Сны об Илье и... Илье

Илья налетает со спины, как бешеный ураган. Тут же обволакивает собой и болью. Выворачивает Наполеону руку, заставляя выгнуться с жалобным хрипом, а затем одним резким движением сгибает пополам, не давая возможности даже подумать о сопротивлении. Хватка стальная, и можно почувствовать, как его трясет. Он зол. Зол, как черт. И чертовски хочет выплеснуть эту разрушающую тьму. Весь вибрирует, до гортанного рыка. Жутко, и так же горячо. В крови пульсирует адреналин, ударяет по мозгам и почему-то выстреливает куда-то в пах. Еще рывок, и Наполеон утыкается лбом в стену, а сзади-сверху всей своей мощью наваливается русский медведь и сопит угрожающе прямо в ухо: — Не вздумай рыпаться, сучка. Утвердительный скулеж, совершенно недостойный взрослого мужчины, но Илье, похоже, нравится. За свое послушание Наполеон получает некоторую степень свободы — заломленную руку выпускают. Теперь он может упереться обеими ладонями в стену, перераспределить вес так, чтобы не разбить себе голову. Учитывая не самый добродушный настрой Ильи, дальнейшее развитие событий обещает стать травматичным. В самом деле, спустя мгновение в кожу на загривке впиваются крепкие пальцы, вдавливаются в позвонки, едва ли не пытаясь ухватить за хребет, чтобы вздернуть за шкирку, как провинившуюся животинку. Какое там рыпаться? Единственное, о чем Наполеон всерьез успевает подумать в те жалкие секунды, пока его выворачивают на подходящий манер: как бы не перевозбудиться раньше времени ото всей этой ситуации. Потому что его, черт подери, заводит этот утробный грозный рык, сочетание тягучей боли в верхних конечностях и чужие пальцы, стремящиеся вспороть послушную плоть и добраться до костей. Все это еще больше подогревает жадный огонек, который с первых секунд, как по щелчку, пробурил себе путь от впадины пупка до самых яиц. Зарождающееся желание набирает обороты, дырявит самообладание и совершенно изничтожает любую попытку инстинкта самосохранения проявить себя. Никакой надежды на спасение рядом с таким Ильей. Все будет так, как он захочет. Соло не спорит, не предпринимает ни единого движения в сторону перестановки текущего расклада. Наоборот, он всячески демонстрирует, что готов подчиняться и играть по заданным правилам, которые известны ему слишком хорошо — до шрамов на внутренней стороне бедра и следов на такой уязвимо-доступной для всяких русских садистов шее. Темному Илье нельзя сказать пресловутое «нет». И Соло на самом деле и не станет, ни при каких обстоятельствах. Он же не самоубийца. И, наверное, чуточку мазохист. Ладони без лишних возмущений углубляются в неровную стену вместе со лбом. Он дышит в этот паршиво заклеенный безвкусными обоями бетон, стараясь угомонить рвущееся наружу раньше времени возбуждение и изогнуться в немыслимой позе, которую явственно требует непреклонная взвинченность русского в виде стальной хватки на его холке. Все для удовлетворения любых прихотей советского робота. Потому что внутри штанов, прямо по ширинке, расползается мокрое пятно смазки, и за то, чтобы почувствовать на своей плоти чужую руку — вполне конкретную руку — Наполеон готов продать душу. Вмяться глубже, замереть, выставившись так, как требуется Илье, и тому даже необязательно озвучивать вслух свои порочные желания. Достаточно полунамека, легкого жеста, всего лишь горячего, властного взгляда, блуждающего по спине с вполне конкретной целью. И Соло сам все сделает как надо. Даже выкручивающие хребет прикосновения, вылепляющие желанную позу — излишняя инициатива. Илья одобрительно хмыкает, зарывается в волосы все еще раздраженно подрагивающими пальцами. Медленно, со вкусом тянет голову Наполеона на себя, вынуждая оказаться ближе — и так, чтобы заглянуть в глаза, обжечь своим безумием на сетчатке. В его поплывшем взгляде необоснованная злоба и похоть слились воедино — не разделить и при должном усилии. Только откуда ему взяться, этому усилию? И откуда взять силы искать причины, когда реализованные последствия уже взяли над ними верх? В руке русского неожиданной вспышкой появляется нож. Соло не смеет шевельнуться. Кажется, даже если Илье взбредет в голову пройтись блестящим лезвием по его глотке — он не двинется, с благодарностью истекая кровью и принимая уготованное. Пугающая ухмылка разрезает линию рта, порывая жалобно выдохнуть. Все же настоящий страх из самого нутра не успевает просочиться на поверхность — Наполеон парадоксально чувствует себя в полной безопасности, даже когда внушительная острота упирается в поясницу. Судорожно сглотнув вязкую слюну, так и не выводя шею из крайне неудобного положения, он внимательно следит краем глаза на периферии за тем, как смертельно опасное лезвие вжимается в его тело, не задевая кожу, но надрывая и распарывая ткань жилетки. Плотная материя удручающе трещит, превращаясь в лоскуты. Та же участь постигает рубашку, которая легким парусом размыкается на спине, давая почувствовать жадное прикосновение непреклонных пальцев. — Сними эти лохмотья, — почти ласково шепчет Илья прямо в ухо, но у Наполеона трясутся поджилки от его вкрадчивого, тягуче-темного тона. Он тут же выполняет приказ и, не мешкая, возвращается в прежнее положение — в ту самую выламывающую позу, которую предпочел для него русский. Ускорение, едва заметный рывок — и брюки вместе с ошметками нижнего белья опадают бесформенной кучей прямо к лодыжкам. Уже прошло, уже не страшно, но на этот раз Соло не может удержать задушенный вскрик, едва до сознания доходит, как близко было острое лезвие к его мужскому достоинству, когда Илья молниеносным движением вспорол ширинку. И облегчение во всех мышцах накатывает отходняком до подкашивающихся ног, когда за спиной раздается глухой звук падения — русский отбросил прочь свою опасную игрушку. Снова твердая рука опускается на взмыленный загривок, теперь уже утыкая лицом в стену. Послушно-завороженно, Наполеон выдыхает, касаясь лбом знакомой обшарпанной поверхности. Плевать на страх, черт с ней, с одеждой. Не жалко. Главное, что теперь не осталось лишних материальных преград, и долгожданная развязка замаячила на горизонте. Ничем не замутненные ярость и похоть Ильи, впрыск в вены — дальше по жилам, вытекая из пор в тех местах, где злые ладони соприкасаются с обнаженной кожей Соло. Долбежкой по мозгам, по переплетениям нервов, в очередной раз прямиком в пах, где и так уже до боли горячо. Темный Илья — как атомная бомба. Еще не взрыв, но уже сносит, перекручивает внутренности предвкушением ударной волны. Дышать нечем. Воздух в комнате почему-то сухой, режет легкие, рассыпаясь стеклом в глотке, но Соло усиленно заставляет себя делать глубокие вдохи и выдохи в попытке сгладить впечатление от грубых пальцев, бесцеремонно проникающих в его задницу. Без смазки, без ее альтернативы, просто вот так, нагло и с танковым упрямством — до жжения, до скулежа. — Не зажимайся, ковбой. Давай, постарайся как следует. Ты же не хочешь меня расстроить? Или разозлить? — снова голос Ильи. Обжигающе-ядовитой ртутью в уши, металлическим привкусом на языке, пока Наполеон старается приглушить себя, закусив щеку с внутренней стороны. Курякин и так зол, но у этого состояния нет границ, и нарываться на постижение новых глубин все же не стоит. Темный Илья достаточно жесток, чтобы с легкостью порвать на части. Смять, раздавить своей медвежье хваткой, разделать, как тушу, исчезнувшим пока ножом, который в любой момент может снова появиться в длинных изящных пальцах, переливаясь беспощадным хищным блеском. Парадоксально, но Соло до жжения в позвонках и трусливой лихорадки в бедрах все равно нравится это чувство. Это кристальное осознание, что Курякин хочет его настолько, что едва сдерживается, вибрирует весь, источая желание обладать всецело, безраздельно до неприличия, и в самом примитивнейшем из всех смыслов. Как вещью, и как самым ценным артефактом. И немного как куском мяса — пошлым сексуальным объектом, вплоть до того, чтобы свалиться в самые низы, прямиком в объятия бордельных фантазий. Но это только наедине, исключительно между ними — за плотно запертой дверью и многослойными шторами. Чтобы это звериное получило свою свободу разгуляться в интимно непроглядной тьме, лишающей зрения и заставляющей остальные органы чувств дрожать от предвкушения, ожидания, трепета, благоговейного ужаса. О да, Соло старается изо всех сил, задабривая своим безупречным поведением. Доводит до крайности и даже умудряется выбить себе послабление, снисходительную роскошь в виде слюны, смачно текущей изо рта Ильи прямо между ягодиц. Точнее, тот просто густо сплевывает, тут же перехватывая вязкую субстанцию пальцами и пропихивая глубже, растягивая напряженные мышцы. Больно, безжалостно, славно. Трахает своими бесконечными пальцами как самая последняя сволочь на планете, каждыми движением запуская притихшие было мурашки по вздыбившимся по всему телу волоскам. Раздирает на молекулы, как тот самый предотвращенный ядерный взрыв. — Ну же, прогнись еще, — произносит размеренным тоном, неуклонно наваливаясь, давит на несчастную спину Соло, выгибая до немыслимого состояния. И кажется, что дальше уже некуда, но непреклонному темному Илье без труда удается добиться невозможного. Еще так далеко до приемлемой растянутости, достаточной подготовки, но Илья все равно спешно заменяет до небрежности наглые пальцы своим членом. Вдох-выдох, закусить губу до крови, чтобы удержать порывистый, чересчур громкий стон, и суметь расслабиться, несмотря на боль и дискомфорт, пропуская чужое возбуждение все глубже и глубже с твердым убеждением, что грядущий экстаз не заставит себя ждать. Соло знает, что удовольствие непременно придет. Стоит только примириться с раздирающей до постыдных слез нутро грубостью, которой его балует Илья, и все станет намного лучше. Словно на качелях, вперед-назад, и до самого пика блаженства, игнорируя то, как натруженный поршень выворачивает кишки, вдалбливаясь сильнее. Вой рвется из горла, но он прикусывает язык, превращая его в протяжное, почти безобидное мычание. Каждый звук, пересекающий границу гортани, должен быть лишь щедрой молитвой продолжать. Потому что любой протест собьет ритм, вспенивая, пробуждая заново ярость Ильи, уже полностью перетекшую в страсть. И в самом деле придури достаточно, чтобы наслаждать подобной скованностью, не давать себе сорваться на усугубляющий происходящее крик. Хвататься за ошметки контроля в жалко трясущемся, непослушном теле, готовом распасться на части от противоречивых ощущений. Кровь сочится по подбородку из прокушенной губы, смешиваясь с солью пота. Где-то внутри зудят, ликуют будущие отметины — синяки от полных энтузиазма рук русского, блуждающих, соскальзывающих в бешеном темпе, вновь вцепляющихся удобнее, впивающихся в самые кости. Близко, тесно, еще теснее, пока отпечатки пальцев не оставят повторяющие свой рельеф шрамы на коже. Пока жёсткая щетина на щеках русского не вопьется в беззащитно выставленную лопатку, оставляя ожог трением. Илья заражает собой, утягивая и вырывая секунда за секундой из боли в сокрушительное удовольствие. Остается просто сдаться, проваливаясь в темную бездну, в затягивающий кокон из красного и черного, обжигающих укусов в спину и бесконечной долбежки в одну точку. Наполеон готов позволить все что угодно, лишь бы закончить эту идеальную пытку поскорее. Или раствориться в ней навсегда. В этом маетном состоянии из несочетаемого — грубом и дразнящем, и почти эйфорическом. Натянутый на член Ильи, заключенный в выбивающие дух тиски крепких рук, долбящийся своей дурной головой о стену и ловящий кайф от каждого мгновения. Вдох-выдох, не нарушая ритм. Проглотить вязкую соль, чувствуя, как движется кадык. Содрогается вместе с нутром. Зажмуриться до искр перед глазами, концентрируясь на пульсациях внизу живота, переменчивой руке Ильи, рывками дрочащей его член. Русского тоже трясет, как раньше от проникновенного гнева, теперь от предоргазменной лихорадки. Наполеон невольно и уверенно перенимает эту неуклонно нарастающую дрожь, приближающую момент истины. Еще вдох, еще выдох. Еще один рывок, и здравствуй, опустошающая бездонная тьма, полная счастья и горчащего облегчения, пробивающая до звона в яйцах и блаженного забытья в черепе. Выстрелив наконец спермой на злосчастную стену, Соло тут же обмякает в поддерживающем, таком своевременном объятии, упиваясь извиняющимися укусами в настрадавшуюся шею. И улыбается внезапно забредшей в расплавленный мозг мысли, что это, пожалуй, один лучших снов за последнее время.