и тянет слизать ее, разделяя вкус, и нет никаких причин этого не сделать. Склонившись над своим светловолосым божеством, он принимается увлеченно, до пошлости влажно целовать его, чередуя это с новыми виноградными взрывами. Размазывает сок по губам, позволяя стекать вниз по подбородку, где ловит своим языком или стирает кончиками пальцев, пропихивая их после в славный розовый рот, наслаждаясь тщательным посасыванием, пробивающим до паха. Эта игра быстро доводит до крайности. Отбросив виноград куда-то в сторону, с силой, дающей упругим ягодам возможность оторваться от своего скелета и скакать еще несколько мгновений по покрывалу, Соло все же принимается избавлять Илью от лишних кусков потертой ткани. Пожелтевшая рубашка неспешно размыкает пуговичные объятия, предоставляя в распоряжение пылающего похотью взгляда обнаженный торс. Пробегаясь для начала бережными прикосновениями, он незамедлительно приникает губами к груди, забирая в щипок мелкие волоски, и спускается вниз, как и собирался, забираясь языком во впадинку пупка. Красноречиво вздымающаяся ширинка вызывает самодовольную ухмылку. Добравшись до нее, Наполеон дразнит изнывающего от возбуждения Илью неуловимыми касаниями, зарывается носом в грубую материю, не сдерживая предвкушающих стонов. Подцепляет зубами застежку и тянет вниз, удерживая за бедра подрагивающего от нетерпения русского. Наконец, не выдерживает сам и резко стаскивает дурацкие брюки вместе с бельем с бесконечно длинных ног. Теперь Илья в распахнутой и затертой до невозможности рубашке, которая каким-то непостижимым образом лишь придает ему шарма и невинности, расхристан перед ним. И одним своим видом соблазнительно шепчет: «Давай, бери. Делай, что захочешь. Я ни в чем тебе не откажу». Наполеону чудится, что он развращает эту непорочность, едва ли не оскверняя своими грязными желаниями и мыслями, пришедшими из внешнего мира, в котором он так давно увяз, барахтаясь в претенциозной пошлости светских приемов и притворств во имя цели. Вся эта фальшь прожгла его изнутри, оставив несводимое клеймо, и впору почувствовать себя последней сволочью, раз он намерен запачкать этой дрянью Илью. Вот только не стоит забывать, что это безмятежный сон, где его далеко не безгрешный напарник раскрывается лишь со своей светлой, такой драгоценной для Соло стороны. А значит, можно позволить себе все, что хочется, и даже немного больше. Илья, словно тающий кубик льда, переливающийся в лучах прорывающегося сквозь шторы солнца, готов раскрыть все свои грани в жаждущих руках. Его голубые глаза сияют в ожидании. И он весь такой красивый, влекущий откусить кусочек, заглотить до гланд, и заставить неприлично кричать от удовольствия. Наполеон больше не может медлить, хотя перспектива вечно любоваться такой версией Курякина кажется вполне заманчивой. Но он срывается, тяжело сглатывая густую слюну, и облизывает сухие губы, пользуясь эти моментом, как последней заминкой перед решительным стартом. Рухнуть вниз, вновь впиваясь в нежную кожу страстными поцелуями, обвести мышечный рельеф, не справляясь с охватывающим каждый нерв одичанием, так что надавить и сжать крепче, оставляя синяки, — это кажется единственно верным исходом. Слушать симфонию жалобных стонов, устраиваясь между покорно разведенных ног. И плавно начать исследовать чужое возбуждение, с мазохистским удовлетворением игнорируя собственное. Наполеон обводит влажную головку самым кончиком языка, смакуя миндальную терпкость, вырывая судорожный выдох. Вот так, и еще сильнее, ниже, интенсивнее, превращая одиночный срыв в целый дыхательный оркестр. Он заглатывает член целиком, пропускает глубоко в горло, насаживается до тех пор, пока не утыкается носом в пах. Илья горячий и пахнет солнцем, он просто весь горит, словно объятый лихорадкой. Один большой сгусток солнечной энергии, подвижная магма, заключенная внутри мощного тела, отдавшего себя во власть Наполеона. Мелко дрожат своенравные бедра под ладонями, и кажется просто преступлением не дать этому до мурашек послушному телу то, чего оно так желает. И, конечно, он дает. Потому что даже святой не устоял бы перед таким напором. Старается изо всех сил, конвульсивно сокращая горло, забирая как можно глубже и лаская член Ильи всей ротовой полостью. Все, чтобы показать любовнику последний круг геенны огненной в райских кущах. Терзая уздечку до жалобных всхлипов, которые, казалось бы, никогда не могли сорваться с этих губ. Реагируя на скромнейший отклик, подстраиваясь под заданную схему, все еще не озвученную из-за своей неуместности, но легко улавливаемую в неукротимой дрожи, микроскопических мурашках на коже, сдавленных стонах. Соло хочет сделать Илье так хорошо, как тому еще никогда не было, и плевать, что ему потом придется целую вечность соревноваться с самим собой. Здесь главное довести до края, свести с ума, и самому потерять рассудок в процессе. Качаться на волнах из хлыстов сирен, упиваясь собственными возможностями, властью, проникая глубоко под кожу, словно растопленное масло, и творя свою магию, доводящую до экстаза. Ему это удается, более чем вполне. Налитые спермой яйца подрагивают, поджимаются неуклюже вместе с тем, как он усиливает интенсивность, всасывая сильнее кожицу, заставляя содрогаться мошонку вслед за его движениями. Тут же меняет приоритеты, увлекаясь лишь головкой, сжимает ее губами, терзая рукой обделенный оральным вниманием член. Нежная кожа чуть ли не искрит, чувственно реагируя на такое грубоватое обращение. Кажется, что еще немного, и она вздуется, сотрется и лопнет, как зеленые виноградины. Но все не так просто, хотя, так или иначе, изощренная пытка приносит свои плоды. Илья изливается прямо в глотку, не сумев удержаться. Взрывается, как спелая гроздь, брызжет и истекает соками, блаженно постанывая, пока Наполеон всасывает, втягивает в себя все без остатка, утешающе поглаживая надрывно выступающие тазовые косточки. Прощупывает с неподдельным интересом содрогающиеся после бурного оргазма мышцы живота, и вообще касается везде, где может достать. Ребра напряженно вздымаются в приступе гипервентиляции, давая возможность запомнить их рельеф кончиками пальцев. И Наполеону так хорошо, что лопатки зудят, норовя отрастить блаженные крылья и воспарить. Слишком хорошо, хотя ему еще ничего не досталось. Но, отстранившись, чтобы детально рассмотреть свое разомлевшее чудо, он точно ни о чем не жалеет. Илья настолько прекрасен, что грех просыпаться и терять практически безвозвратно этот соблазнительный образ, переливающийся капельками выступившего от пережитого пота, сияющего в солнечных лучах. Тем не менее, кое-что получше ждет его с другой стороны сна. И, как бы ни было жалко, но он не колеблется ни секунды, покидая, скорее всего навсегда, эту божественно светлую иллюзию подсознания.