Твой портрет

Было одиннадцать часов, Жильбер сидел у двери. До занятий оставалось полчаса. Джорджа всё ещё не было. С того дня, как он поговорил с Адрианной, прошла неделя. Может быть, Адрианна умела давать хорошие советы, но только не в этом случае. — Ты должен ему признаться, — ответила она после размышлений. — Что?! — Лафайет резко поднялся с подушек. — Подожди, ты говоришь, что мне нужно… — Погоди, Лафайет, — прервала она его. Он вздрогнул. Адрианна никогда не называла его так, а если такое случалось, то разговор предстоял очень и очень серьёзный. Он посмотрел на неё, и она продолжила: — Если он откажет тебе из-за того, что вы одного пола или из-за разницы в возрасте, то он не стоит этого. Она серьёзно посмотрела на него и приободряюще улыбнулась. — Давай, Жиль. Хуже не будет. «Хуже не будет», — повторял про себя француз, сжимая свои колени. Обычно с таких слов в фильмах начинались самые опасные авантюры. Как всегда, фильмы правы, ведь именно сегодня Лафайет задумал совершить самую важную аферу в своей жизни. Ему не хотелось думать, что его это безумно пугало, и он не знал, что собирается делать. Придётся импровизировать. — Лафайет? Француз поднял голову. Над ним были вихры небезызвестного друга Джорджа. — Его ещё нет? — Георг наигранно вздохнул и Жильберу казалось, что ещё чуть-чуть и он закатит глаза. Лафайет и Георг пересекались нечасто, а если и встречались, то только когда он приходил в изостудию пораньше и заставал Джорджа и Георга пьющими чай. Так они и познакомились. Лафайет сделал правильные выводы, предположив, что они были друзьями. Георг был, как он сам выражается, творческой натурой и владел фотостудией в этом же здании. — Как можно заставлять ждать такого юношу, — пробурчал Георг и устало взглянул на Жильбера. — Звёзды приходят последними. — Точнее не скажешь, — фыркнул он и тут же протянул руку. — Пойдём ко мне. Всё равно нашей «звезды» ещё долго не будет и, если честно, ты выглядишь уставшим, чашка чая тебе точно не помешает. Джордж совсем о своих учениках не заботится? Лафайет улыбнулся ему. Предложение казалось заманчивым, а ему требовалась передышка от навязчивых мыслей. Они прошли по коридору до нужного офиса. Георг остановился у белой двери, открыл её и пропустил вперёд француза. — А где Томас и Джеймс? — обернулся к закрывающему дверь Георгу Лафайет. Он обладал всего лишь скромной частью информации: Томас и Джеймс работали фотографами в этой фотостудии. Также он знал, что оба парня действительно любят заниматься фотографией, чего Жильбер понять не мог: какая магия была в том, чтобы фотографировать людей в разных позах? Мужчина пожал плечами. — Должно быть, в комнате для персонала, — сказал он. — Но чёрт с ними, я не буду возражать, если они сейчас жмутся где-нибудь в туалете. Француз фыркнул. Он был в близких отношениях с Томасом Джефферсоном. Одна из причин этой внезапной дружбы — Франция. Томас Джефферсон — самый настоящий любитель Франции и всего, что с ней связано, и Лафайет — родом из этой самой Франции. Казалось, они подходили друг другу и неудивительно то, что они сблизились. Георг показал ему комнату для персонала и скрылся, чтобы совершить, как он сам выразился, «великий чайный ритуал». Комната, на скромный взгляд Жильбера, была самой обычной и совсем не подавала виду, что ей владел удивительный человек. Лафайет нашёл стул, приставил его к столу и сел. На нём ещё сохранились остатки недавнего чаепития: кружки, печенье и другие сладости. Недолго думая, он взял шоколадную конфету, обёрнутую в яркий фантик. Георг вернулся с двумя чайниками. Француз вопросительно посмотрел на него. — В одном кипяток, — он приподнял чайник в правой руке, — а в другом — заварка. — Что насчёт чая в пакетиках? Георг посмотрел на него многозначительным взглядом. — Это отрава и химия, — осуждающе сказал он, голосом мудрого человека. — То, что лежит в этих пакетиках — даже чаем назвать нельзя. Лафайет решил не спорить. — В любом случае, — продолжил Георг, разливая чай, — у тебя всё в порядке? «Нет, всё очень плохо, я вроде как влюблён в мужчину, который старше меня в два раза, мои шансы с ним просто смешны, и я бы сохранил свою симпатию в тайне, если бы моя сестра не пообещала, что выгонит меня из квартиры, если я не признаюсь ему, но хуже то, что я и сам хочу признаться, потому что сложно держать в себе то, что я очень хочу поцеловать его каждый раз, когда он смотрит на меня этим прекрасным взглядом. Это слишком для меня!» — пронеслось в голове Лафайета откровение, но он ограничился лишь грустной улыбкой: — Нет. Храни Господь Георга за то, что он не спросил о причине. Мужчина лишь понимающе улыбнулся и уткнулся в чашку чая. Лафайет сделал то же самое. На самом деле, француз предпочитал вино. Но он бы согрешил, если бы не подумал, что самодельный чай Георга — прекрасная вещь. Ему также пришла мысль, что вино и чай имеют кое-что общее: оба напитка действуют опьяняюще и дают чувство спокойствия. Он заметил, что Георг изучает его проницательным взглядом. Из-за этого француз чувствовал неловкость, и эта неловкость стала только больше из-за неуютного молчания. — Что-то не так? — не выдержал он. Георг встряхнулся. — Нет, просто мысленно пытаюсь понять, какая военная форма подойдёт тебе больше: Континентальной армии или Франции. Не стоило спрашивать, от этого атмосфера стала только более странной и неловкой. — Если тебе интересно моё мнение, — осторожно начал француз, — то я предпочёл бы остаться в своей одежде. Георг рассмеялся. — Вперёд! — Мужчина поднялся и хлопнул его по спине. Лафайет поперхнулся. — Куда? — спросил надломленным голосом он. — Фотографироваться, конечно! — Он сказал это таким голосом, будто это было ясно как день. — Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя модельная внешность? Откровенное молчание Лафайета привело Георга к собственным умозаключениям, которые повергли его в состояние шока. — Сколько у тебя друзей? Если никто из них не говорил тебе это, то они тебе не друзья. — Мне говорили, что я милый, — запротестовал француз. — Милый! — вскрикнул Георг. — Это настоящая трагедия, мальчик мой, твои друзья слепые! Лафайет подумал, как они за десять минут разговора дошли до той стадии отношений, когда тебя называют «мой мальчик». Он последовал за Георгом, не то чтобы у него был выбор. Мужчина довёл его до самой студии. Георг распахнул перед ним двери. — Новое Время! — довольным голосом протянул он. — Самая масштабная и лучшая моя работа! Лафайет хотел рассмотреть всё, как рука Георга нетерпеливо направила его в сторону гардероба. — Потом всё рассмотришь. — Он уже готов был насильно тащить его. — Немедленно раздевайся, я принесу тебе костюм. —…французской армии? — Неверный ответ, Континентальной. — Какого чёрта, я даже не американец. — Возражения не принимаются! — бросил Георг, оставляя француза одного в примерочной. Он не успел полностью раздеться, как из-за шторки высунулась рука с одеждой. Лафайет принял её и скептически посмотрел. — Можно мне не надевать. — Нет, — отрезал Георг, прерывая его. Юноша вздохнул. Понимая, что спорить нет смысла он — через силу, через боль — принялся разбираться с одеждой. Он даже не имел понятия с чего начать. Он тут же сообщил об этом Георгу. — Я не знаю, может быть, блузка? Француз нашёл некое подобие блузки. Он натянул её, кое-как управился с рукавами. По идее, дальше должны быть брюки, — бриджи? панталоны? как раньше называли эти недоделанные штаны? — он нашёл их. Чулки, платок на шею, вещи, названия которых он не знал. Наконец, он отодвинул шторку и показал себя «свету». Комнату заполнил тихий глухой смех. Лафайет обернулся. Позади него стоял Джордж. Юношу заполнило тёплое чувство бабочек в животе. — Боже, не могу поверить, что ты заставил его надеть это, — смеялся мужчина. Он так давно не слышал этот завораживающий басовитый голос. — Я выгляжу как шут? — Нет, ты выглядишь очаровательно, но тебе придётся надеть парик. Он ожидал что-то подобное, поэтому покорно подошёл к Джорджу, в руках у него были парик и шляпа. — Так лучше, — сказал он, поправляя только что надетый парик. Его губы вытянулись в игривую улыбку: — Рад Вас видеть, маркиз. Жильбер решил не отставать. Он легко прикоснулся губами к обеим щекам Вашингтона. Юноша отступил и широко улыбнулся, сверкающими глазами смотря на смущённого мужчину. — Есть! Томас Джефферсон, ловко успевший щелкнуть камерой и тем самым запечатлеть поцелуй. Георг тут же обрушился на него с упрёками, но всё же одним глазком глянул на получившееся фото. — О чёрт, смазано! — выругался Томас. Рядом стоящий Джеймс посмотрел на неудачную фотографию взглядом профессионала. — Эта фотография получилась бы отличной метафорой, — заметил он. — Прошлое, в качестве Лафайета, благославляет будущее на великие дела. Томас восхищённо посмотрел на Джеймса. — Мы должны отснять это снова! Лафайет, — он кинул многозначительный взгляд на француза, — сделай так ещё раз. Лафайет был в незаметном смятении, но приблизился к Джорджу ещё раз. — Так делали французы в восемнадцатом веке, чтобы приветствовать друг друга, — прошептал он прямо над щекой мужчины и тут же добавил: — Прости. — Тебе не стоит извиняться, виноваты только эти сумасшедшие, — услышал Лафайет. Он улыбнулся в поцелуй. Они простояли так некоторое время. Лафайет прислушивался к прерывистому дыханию Джорджа. Они были очень близко, и француз мог только молиться, чтобы Вашингтон не услышал как быстро колотится его сердце. Он старался не смотреть на него, отводить взгляд куда подальше, но, тем не менее, чувствовал на себе жгучий взгляд мужчины. Они отдалились друг от друга только когда Томас наснимал сотню кадров и крикнул: «Готово!» Лафайет отскочил от Джорджа как ошпаренный; Джордж остался на месте. Юноша ещё чувствовал тёплое дыхание Джорджа на своей щеке, он приложил к ней ладонь, пытаясь сохранить тепло и тщетно унять своё колотившееся сердце. Тут же Лафайет одёрнул себя и попытался подобраться к фотоаппарату с одной целью: посмотреть на фотографии, из-за осуществления которых он чуть не умер. Томас и Джеймс уже уткнулись в фотоаппарат и с умным видом удаляли смазанные фотографии и дубли. Джордж предпринял ту же попытку, что и Лафайет, но тщетно: фотографы не подпустили, ссылаясь на то, что «работа ещё не закончена». Однако Георга они пустили: против босса не попрёшь. Пообещав, что позже пришлют самую удачную фотографию, их отпустили. Лафайет как можно быстрее дошёл до гардероба, чтобы скинуть эту жутко неудобную форму и надеть свою одежду. Как только он скрылся за шторкой, он соскользнул на пол. Бешено колотившееся сердце потихоньку начало униматься, чему Лафайет был несказанно рад. Он переодевался неспеша и, как только закончил, выскочил из гардеробной и направился к Джорджу, который уже стоял у двери. — Ты в порядке? — спрашивает Джордж. Лафайет хмурится. — Что-то не так? — Тон его голоса говорит о том, что он беспокоится. — Ты покраснел. О нет. Покраснел? Это неудивительно, ведь минуту назад он стоял так близко к нему, но если это ещё можно принять, то он поцеловал его! Это, конечно, не поцелуй в губы, а всего лишь невинные прикосновения к щекам, но для Лафайета это значило так много. Он может смахнуть всё на какую-нибудь болезнь, аллергию или что-то ещё. Из этой ситуации можно выкрутиться, в этот раз из воды можно выйти сухим, но. — Это из-за тебя, — твёрдо говорит Лафайет. Он смотрит прямо на Джорджа, пытаясь различить какую-нибудь эмоцию на каменном лице. Он собрался с силами, чтобы сказать что-то вроде признания в чувствах. Он готов, сейчас он глубоко вздохнёт и. — Вы идёте в изостудию? Томас Джефферсон снова появился неожиданно и снова в самый неподходящий момент, ходячая катастрофа, а рядом с ним проницательный Джеймс Мэдисон, который, в отличие от своего друга, начал понимать, что они появились не вовремя. — Да, идём, — сухо ответил Джордж. — Отлично, мы с вами! — проигнорировал тон голоса Вашингтона Томас. — Мне нужно закончить картину и доказать этому засранцу Гамильтону, что фотография может выразить все эмоции не хуже, чем картина. — Он подмигнул и начал говорить что-то своему другу. Лафайет был в смешанных чувствах: с одной стороны он благодарил Томаса, но с другой он, чёрт возьми, собирался признаться и теперь кто знает, когда он сможет снова собраться с силами и сказать ему это. Он не замечает как они дошли до изостудии, но замечает своих друзей, приветствующих его. Он пожимает руку Александру, Лоуренс втягивает его в долгие объятия, пока на него не кидается Пегги с раскрытыми руками. Девушка приглашает сесть рядом с ней, но Лафайет вынужден отказаться: натюрморт, который он сегодня должен нарисовать находится в противоположной стороне, рядом с Марией. Он здоровается с ней и садится. Лафайет успокаивается и начинает свою обычную подготовку; вода сама себя в стакан не наберёт, а карандаши сами себя не поточат. Изредка перекидываясь с Марией короткими фразами, он ищет нужный размер бумаги и думает, что ему нужно больше ватмана. Рука накрывает его плечо. Француз на уровне инстинкта оборачивается и видит спокойное выражение лица Джорджа, вызывающее тёплые чувства где-то в недрах его души. Он подходит к натюрморту и объясняет над чем стоит поработать и на что обратить особое внимание. — Самое главное в этой работе, — почти с восхищением говорит он, — это освещение. Оно сейчас очень удачное. Отсвечивает золотом. Только сейчас Лафайет обратил внимание на то, что золото покрывает не только его натюрморт, но и всю комнату. Золотой действовал успокаивающе и придавал невесомую радость. Настроение Лафайета немного улучшилось. Натюрморт с таким освещением выглядел потрясающе, но сможет ли он перенести всю эту красоту на бумагу? Он нерешительно взглянул на Джорджа. — У тебя должно получится, — бодро говорит он. — В любом случае, ты всегда можешь порвать работу. Француз фыркнул. Это была любимая фраза Джорджа сразу после: «От живописи вы должны получать только удовольствие. Мы рисуем—ради удовлетворения своей потребности в прекрасном». Несмотря на то, что преподаватель полностью одобрял радикальные меры, Лафайет помнил только единственный такой случай; неудивительно, что это был Александр, который разорвал свой незаконченный натюрморт с розами и ушёл как будто ничего не было. Позже он оправдывался тем, что просто ненавидит цветы. Лафайет возвращается к своему натюрморту и думает, можно ли ему повторить поступок Александра, разорвав пустой лист. Он уже чувствует полный провал. Неуверенно выводя линии, он получает кривоватый рисунок, несоответствующий его стандартам, стирает и снова проворачивает это же. В этот раз его не устраивает только кувшин. Он смотрит на натюрморт в рамку, постоянно сравнивает рисунок и реальность и пытается понять, где он промахнулся. Тёплая ладонь — юноша уже понимает, что она принадлежит Джорджу — накрывает его и ведёт карандаш к кувшину, делая его шире в бёдрах. — Так лучше, — бросает он. — Принимайся за цвет. Лафайет кивает в знак благодарности и следует совету Джорджа. Он окунает кисть в воду и нерешительно останавливается у красок. Он помнит, что начинать нужно с самого тёмного предмета, — в его случае с кувшина — но одновременно с этим писать и окружение, чтобы не ошибиться в выборе цвета, таким образом, он должен был использовать одновременно две кисти, смешивать краски и искать тот самый цвет и делать это нужно как можно быстро, потому что окружение он обычно пишет по сырому и — как он мог забыть! — обязательно добавлять куда только можно золотой. Мысль о том, чтобы разорвать свою работу теперь не кажется такой глупой. Как только он решается начать писать, его зовут на перерыв. Он в недоумении; неужели он потратил час на один только рисунок? В этот раз он всё-таки садится рядом с Пегги. Сегодня людей в изостудии было действительно много. Джордж спокойно разливал чай, уже из пакетиков. Лафайет вспоминает утреннюю тираду Георга о «химии этой» и не удерживается от смешка. — Нет, Алекс, ты не будешь пить этот отвратительный напиток за столом в моей изостудии, — говорит Джордж, посылая грозный взгляд на Александра, который успел откуда-то вытащить банку кофе. Это только подтверждало теорию Лафайета о том, что этот парень высплюсь—в—гробу таскает с собой этот энергетический напиток. — Не понимаю, что в нём такого отвратительного, — пробурчал Алекс. — В нём много кофеина. — Доказано, что в чае его больше. — Смертельная доза кофе — это сорок кружек, — серьёзно говорит мужчина. — Ну, я как раз сейчас выпью сороковую. Джордж отвисает ему подзатыльник, но всё же наливает ему кипятка в чашку, уже на четверть полную порошком. Тёплая атмосфера царит за столом ещё некоторое время, пока Томас и Александр не начинают свои «дебаты», вызывая коллективный стон. В импровизированных «дебатах» хочет поучаствовать Пегги, на что Томас говорит, что «девушки не должны участвовать в подобном», этим высказыванием он совершает большую ошибку: если раньше темой «дебатов» были разные политические взгляды, теперь это — феминизм. Пегги в них так и не участвует. — Я ходила на рисования человека с натуры, — задаёт новую тему для разговора она. — Те, что организовывает Эбигейл Адамс в галерее? — спрашивает Джордж. — Да! — оживляется девушка. — Эта женщина присутствует почти на всех занятиях, и она так здорово рисует портреты! — Пегги уже уплетает кусок пирога. — Эбигейл действительно хороший художник и человек. — В отличие от её мужа. — Алекс! Лафайет прячет смешок в чашке чая. — Она приглашала меня туда для позирования, но я отказался, — отзывается Джордж. — Правильно, — говорит Джон. — Вас может рисовать только Лафайет. Пегги при этом ухмыляется и французу кажется, что если бы её руки не были заняты пирогом, она дала бы «пять» Джону. Лафайет даже не краснеет, ну, может чуть-чуть. Все знали этот факт кроме, разве что, самого Джорджа. — Это правда? — Джордж приподнимает бровь. Лафайет кивает. — Да, но я рисовал каждого из вас. — Он кидает красноречивые взгляды на Пегги и Джона. На фоне их беседы всё ещё происходят «дебаты» и, кажется, на сторону Александра присоединилась Мария. — Но Вас Лафайет рисует особенно много, — добавляет Джон, игнорируя взгляд Лафайета. — Если это правда, — мужчина смотрит на него, — рисовать исподтишка не очень удобно, не так ли? Лафайет снова кивает, желая прекратить этот разговор и, может даже, присоединиться к «дебатам». — Тогда ты можешь остаться после занятия и нарисовать мой портрет уже по-нормальному. Если бы они были в комиксе, то над Лафайетом сейчас было диалоговое окно с жирным и большим восклицательным знаком внутри, а над Пегги и Джоном мерцали бы звёзды на фоне их самодовольных лиц. Лафайет слегка ошарашен и не может удержаться от улыбки. Он рассыпается в благодарностях: за чай, за своих друзей, за Джорджа. И выходит в туалет, не забыв взять телефон. Дойдя до туалета, Лафайет заглядывает в зеркало и видит лицо, кричащее об усталости своего хозяина, но, тем не менее, оно казалось довольным из-за широкой улыбки и лёгкого румянца на щеках. Лафайет был таким человеком, который не может держать всё в себе. Поэтому, он отправляет сообщение Адрианне. [Лафайет, 12:53] Пока что всё идёт хорошо Возможно, сегодня я признаюсь ему Ответ не заставляет долго ждать. [Адрианна, 12:54] Не возможно, а точно. Иначе я сменю дверные замки. ;) Я не буду желать удачи, потому что всё должно получится. Лафайет скептически смотрит на это сообщение. [Лафайет, 12:56] Спасибо за поддержку [Адрианна, 12:56] Не за что! Лафайет откладывает телефон и приводит себя в порядок. После короткого разговора с сестрой он чувствует себя ещё лучше. По крайней мере, если всё пойдёт не так, на его стороне точно есть один человек. Он возвращается в изостудию. За столом ещё пьёт чай Джордж. Остальные разбрелись по студии. Лафайет подходит к своему натюрморту и замечает, что освещение немного изменилось, а именно: стало ярче. То есть больше золота. Он кидает взгляд на свои краски и радуется, что золотого у него достаточно и с неудовольствием замечает, что фиолетовый теперь хочет повторить участь аквамарина. Времени у Лафайета не так много, поэтому он не медлит и в этот раз ведёт кисть уверенно. Ему начинает нравиться и, как любит говорить Джордж, он действительно получает удовольствие от живописи. Он плывёт по течению и, неожиданно для себя, заканчивает кувшин. Он нравится французу и тот принимается за окружение и яркий фрукт, название которого он затрудняется назвать. Он пишет окружение, одновременно подглядывая за происходящим в комнате. Мария почти закончила, Лафайету нравится её работа, несмотря на бледность, но это уже стало некой её фишкой. Отсюда он видит Джорджа, наставляющего Джона и с грустью замечает, что Томас и Джеймс уже ушли. Когда он заканчивает, Мария уходит, а Джон и Александр уже собираются. Джордж замечает, что он закончил, подходит и обсуждает его работу. — Но самое главное, — он делает паузу, — тебе нравится? — Да, — охотно говорит Лафайет. — Она прямо светится золотым. Джордж кивает и провожает Пегги. Девушка отправляет воздушный поцелуй Лафайету и покидает их. Лафайет чувствует что сейчас что-то будет, и он, на удивление, готов к этому. Но, прежде чем перейти к этому загадочному «чему-то», нужно убрать своё место. Он думает о незначительных вещах, пока собирает кисти и карандаши. Когда он убирает стул, его внимание привлекает один предмет. — Джордж, — зовёт Лафайет. Мужчина подходит к нему и тоже замечает вещь. — Телефон Алекса, — заключает он и пожимает плечами. — Стоит ли нам что-то предпринять? — Мы можем отнести его на вахту, — начинает он. — Но это излишне. Алекс наверняка уже заметил пропажу и, должно быть, скоро придёт. Лафайет вынужден согласиться. Только сейчас он замечает, что в середине студии уже стоят напротив друг друга два стула. Джордж занимает тот, что стоит к нему справа. Лафайет берёт пенал и планшет с бумагой и занимает второй. Расстояние между ними уменьшается с каждым его движением. — Я поставил стулья так, чтобы ты смог нарисовать меня по плечи, тебя устраивает? — Джордж еле шевелит губами, хотя Лафайет даже не начал рисовать. Привычка или простая случайность — непонятно. — Да, всё отлично, — улыбается он и предвкушает что-то прекрасное. Джордж не может сдержать ответную улыбку. Сердце Лафайета решило, что сейчас самое время совершить пробежку. — Ты рисуешь так в первый раз? Лафайет как раз принимается за набросок. — Ну, не то чтобы, — он усмехается, не отвлекаясь от рисунка. Он начинает с самых простых пропорций, сопоставленных друг другу. — Я рисовал мою сестру. Но, если бы ты видел её, то сам нарисовал бы её; такая она красивая! Его набросок уже приобретает черты человеческого лица. Он всегда рисует сначала простое, стандартное лицо и только потом вносит поправки, соответствующие человеку, которого он рисует. — Не знал, что у тебя есть сестра. — Лафайет не видит лица мужчины, но уверен, что тот приподнял одну бровь, когда говорил это. — Это нормально, я не рассказывал о ней тебе, потому что, — он прерывается, начиная стирать кривую линию, — потому что, ты не подумай конечно, но вдруг ты захочешь приударить за ней? Лафайет слышит хохот и сам улыбается. — Не думаю, что она меня заинтересует. Сердце юноши снова даёт о себе знать. Лафайет молчит и старается не подавать виду, что эта фраза засела в его голове. В конце концов, была ли мысль о том, что он нравится Джорджу, такой безумной? Они сейчас сидели вместе и хорошо проводили время. Если бы он не нравился Джорджу, то, что происходит сейчас, наверное, не происходило бы? — Хорошо, а что насчёт тебя? — Лафайет помечает то место, где должны быть глаза. — У меня есть сестра, правда, двоюродная, это считается? — Юноша еле кивает. — Марта, она преподаватель и это всё, что тебе следует знать. Лафайет заканчивает набросок стандартной головы и теперь чувствует неуверенность в своих движениях. Он поднимает голову, чтобы посмотреть на Джорджа. — Всё хорошо, — успокаивает он. — Не волнуйся. — Легко сказать, — вздыхает Лафайет. Джордж молчит, как будто обдумывая что-то, и начинает говорить. — Я знаю, как тебе облегчить задачу, — вспоминает он. — Есть один такой приём: чтобы лучше нарисовать портрет человека, касайся его. Рисуешь волосы — потрогай их и тому подобное. Лафайет крайне смущён, но если ему предлагают, то почему бы и нет? — Тогда, — он слегка касается щеки Джорджа, — можно нарисовать тебя лучше? — Конечно. Одной рукой он рисует, другой — касается. Сначала он незаметно, будто совершает преступление, лишь слегка дотрагивается до его щеки; через некоторое время он позволяет себе касаться; и, позже, он уже смело гладит грубую кожу. Он старается сохранять серьёзное лицо и не злоупотреблять прикосновениями, но всё же не удерживается от того, чтобы заправить упавшую прядь за ухо Джорджа. Лафайет хочет думать об этом как о важной практике в рисовании человека, но неспокойное сердце в который раз выдаёт его. Они сидят в тишине, но в тишине уютной и комфортной, лишь вздохи и тихий скрежет карандаша нарушает её. Лафайет скользит к волосам. Он перебирает короткие каштановые пряди, хоть и рисует другую часть лица. Даже если Джордж замечает это, то не подаёт виду. Лафайет снова думает, что, может быть, ну хоть немного, но нравится Джорджу. Он не представляет, что будет если ему откажут. Лафайет плавно переходит к губам. Он смело, может быть даже дерзко, касается пальцем нижней губы Джорджа. Всё как он и думал — слегка обветренная, но не лишённая своей прелести. Джордж смотрит тепло и немного игриво, его губы растягиваются в улыбку, он так близко, мысли о взаимности чувств наполняют француза, и Лафайет не может устоять. В этот раз он касается его губ своими губами. Лафайет целует Джорджа. Эта мысль возникала в его голове. Он представлял это, краснея, но всё же не прекращал думать об этом. Это казалось ему таким преступным и запретным, но только одна мысль об этом заставляла его ощущать волнующий трепет. Целовать Джорджа было из разряда чего-то сверхъестественного. Когда он представлял это — то было прекрасным, но в действительности это превосходило все его ожидания. Лафайета переполняли разного рода эмоции, но все сливались в одну: ему это нравилось. Он целовал медленно и неспеша, смакуя каждое мгновение. Он не даёт перерасти этому во что-то большее. Лафайет отрывается и вновь задыхается уже не от поцелуев, а от восхищения. Он уже хочет опустить взгляд, но решает стоять на своём до конца и серьёзно смотрит на Джорджа. — И как давно ты хотел это сделать? Голос Джорджа смеётся, но сам он смотрит серьёзно и так, что Лафайет всё понимает. Ему хочется рассмеяться от облегчения. Теперь он понимает значение этого нежного взгляда. Он вспоминает множество раз, когда он получал такой взгляд; от этого ему становится так хорошо и спокойно, что и плохо одновременно. Кажется, это взаимно. — Думаю, как только увидел тебя, — говорит серьёзно юноша, стараясь не переходить на французский от волнения. — Тебе стоило поторопиться. — Тебе стоит радоваться, что я вообще решился сделать это, — говорит Лафайет. — Потому что по твоему каменному лицу нельзя ничего прочитать: понравится тебе мой поцелуй или же нет. — Это сложно назвать поцелуем. — Я нечасто практикую подобное, знаешь ли. — Это хорошо. — Он кивает. — Ну, а теперь, можно поцеловать тебя по-настоящему? Лафайету становится тепло только от этих слов. — Конечно. Золотой всё так же освещает комнату, но он кажется бледным, по сравнению с искренней и яркой улыбкой этого очень счастливого юноши.

***

— Поверить не могу, что ты забыл свой телефон, особенно, учитывая тот факт, что ты никогда не выпускаешь его из рук! Джон, продолжая возмущаться, нагоняет Алекса, и теперь они вместе идут по коридору третьего этажа. — Неправда, я иногда откладываю его, чтобы обнять тебя, — оспаривает его высказывание Александр. Они поворачивают налево. — Или Элайзу, — добавляет Джон. Они подходят ко второй двери. — Нет, ну серьёзно, Алекс! Александр прерывает его, как всегда рывком открывает дверь изостудии и внезапно тут же резко закрывает её. Он поворачивается к Джону с довольной ухмылкой, это был тот самый случай, когда можно было бы сказать «лыбился». — Алекс, что такое? — Гони десятку, Джон. Он стоит в недоумении, после глаза его округляются. Теперь он удивлён. — Что, уже? — Александр кивает. — Я ставил на то, что это произойдёт только после Нового года. — А Пегги — на то, что после Рождества, так что вы оба теперь должны мне по десятке. — Это нечестно, ты даже не принимал участия в их отношениях. — Не принимал, но ставки то делал. Джон кривит губу, но всё же лезет в карман. — Лафайет будет должен мне ужин. — Я могу угостить тебя. Джон скептически смотрит на него и протягивает десятку. — Мы ещё не дошли до той стадии отношений, где партнёры делятся своей едой и у тебя, напоминаю, нет денег. Александр берёт её и играет бровями. — Теперь есть.