***
Когда же Джордж вернулся, перед ним предстала довольно милая картина. Жильбер развалился на стуле, его ровное дыхание и тихое сопение были единственными звуками в комнате, время от времени он подёргивался. Лицо выражало полную серьёзность: лоб сморщен, тонкие губы сжаты. Свитер аквамаринового цвета задрался, обнажая часть тощего тела и бледную кожу. От такого по-своему уютного Жильбера уголки рта Джорджа невольно растянулись в улыбке. В какой раз Джордж признавался себе, что считал мальчика очень милым. Было бы неплохо, если бы его мысли заканчивались только на этом. Ох, нет. Мужчина встряхнулся, дабы избавиться от лишних мыслей. Его должно беспокоить другое. А именно то, что на дворе — без пяти минут зима, отопление ещё не подключили, а Жильбер одет в лёгкий свитер и джинсы; в таком было легко заболеть. Если бы он заболел, Джордж бы сошёл с ума от беспокойства и вины. Даже если посмотреть со стороны преподавателя, а не с точки зрения человека, которому нравился Жильбер, такого допускать было нельзя. Учитель в ответе за всё то, что происходит на его уроке и, тем более, в ответе за своих учеников и состояние их здоровья. Именно из-за учительской ответственности, точно не из-за симпатии, Джордж подошёл к шкафу и вынул оттуда шаль. Он не мог точно сказать, откуда у него была парочка таких платков. Может быть, ему подарила их Марта? У неё всегда было много подобных побрякушек, многие из них она хранила у него дома, пока не переехала поближе к школе, в которой работала; что скрывать, часть этих украшений всё ещё была затеряна где-то в его квартире. Вашингтон, с шалью в руках, приблизился к спящему французу. Ничего не изменилось, разве что, губы теперь были полуоткрытыми, из-за чего его лицо стало чуть помягче. Мужчина осторожно накрыл его плечи. Жильбер вздрогнул, и Джорджу уже показалось, что всё прошло спокойно, как француз выдохнул и открыл свои глаза. Француз растерянно захлопал ресницами, взглянул на мужчину, после на шаль, в которую его успели закутать. Когда же он осознал всю ситуацию, его щёки покрылись мягким румянцем, и он виновато защебетал: — Pardonnez-moi, mon amour, tu n'aurais… — Лафайет осёкся. — Je voulais dire… — Язык, — вежливо напомнил мужчина. Ему нравилось как Жильбер говорил на французском, но ещё больше ему нравилось понимать то, что ему говорят. — Прости, — выдохнул француз. — Мне казалось, ты сказал больше, чем одно слово. — Французский такой язык, — усмехнулся Лафайет и продолжил: — Тебе не нужно было. — Он скинул с себя шаль и смущённо улыбнулся. Мужчина подхватил вещь и вновь накинул её на Жильбера. Француз хотел было запротестовать, как на его худые плечи опустились ладони Джорджа. Они крепко прижали злосчастную шаль к Жильберу, который, кстати, подумал, что не против прямо сейчас умереть. Ладони Джорджа, тем временем, вытворяли какое-то безобразие. Делая вид, что они разглаживают ткань, они бессовестно блуждали по плечам Лафайета, выводили какие-то только Богу известные узоры. В конце концов они сотворили какое-то подобие узла, взглянув на который, Лафайет испугался; как такое можно распутать? Они были таковы какое-то время: юноша, сидящий на стуле и пытающийся скрыть своё волнение, и мужчина, руки которого теперь просто поглаживали его плечи. Сомнительную идиллию нарушили, опять же, руки Джорджа. Он похлопал Лафайета по плечу. — Сопротивляться бесполезно, да? — выдавил француз. Навряд ли теперь он сможет самостоятельно распутать этот узел. — Именно так, — кивнул головой Джордж. — Отдохни ещё немного. И вновь скрылся за дверью — Deja vu, — прошептал Лафайет и позволил своему лицу упасть в ладони. Что это было? Акт заботы? Сказать сложно, но его волновало другое. Ему это понравилось. Прикосновения Джорджа, пусть и косвенные, вызывали трепет чуть ниже области живота. Также Жильбер готов был поставить свою ногу на то, что его лицо имело сейчас красный оттенок. Но чувствовала ли то же самое сама причина волнения француза? Вызывал ли Лафайет такие же чувства у Джорджа? Вот что пугало его больше всего. Джордж выглядел как рассудительный человек, который, если и был готов к близости, то точно не со своим учеником, точно не с Лафайетом. Лафайет не хотел снова засыпать, но спасти его от таких постыдных мыслей мог только хороший сон, поэтому, недолго думая, он закрыл глаза.***
Джордж сообщил ему, что сегодня Лафайет должен попробовать себя в технике гризайль. «Всё должно быть в оттенках серого», — сказал он. «Прямо как моя жизнь сейчас» — подумал Лафайет и тут же отругал себя. По сравнению с другими, он жил в сказке. В сказке с массовыми контрольными, проверочными и всем всем связанным с этим и вытекающим. Что ж, серый так серый. Лафайет позволяет себе полностью отдаться искусству. Он выводит хаотичные линии, получается какой-то беспорядок, но он знает, что в конце получится именно тот результат, которого он желает. Само по себе искусство — сплошной беспорядок. Француз ловил себя на том, что кидает изучающие взгляды на Джорджа. Может быть, тот тоже смотрел в его сторону? Лафайету хотелось верить в это. — Что ж, сегодня ты будешь один, — заключил Джордж. — Что-то с ребятами? — Джон заболел, Алекс не отходит от него, а остальные разъехались, — пожал плечами он. — Не знал, что они встречаются, — произнёс он. — Мне кажется, они сами не знают, — усмехнулся Джордж. — Ты не собираешься уезжать во Францию на выходные? — Нет, — озадаченно ответил Лафайет на внезапный вопрос. — А должен? — День благодарения, — теперь была очередь Джорджа удивляться. — Только не говори, что не знал про него. Лафайет изумлённо взглянул на него. Про День благодарения он слышал впервые. На его родине не было праздника с подобным названием. На парах он слышал что-то про выходные, но не придал этому особое значение, а зря. — Во Франции не празднуют этот день, не так ли? — рассмеялся мужчина. Его глухой смех заполнил комнату. — Не вижу причины для веселья, — растерялся француз. У Джорджа был приятный смех, немелодичный, но такой добродушный и дробный, что его хотелось слушать вечность. — Сейчас увидишь, — тон голоса Джорджа, на удивление француза, был озорным. Он подошёл к подарочным пакетам, которые благополучно раскинулись в углу. Лафайет вовсе забыл про эти пакеты. Он подобрался к Джорджу и выглянул из-за спины. Мужчина откопал в этой куче небольшой пакет тёмно-синего цвета. Он обернулся, и когда француз увидел некую нерешительность в его глазах, он поразился. Обычно эти глаза выражали решимость, в них не было места робости. Когда Джордж отдал ему пакет, Лафайет готов был увидеть всё что угодно, но только не это. — Ты так часто говоришь эту фразу, — начал он смеющимся голосом. — Если бы у меня была шляпа, я бы снял её перед вами. В руках он держал шляпу. Эта ситуация казалась ему столько же странной, сколько и смешной. Поэтому он не видел ничего плохого в том, чтобы засмеяться. — Точно, — ответил Джордж. У Жильбера был звонкий и заливистый смех, такой заразительный, что он тоже расхохотался. Он продолжил сквозь смех: — Поэтому, когда я увидел её в магазине, я сразу же вспомнил тебя и твою глупую фразу. — Это так глупо. — Согласен. Француз не оставил шляпу в покое. Он нацепил её на свои рыжие непослушные волосы, покружился и взглянул на Джорджа. — Тебе идёт, — сказал мужчина и поправил шляпу, уже готовую свалиться с головы гиперактивного юноши. — Спасибо, — ухмыльнулся француз. — Теперь я не смогу произносить свою коронную фразу, — наигранно надул губы он. — Зато ты теперь сможешь снять передо мной шляпу и выразить свою благодарность, — усмехнулся Джордж. «Тут не только надо шляпу снять», — подумал Лафайет и мысленно ударил себя. Он неуклюжим жестом снял шляпу, прижал её к груди, поклонился и несколько раз присел в реверансе. Французу пришла мысль, что это напоминает ему такую картину: Вашингтон в роли императора или любого другого правителя, а сам Лафайет — его подчинённый, может быть, какой-нибудь дворянин. Об этом он тут же сообщил своему «императору». — Если бы мы жили пару веков назад, возможно, так и было бы, — задумался он. Джордж Вашингтон в целом имел величественные черты лица, царственную осанку и также обладал уверенным и громким голосом. Из него вышел бы отличный правитель. Такому величию он, Жильбер де Лафайет, был бы готов подчиняться. Лафайет взглянул на другие пакеты. Их было около десяти или даже больше, все были разноцветными. — Это для остальных, да? — Он подавил в себе чувство нарастающего разочарования. Он надеялся, что он один такой отличился. Но, видимо, Лафайет был для Джорджа всего лишь одним из учеников, которым надо лишь из вежливости сделать подарок. Он постарался отбросить честолюбивые мысли и переключиться на то, что Джордж, сам Джордж Вашингтон, такой великий человек и революционер в искусстве, подарил ему самую прекрасную шляпу, которую он только видел в своей короткой жизни. — Да, — кивнул он. — Угадай, что я нашёл для Джона? — Что-то с черепахами? — предположил Лафайет. Всего лишь глупый инцидент привёл к тому, что при упоминании невинного пресмыкающегося в голове сам по себе появлялся образ веснушчатого и кудрявого юноши, Джона. — Именно, — усмехнулся Джордж. — Свитер с черепахами. — Ты знаешь, что это раздражает его. — Он бы не стал носить носки с черепашками, если бы его это раздражало. Лафайет осмотрел подарок. Шляпа была чёрного цвета, но если наклонить её под определённым углом, то казалось, будто это просто аквамарин, затемнённый в тысячу раз. Поля шляпы отливали изумрудом. Что говорить, французу было очень приятно получить подарок от его горячо любимого Джорджа, но его смущал один факт. — Мне нечем отблагодарить тебя, — неловко сказал он и потупил взгляд. — Всё в порядке, — утешил его Вашингтон. — Тебе простительно. Лафайет вернулся к картине. Шляпу он так и не снял. Джордж шутливо отругал его за «отсутствие манер», но француз слишком ценил подарок и внимание мужчины, чтобы просто взять и отложить головной убор. Дальше всё прошло как всегда: Лафайет закончил свою картину, отдал её на растерзание Джорджу, чтобы тот раскритиковал бедное полотно. Несмотря на симпатию мужчины к юноше, это не касалось отношения Джорджа к его картинам. Поэтому обычно он критиковал много и по полной программе. В этот раз он также указал на моменты, которые ему понравились, что несказанно обрадовало Лафайета, это обеспечило его хорошим настроением, как минимум, на два дня. Француз совершил свой обычный ритуал собирания принадлежностей. Он вымыл кисти, вылил воду, положил каждую вещь на своё место. Такие повседневные занятия приносили хоть какую-то спокойность в бушующую как буря жизнь Лафайета. Только в этот раз он нерешительно остановился у стола, за которым мирно попивал чай Джордж. Это было неловко, но только сейчас Лафайет заметил, что просидел в этой шали всё занятие. Шаль была приятная на ощупь, такую хотелось только носить и никогда не снимать. — Не можешь развязать? — засмеялся Джордж в чашку чая. Жильбер поглядел на туго затянутый узел. — Не могу, — согласился он. — Ты завязал, сумей и развязать. Джордж хмыкнул и отложил чашку. Его руки ловко заскользили по шали. Пара ловких манёвров — и два конца шали опустились на плечи юноши. — Спасибо. — Он стянул с себя платок и передал его мужчине. — Когда ждать тебя в следующий раз? — спросил Джордж. Лафайет задумался. Он мысленно пытался представить себе свой календарь, висевший в его комнате напротив кровати. Француз специально повесил его туда, чтобы сразу как он проснулся, видеть сколько всего ему предстоит написать. Он плохо его помнил, но точно знал, что этот месяц заполнен цифрами, обведёнными в красные неровные кружки маркером, что означали одну его большую головную боль — контрольные, проверочные, проще говоря, сессию. — Я не знаю, — заключил Лафайет. — Я позвоню и скажу. — Хорошо, — кивнул Джордж. Он помедлил и добавил: — Ну, до следующего раза? Француз грустно, почти смущённо улыбнулся. — Да. До свидания, Джордж. Он поправил сумку на плече и чуть не выбежал из уютного, такого, на удивление, родного помещения. Изостудия была таким местом, в которое хотелось возвращаться снова и снова, это неоспоримый факт. Но находиться наедине с Джорджем было безумно неловко, и как бы сильно Лафайету не нравился мужчина, он боялся сделать или сказать что-то такое, что испортит их отношения. Француз спустился по лестнице. Он попрощался с вахтёром, Аароном. Аарон был странной личностью. Ко всему относился нейтрально, часто заходил на чай в изостудию, но никогда не принимал участия в их «дебатах», и вроде как был в компании Томаса и Джеймса, но даже это точно сказать нельзя. Всё, что можно было точно сказать о нём — это то, что он любил свою девушку, Феодосию, и не любил свою подработку вахтёра. Лафайет сам не заметил, как доехал до своего «дома». Нет, ему нравилась их квартира, безумно нравилась Америка и американцы, но иногда он скучал по своей Франции. Адрианна была особенно добра к нему и, как всегда, видела, что он не в духе. Однако она не лезла к нему с расспросами, зная, что как только Лафайет посчитает нужным, он скажет ей. И француз был очень благодарен ей за это. Поужинав, Лафайет позволил себе завалиться в кровать. Его лицо упало на подушки и ему хотелось так и заснуть в таком положении, но остался один пункт. Пункт в виде Джорджа Вашингтона. Он много об этом думал. Ему хотелось всё отрицать, но нужно было только вспомнить величественный профиль Джорджа, или его редкий смех, улыбку и…ох, боже милосердный. Мыслей было много, самого разного характера, а Лафайета было мало. Поэтому, очевидно, что он решился обратиться за помощью. Адрианна сидела на кровати и сосредоточенно что-то печатала на её ноутбуке. Она уже успела переодеться в белую сорочку, а на такой же белой кровати она выглядела завораживающе. В какой раз Лафайет думал, что, несмотря на молодость, Адрианна очень красива и умна. И уж точно умеет давать хорошие советы. Лафайет плюхнулся на её кровать, и она вздрогнула. — Жиль? — Она заметила его только сейчас. — Что такое? Он вздохнул, когда Адрианна потрепала его по волосам. — Есть человек, — пробурчал он в подушку, заплетаясь волнением в голосе. — Который мне очень нравится. И, вроде как, я в него влюблён. Адрианна немного помолчала, прежде чем продолжила говорить. — Ну и кто этот счастливчик? — улыбнулась она. — Джордж Вашингтон.