Сны об Илье и... Илье

Пространство наваливается внезапно. Стоит лишь шагнуть вперед, и восприятие с головой накрывает дразнящий полумрак, неожиданно разбиваемый вдрызг тихим шипением пары десятков длинных витых свечей, пламя которых настырными бликами то и дело норовит облизать обнаженную кожу. Наполеон и сам невольно облизывается. Его светлый Илья сидит на кровати, держа в руках бокал вина. Приятным бонусом на нем отсутствует привычная водолазка. Огонь скачет по его мускулам, очерчивая и вылепляя рельеф, перетекает магмой по острым скулам и растворяется жидким золотом во взгляде истинного восхищения, которым он приветствует вошедшего в комнату Соло. Похоть сама по себе вспыхивает где-то внизу живота, мечется умалишенной искрой, ударяясь о ребра, и выстреливает в пах неизбежным желанием. Один глубокий вздох, чтобы нащупать самообладание и не позволить телу завестись раньше времени, и только потом можно сделать еще шаг навстречу соблазну. Лукавый розовый рот складывается в почти невинную улыбку, и светлый Илья весь подается вперед, протягивая бокал Наполеону. Настойчиво, но не без некоторого смущения, обвивая своими длинными изящными пальцами хрупкую стеклянную ножку. Соло мотает головой, самодовольно прикрывая глаза. Это зелье надо разделить на двоих. — Сначала ты, — шепчет он разомлевшими, поплывшими от еле сдерживаемого желания широко улыбнуться губами. Илья послушно делает глоток. Выпирающий треугольник кадыка конвульсивно содрогается, позволяя опьяняющей амброзии провалиться в желудок и достичь своей цели. Затем он кивает, то ли подтверждая, что это была хорошая идея, то ли уведомляя таким образом, что просьба исполнена без нареканий. Разбираться нет времени, потому что светлый Илья снова протягивает бокал Наполеону с воодушевляющей полуулыбкой-полуоскалом, но оскал, на самом деле, это не к нему, так что Соло оставляет такую резкую оценку на потом, принимая напиток из щедрой ладони. Виноградный дух витражом льнет к стеклу, и Наполеон покачивает бокал в руке, наблюдая за кровавым водоворотом. Делает скромный глоток, смакуя отсроченный поцелуй и не переставая пристально смотреть на светлого Илью, пока бархатная терпкость ласковыми иголками окутывает язык, уверенно перетекая в гортань. Теплое дыхание обдает шею сзади, а шершавые прохладные ладони опускаются на его талию массивным грузом, дающим понять, что лишний раз рыпаться не имеет смысла. Соло крепко обнимают со спины, и он игриво наклоняет голову, подставляя беззащитную шею под укус, так и не выпуская из поля зрения сидящего на постели Илью. Хорошо, волнительно до охамевших мурашек, тут же оккупирующих собой обнаженную кожу. Легкая боль заводит еще сильнее, и Наполеон позволяет себе едва различимый выдох довольства, который протяжным ветром щекочет напряженные нервы до тех пор, пока челюсти наконец не размыкаются, выпуская его. — А мы тебя совсем заждались, — шепчет Соло, подмигивая светлому Илье, и разворачивается в объятии, тут же сталкиваясь с горящим взглядом клона Курякина. Темный Илья скалится, — вот тут уже крайне уместное описание, — и вырывает из руки бокал, теснее прижимая к себе его покорное тело. Впритык, кожа к коже. Отпивает немного вина, задевая Наполеона по лицу точенной ножкой. Резкое движение, и странно, что нет хруста; ребра Соло точно бы не выдержали. Причмокивает снисходительно и подносит стеклянную грань к губам Наполеона, заставляя приоткрыть рот, вливает туда остатки, не утруждая себя плавностью, словно хочет, чтобы жертва захлебнулась. Выбора особого нет — закрыть рот, значит откусить стекла, а проглотить все не удается, и вино стекает тонкой струйкой по его подбородку, окропляя шею и грудь. Темный Илья усмехается, резная выемка очерчивает зубы, и Соло завороженно следит за тем, как он до снисходительности легким движением откидывает бокал куда-то за спину. Вот теперь — хруст, звон, вдребезги. Усыпая все вокруг осколками, взрывается терпение. Наглый язык слизывает пролившееся, вдавливаясь с силой, от которой, вероятно, зависит чья-то жизнь. Может, даже его. Присоединяются зубы, обжигая засосами, укусами, до пульсирующей, растягивающейся во времени и пространстве боли, похоже, еще и до крови. — Полегче, — почти воркует Наполеон, напоминая о себе, пытаясь хоть как-то сдержать эту атаку на свою многострадальную шею. — Еще чего, — с садистским хрипом отзывается Илья, конечно, наоборот удвоив усилия. Пока темный Илья всецело отдается воплощению своего разрушительного замысла, по спине вдруг начинают скользить ласковые губы, мягко и бережно изучая лопатки Наполеона, и этот контраст сводит с ума. Несправедливо обделенный вниманием светлый Илья успел заскучать и тоже решил принять участие в разворачивающемся у него на глазах безумии. Всего лишь до абсурдного невинная прелюдия, но разница чувствуется каждой клеточкой эпидермиса. Четкие вселенные, не перепутать, не слиться — укусы и невесомые поцелуи, синяки от прикосновений и неуловимые касания. От того, и от другого — нечем дышать. Как два цвета на акварельной бумаге, растекающиеся, заполняющие собой все его существо. Из одной палитры, но градирующие оттенки. Закат, переходящий в рассвет. Зависшее над землей пылающее солнце со всеми сочетаниями спектра оранжевого. Кроваво-красный, ссыхающийся до багрового с темно-коричневым послевкусием — на шее, подбородке и губах. Всплесками в сдавливающих член пальцах, всполохами на поверхности избуренной следами от зубов коже. Прожигающий насквозь, испепеляющий дотла. И ярко-желтый цвет молодого одуванчика — полный энергии и весны, согревающей мышцы ласки. Едва расцветший, но уже сумевший проникнуть ультрафиолетом глубоко в поры, вены, кости. Два цвета, прекрасные по-отдельности, но еще лучше — вместе. Устроившие нелепую, но честную битву света и тьмы за его бренное, такое преданное порочным желаниям тело. Одежда? Какая одежда? Наполеон и не помнит, в какой момент она исчезла. Просто мысленный щелчок где-то в бесконечности, и все лишнее, материальное, способное помешать испарилось в воздухе обреченным фантомом. И теперь они втроем скручиваются змеями в клубок из человеческой жаждущей плоти, обнаженные и неугомонные. Ресницы светлого Ильи задевают, щекоча, разгоряченную кожу, быстрые, как трепещущие крылья колибри, одаривая невесомыми поцелуями. Эта нежность и осторожность в конфликте с агрессивными ладонями на бедрах. Темный Илья сжимает до синяков, не церемонясь и не давая забыть о себе. Тут уж забудешь, как же. Теплый безопасный песок на берегу и захлестывающее цунами. Нежный бриз, оседающий соленым потом, и вулканическая лава, одним заходом оставляющая лишь конвульсивно содрогающийся скелет с нахлестом из чувствительных переплетений нервов. Один как мягкое масло, второй как раскаленная патока, и оба на его коже. Горизонтальное положение не заставляет себя ждать. Соло и сам не понимает, как оказывается на кровати. Под ним — Илья, над ним — Илья, и это осознание невыносимым грузом долбит по яйцам. Член стоит по стойке смирно, и останется в таком положении так долго, как захочет его мучитель. Его мучители. Сверху — темный Илья. Неумолим. Тут же вторгается обширной лаской на незащищенную спину. Снизу, по вздрагивающему от принятия собственной уязвимости животу проходится теплый, нежный до неприличия язык светлого Ильи. Наполеон тает между этих двух огней, извивается сколопендрой, и все равно со вздохом привокзальной шлюхи сдается. Экзальтация достигает своего предела, когда практически одновременно в него проникают оба. Или почти так. Задницу раскаленным прутом пронзает член темного Ильи, а спереди светлый Илья обволакивает его член своим нежным ртом, тоже устраивая своего рода пытку. Светлый Илья насаживается в самом правильном темпе из всех возможных, но подходящих сил и мыслей простой не наскрести в сознании в этот до позорного актуальный момент. Да и какие тут мысли, когда это неоспоримое совершенство дарит всего себя в такой, казалось бы, непритязательной ласке. А сзади наваливается звериное и злое, опасное и заставляющее задыхаться. Все вместе — будто повсюду разливается веселящий иприт, нечем дышать и горят кожные покровы, голосовые связки отказали с концами, отравленные и сиплые, но долбит неразумным восторгом наэлектризованный воздух — близко к состоянию сдохнуть от счастья, но с желанием неистово сопротивляться неизбежному. Поршнем по взбухшей простате, с раскаленными ладонями на груди, от которых ошметками слезает и кожа, и никому не нужные куски мышц отрываются и стекают вниз — все в глупый пах, где орудует ангельская невинность своим неожиданно порочным ртом в попытках заглотить поприятнее. Грубый шепот чем-то матерным и до сладости тошнотворным на чужом языке — прямо в ухо. Внизу мычание, бесконечно неразборчивое и такое же трогательно нежное. Наполеон плывет, словно наркотический приход и волны экстаза то и дело уносят его в состояние «не себя». В состояние безумного сна, в котором он находится и в котором запутался и застрял. Темный Илья таранит своим членом, вынуждая изгибаться, заваливаясь ему на плечо тяжелой головой, пачкая стекающим с волос потом. А светлый — будто неосознанно выделывает дурным языком нечто невероятно искусное, поражая колоритным умением, присущим заправским проституткам. Или это Соло лишь кажется, потому что он плавится от одной лишь мысли, что такой Илья где-то там между его ног — почти в далекой бесконечности, пока он с трудом выдерживает напор механической безжалостности где-то со спины, притирающейся и срастающейся с грудью другого Ильи. Того, который трахает, как машина, обдирает остатки нервов пылающей щетиной на подбородке, клеймит рецепторы взрывами засосов, неизбежно обещающих расцвести багровыми синяками наравне со вмятинами от пальцев на торсе, боках и ягодицах. Наполеон чувствует себя беспомощным, плотно насаженным, как на рыболовный крючок. Сотрясаться и барахтаться — смешно, бессмысленно и… необходимо. До тех пор, пока растаскивающим на мелкие кусочки оргазмом не сшибет столп осознания и не разорвет на незримые клочки последние ниточки адекватности. Пока темный Илья сзади не расшибется вместе с ним о невероятной прочности препятствие, изничтожающее прочный фундамент из железобетонного самоконтроля, и тоже не сорвется в безумную дрожь последней инстанции, изливаясь белесой вязкостью в его нутро. И светлый Илья не отпрянет с наивной миной непорочности, облизывая соленые губы. Все заканчивается с не меньшей значимостью, чем ядерный взрыв — и остается только лежать зажатым между двух горячих тел, как перемолотая в кашицу начинка экстравагантного сэндвича. Сладко, потрясающе, до нелепого четко ощущая каждый кусочек собственной плоти. И горячее дыхание в шею, и легкие касания языка на груди. Весь перемолотый в крошку, содрогающийся в бликах черных свечей. И после такой ментальной атаки кажется целесообразным вообще никогда не просыпаться.