Зависимый

...baby we got to get out let's get out of this town... kygo feat. sasha sloan - this town

Ньют, тяжело дыша, до мерзкого покалывания, кусавшего промеж шейных позвонков, держал голову поднятой и смотрел на размытое безобразие из блеклых точек, - ближе к центру растянутого над стартовой площадкой «Дымных колес» неба мазанула едва заметная пульсация спутника, на которую парень не сразу обратил внимания. Буквально всем нутром своим ощущая возросшее вокруг шебуршание и неожиданно подлетевший до некомфортного общий уровень суматохи, он полностью смирился с тем, что хвататься за одинокую точку пространства, думая, что над ним и его жалкими попытками концентрироваться над моментом абсолютного ничего в реальности судьба сжалится - бесполезно. Возрастание темпа дыхания толпы вызвало сначала секундный ступор и только потом желание жахнуть механизм существования всего сущего обо что-нибудь, чтобы все застыло и вымерло в собственной прямой движения, потому что ничто в конкретном моменте не заслуживало такого небрежного с нему отношения. Быть не должно было рядом тучи недоуменных лиц, идиотских вопросов, которые сыпались направо и налево, если не к Ньюту конкретно, так к любому в принципе, кто только под руку попадался, потому что почему нет, потому что зачем тормозить процесс активного празднования по целому никакому поводу, потому что кого волнует, что все, что должно быть сказано в оправдание, во благо всеобщего затыкания, впору строчить на табличках, а потом в ряды их выстроить вокруг нескольких медиков, копошащихся вокруг сурка, - это легче, чем словами, это легче, чем смотреть кому либо в глаза и повторять все одно и то же новопришедшим. Томас никому не должен оправданий, но когда Ньют слышит неправильные ответы на неправильные вопросы, тучу «это же тот самый», «а я его знаю» и «я думал, он бросил», он хочет стать вдруг жалким и неожиданно верующим в человечество, усесться рядом, между молчаливой фигурой субару и шевелящейся массой толпы, чтобы рассказывать сказки и молиться не на то, что поверят, а на то, что не останутся равнодушными. Что вот это «а он не умер в прошлом году?» - интерес, выплывший чисто из духа единения, из неожиданно шлепнувшего в голову осознания единения нескольких судеб в одной точке пространства и времени. Ньют захлебывается в сентиментальности, которая просыпается в нем вместо паники, он замечает слишком много деталей настоящего, чтобы хоть пачку из них переварить в этот же самый момент или запомнить остальное на будущее, - в нем слишком много жизни, как если бы он был мизерным ядерным реактором. Ньют - один такой жалкий, в руках у него столько прожитых лет, и он держит их, как ребенок - нарисованные на огрызках бумаги воображаемые миры, не имеющих никакой практической пользы вне границ его сознания. Его пульс шлепает по полной программе, в строгом и ровном ритме паники, глушащейся с каждым полусухим глотком слюны, - ее не хватает, она вязкая и тягучая. Ньют - пульсация. Точка пространства. Он надеется, что нелепо выплеснутая жизненная энергия, которой его вдруг начинает бить, как судорогой, доползает до Томаса и кусает его в пятки - ноги того торчат между тел склонившихся между ним медиков. Ньют на секунду роняет голову, пытается расправиться с зажигалкой и сигаретой в руках, но пальцы сгибаются криво и жутко, отказываются работать, как надо, впрочем, вполне справедливо, - он ведь не может отодрать взгляд от рельефа подошв чужих кроссовок, и ни на чем, мать его, нет сил фокусироваться. Ньют поворачивается лицом к толпе, разворачивается на пятках, шаркая подошвой затасканных кроссовок по песку, но не встречается ни с кем глазами. Он учится никого не судить, потому что надежда, что он не останется судимым после - единственная, которой он ныне и присно позволяет ошиваться рядом. Судя по тому, как действуют медики, тихо переговариваясь и бурча что-то нависшему над ними Минхо, - все не так плохо, они отпихивают парня, чтобы не загораживал и без того полумертвый свет, они просят Терезу принести стакан воды. Все они рядом, в пределах двух-трех метров, нервно шепчутся и топают своими ножищами в пыли - в глазах Ньюта все фарсово и гиперболизированно, он это осознает и дышит в этом, его оазис - забегание вперед, и чем больше он в этом плавает, тем крепче становится это дурное «если», поселившееся промеж слоев сердца тугим, шевелящимся комком. Тереза, Минхо, - два мотылька, две жидкие в кристальном свете неоновых вывесок бабочки, собравшиеся на свет - редкие пятна его от фонариков, устремленных в сторону показателей приборов для измерения давления, проскальзывают по ткани одежды, и Ньют хватается за это, отдирая себя от лицезрения одних только кроссовок - он видит сплошными расчерченными складками эти нелепые кружки света - они ляпаются на все подряд с детской невинностью, проезжаются по жесткой ткани брюк Минхо, вылизывают покрытые мурашками ноги Терезы. Ньют не чувствует ни грамм единения с ними, ему почти плевать, но от того, как много в них Томаса, его тошнит. Как много их в Томасе, как много во всей этой ситуации чего-то дурацкого и предсказуемого, - им всем будто кто-то закрыл глаза, не давая прерывать вершение правосудия, вершения справедливого обращения высшими силами с тем, что разбросано по земле - это тараканы, вредители, ничем не травящееся убожество, осужденное на болезненное самоуничтожение. Томас - моль. Он - воздух, проскальзывающий сквозь отдельные фигуры в толпе. Томаса и вправду не существует. Какую-то секунду для Ньюта вообще ничего в этом мире нет, - потом появляется вдруг сигаретный дым, такой нелепо мерзкий, что горит язык. Он отворачивается от Томаса и не знает, в какую конкретно точку пространства выскользнуть - встречает два, восемь, десятки взглядов и позволяет им расшибиться об себя в лепешку. Он не отходит от сурка, прекрасно осознавая, как коряво и нелепо двигаются его окоченевшие ноги, - когда его окликают или задают вопросы, не получается думать о чем-то кроме судороги, стрельнувшей по лодыжкам. Ньют делает для себя вывод, что он вообще крайне мало знает о том, что такое зависимость на самом деле, он не может причислить к ней подчинение или глупую самоотверженность, питаемую иногда ничем не оправданное собстенничеством. Он делает сигнал нескольким парням в первых рядах, тем из них, которые умудрились под шумок вытащить телефоны - один из них не погасил вспышку на камере. Под мрачным взглядом штурмана никто и не думает убрать гаджеты, так что Ньют перебивает паузу в несколько секунд - тратит ее на то, чтобы сделать еще одну затяжку и бросить сигарету себе под ноги и вмазать ее в жесткий песок. К черту, собственно. Он - не штурман. Он - не формальность. Ты - мое дело. Не по-ублюдски бессердечно перевернутая страница. А ты - мое. Ньюту нечего терять, но он не разрешает втаптывать себя в грязь. В границах их с Томасом реальности одно не противоречит другому, второе - следствие из первого. Он разрешает себе побыть немного пародией на того чувствительного мудака, сердечный ритм которого судорожно проверяет группа медиков за его спиной. Ньют разрешает себе разочароваться в мире. Ньют разрешает себе все. И ни за что себя не прощает. Организаторы носятся туда-сюда между машинами, отвечая на вопросы однообразно и крайне неинформативно, они добавляют суматохи не в то, какое мнение в итоге складывается из ситуации, где в принципе никакой конкретики - их дерганные движения просто мерно сливаются с гулкой пульсацией разобщенного дыхания тел из толпы, поддерживают его на должном уровне. Ньют слышит что-то о переносе заезда на несколько минут, но в итоге не знает, куда девать это, понятия не имеет, как сортировать информацию и отодрать этот факт от неподходящего по всем биоритмам такта. Все бьет не так. Это не смертельно, пока он не позволит этому таковым быть. Томас - просто скошенная диаграмма. Персональная кривая плясок того, что под ребрами. Полудохлая синусоида. В какую-то секунду Ньюту кажется, что он Томаса выдумал. Как, впрочем, и все остальное. И в этом нет ни толики ощущения себя центром реальности, ее стрежнем, основой и подобием, уникальной энергетической единицей. Это страшно, как никогда. Если так работает какой-то особенный вид паники, до которого Ньют еще пока не успел добраться в своей жизни ни разу и о котором не удосужились написать в книжках, если это - душевный болевой шок, то ему хватит. Он больше не хочет. Он совсем уже «хватит». Очень масштабное «пожалуйста, хватит». Ньют по большей части по тихим переговорам врачей, что приобрели вдруг более спокойный и тихий характер, поймал в общем грохоте тот момент, когда Томас вяло поднял веки, - с серьезной натяжкой можно было предположить, что он хотя бы примерно осознает происходящее. Полупустой взгляд скользит по самым ярким объектам на периферии - нехотя прохаживается по неоновым загогулинам, осторожно шлепается на блики в глазах сгорбившихся над ним врачей. От обилия лиц перед Томасом, воздух отказывается ползти в легкие так, как надо, а от колючих его редких волн, забегавших под ребра, жжет до самой гортани. Томас цепляется за куртку ближайшего к нему человека, ногтями проводит по светоотражающим полоскам, шлепает губами, вроде как забывает, как выталкивать из глотки голос и подобие хотя бы на вменяемую речь, пытается приручить собственный язык, который ощущается тугим комком из мяса - непослушным и ни на что не способным. Ньют ведет взглядом туда-сюда, - смотрит, как качаются из стороны в сторону кроссовки, как чужие коленки кусает судорога. Томаса не поднимают на ноги, но он сам усаживается поудобнее, потирая лицо руками, сбивчиво кивает, принимая бутылку воды, - на каждый вопрос и просьбу у него одно неуклюжее движение головой. Тереза, мертвенно бледная и дерганая, - наклоняется к парню и запускает пальцы в его мокрую челку, убирая ее назад, смысла в ее попытке проверить температуру тыльной стороной ладони - минимум, но Томас прикрывает глаза, расплываясь не в выражении максимального удовольствия, а в чем-то корявом и вымученном. Ему вообще крайне паршиво удается прятать подобные вещи, особенно когда большая часть сил его душевных уходит на то, чтобы оставаться в сознании - Ньют смотрит на это, почти не веря в то, что стреляет в уголки губ, потому что улыбайся, умник, ты делаешь точно так же. Он готов дать все свое полувыжранное жизнью состояние и никакого себя на то, что усталость Томаса - от самого себя. Что он почти по привычке гасит возбужденные искры в глазах, тушит их, неловко почесывая нос или покачиваясь из стороны в сторону - человеческое тепло естественно, но ему по барабану, потому что стремление избегать всех и каждого, воспринимать жизнь, как русскую рулетку или блядское минное поле - привычка. На ком ты подорвешься и от кого не оставишь и кости на кости, кого ты вытрясешь и кто останется на самое долгое долго из всех возможных. Минхо о чем-то переговаривается с врачами, пока Ньют продолжает стоять статуей между сурком и толпой, засунув руки в карманы. Толку в этом тоже никакого, но ему без разницы. Выбросить в пески, как оказалось в итоге, не легче, чем закопать в сердце. Это не так работает, ты еще не понял? Они не переговариваются от слова совсем, начиная с того момента, когда Томас открыл глаза и заканчивая той секундой, когда его усадили рядом с каретой скорой помощи. Ньют слышит, что людей, сбившихся с общего праздничного ритма и отвлекшихся на происшествие, сгоняют прочь от стартовой линии, а гонщики, выбившие себе перекур или лишний стаканчик кофе, уже возвращаются на места. Несколько экземпляров из участников «высшего порядка», этих гостей, присланных из самого сока штатных ралли, Ньют признает - по уставшим от всего взглядам, по строгому ритму стука обуви по земле. С одним из гонщиков он даже переглядывается совсем украдкой, тот хмурится в ответ и залезает в автомобиль, предварительно натянув свои дурацкие сувенирные перчатки, которые вроде памятной вещицы - Ньюта бесит их цвет, но в нем слишком много мягкой человечности вдруг проснулось к незначительным, по-идиотски людским мелочам. Он застывает каким-то крайне тупоголовым пугалом поперек песков и ветра, и только свисток одного из организаторов отрывает его пятки от земли. Ньют подрывается с места. Все это время он искал причины, когда ни одной в итоге не понадобилось. Это неправильно, нечестно, жестоко. Но в тот вечер он смиряется с кучей вещей. Прежде всего с собственной беспомощностью. Не только перед Томасом и его списком зависимостей. Перед чем-то глобальным и страшным. Это остается с ним на подкожном уровне. Это вроде забродившей крови. Вроде черной дыры в сердце, которая однажды убьет его. Вроде того, что сказала Соня, когда он дозвонился до нее. Ты - это люди, которых ты оставил рядом и которым позволил уйти. Ньют садится на водительское место в сурке и пристегивается. Он - легкая и полупрозрачная пушинка. Клал он, впрочем, на то, что его, возможно, не существует. Он не чувствует себя в абсолютной безопасности в четырех стенах салона, легче ему от давления замкнутого пространства не становится, но руль сурка на ощупь - старый друг, который не позволяет своему существу влезть поперек чужих переживаний, но при этом мельтешит где-то рядом на тех границах, после которых начинается раздражение. Тяжелая туша автомобиля, в котором Ньют пытается совладать с собственным сердечным ритмом, не воспринимается, как родная, но этот руль, прокуренный душок, от которого нельзя избавиться, даже если выбить все дверцы и поставить субару на режим круглосуточного проветривания - в этом настолько много Томаса, что Ньют инстинктивно обращается с этим так, как положено. И если тот факт, что в его движениях, с которыми он мягко проводит по рулю, не меньше нежности чем в том, как он касается чужой кожи в россыпи родинок - это клиника, то он позволяет себе такую роскошь, дает собственной дурости место быть. Сурок принимает его в свои объятья, когда Ньют прикрывает глаза и роняет голову на руль, не убирая при этом с него свои руки. Когда он ныряет всем своим существом в черное пространство под веками, вся окружающая его явь пикселизируется, распадается на обрывки, ссыпается в цветастую крошку грязных оттенков, - она будто застывает мутными комками во рту Ньюта, тот в шаге от того, чтобы жевать слюну, лишь бы избавиться от привкуса всего того, что вокруг него разваливается на атомы. Составляющие всего и сразу впитываются в ткани и упрямо вгрызаются в поры, пытаясь добраться до хоть одного нервного отростка, оставшегося живым и непокалеченным. Он прислушивается всего лишь на секунду к гулу за стеклом, надеясь попасть в ту конкретную секунду, когда начнут вякать организаторы, только-только остывшие после споров с раллийными гонщиками и прибежавшие со своими толстенными пачками бумаг и дымящимися задними приводами разруливать внеплановую суматоху. Ньют слышит одного, двух, вроде шипения - сплошная балаболистика, он не разбирает ни слова, не впитывает ни грамма и, глухо кашлянув в кулак, поворачивает ключ в замке зажигания, упираясь лбом в костяшки собственных пальцев, все еще сжимающих руль. Толпа - гадюка. Сплетающаяся из лиц, светящаяся мразь, душащая его через слои стали. Ньют игнорирует стук в боковое стекло - настойчивый и приторно бесящий, от которого все внутри изворачивается и развертывается по часовой. Пальцы его скользят по панели, он пытается нащупать не нужную кнопку, а отпечатки пальцев Томаса. Рельеф тех вечеров, что тот проспал здесь. Дымок от скуренной травы ощутить на ребрах ладони, ощупать каждую морщину на обивке сидений. Минхо не приседает на душу - передает свежий комплект документов и благополучно смывается, вроде как даже попытавшись ляпнуть что-то ободряющее. Вечер всеобщего избавления от привычек делает из него клячу - он что-то икает, букает, в итоге разворачивается на все триста шестьдесят и машет рукой, добродушно улыбаясь. В его прищуре ничего естественного и натурального, но драматизма в этом тоже ноль без палочки - Ньют по гроб жизни будет благодарен за эту секунду, в которую ему было подарено столько ощущения реальности. В этом - никаких «если», ни капли идиотских выцепленных деталей из толпы одним лишь паникующим сознанием, в этом - задержка на добрые пятнадцать минут, повод для скандала, минимальные денежные потери плюс старый добрый друг. Ньют, если ты хочешь уйти - Один такой маленький, со своего места смотревший на сурок с необъяснимой гаммой эмоций, застывших в каждом миллиметре тела и выражении лица, Томас. Все. Уходи. Ньют плавает, как в ядреном киселе, его мозги бултыхаются в жиденьком таком переваривании происходящего - между нервами где-то то там начинает шлепать конкретно в ту секунду, когда пальцы отказываются сжиматься, когда обхватывают они руль слишком легко для человека, который вдавливает педаль в пол. Та рациональность, что в его соображалке плавает пока не так активно, как прочий мусор из порождений разума, вопит о том, что было бы неплохо вспомнить пару поворотов по карте, родить траекторию движения по суженным трассам. В башке все - тень, размазанный муравейник, тухлый дагерротип - Ньют пытается построить прямую линию, по которой бы двигался сурок, повинуясь его движениям, но до тошноты много концентрируется на количестве черточек в ее составе. Вместо петляющих ответвлений от главной, самой загруженной автомобилями трассы он вдруг мечтательно вспоминает о том, как переливается на неоновом, искусственном свету тушка флага, мелькнувшего в руках Терезы за секунду до старта. Он знает, что не увидит отражения Томаса, но все равно смотрит в боковое зеркало. Бросает чисто символический взгляд, прежде чем вперить его в дорогу. Во время самого движения он лишь изредка позволяет себе глянуть на панель приборов. До бешенства ноль ассоциаций проводится между скоростью движения и цифрами - субару не чуствуется в его руках как отдельный живой организм, это до банального никакой отросток Томаса, неожиданно тугой в плане взаимоотношений и физического контакта. У Ньюта, будь здоров, пальцы слетают с руля. Он прекрасно видит, что несколько раллийных гонщиков остаются на основной трассе дышать в задницы каждому, кто только из них умудрится выскользнуть вперед в самые редкие случаи появления просвета на горизонте. Большая часть наученных опытом ездоков растекается по освеченным указателям тропкам, ни на одну из которых Ньют не сует носа ровно до тех пор, пока не щелкает за ухом, - ты поворачивай, сладкий, смотри вперед и иногда на циферки, продолжая думать, что это интуиция, а не бзик - бешеное желание просто крутить руль то в одну сторону, то в другую. И то, как он тянет его дальше, чем надо - не точный математический расчет покорения возрастающей скорости, а тяга выяснить, почему дальше все идет чуть ли не со скрипом. Сурок - непослушная дрянь, ровно как и его хозяин. В нем ни капли строгости, он - затасканный престиж. Галли готов пересчитать его по гайкам и половину выкинуть на перепродажу. Тачка - вроде большого прокуренного воспоминания. Она не существует без Томаса в своем абсолютном максимуме, но Ньют смиряется с этим точно так же, как и с тем, что в нем не заложено никакого таланта, тренировки продвинули его в понимании механики и автоматизме движений, но не в понимании этого огромного, почти дышащего лакированного ублюдка, который на первом же повороте с треском выравнивается, оставляя сердце Ньюта катится по инерции на другую сторону - у него сводит половину тела, когда он перехватывает одного из мизерных гонщиков. Огромная ухмыляющаяся морда на блестящем корпусе автомобиля- фирменная открытость миру представителей данного штата в гоночной среде - дает понять, что он обходит одного из аризонских умниц. Добровольно, практически без сопротивления сдается тот, у кого есть план. Ньют молится, что он сам не входит в сырье для его уничтожительного исполнения, - его галантно пропускают, и он уже только в боковом зеркале видит ускользающую параллельно трассе светящуюся стальную задницу. «Муравейник» дает ему разброс и никакой надежды. Контрольные точки и ни одной секунды, когда бы легкие не защемило от выхода. «Дымные колеса» превращаются в забавную игру, когда Ньют понимает, что он откатывает банальную формальность. Что ему не победить, что для любого достижения нужны определенные усилия, но вера в несправедливость этого мира позволяет совести заглохнуть, и он вскользь, не решаясь перейти за границу собственного понимания максимально высокой скорости, молится не тому, что позволило ему крутить баранку все эти две минуты столь успешно и безаварийно, а тому, что вытряхнуло его машину в кювет, чему-то кроме наглости Томаса и собственной пассивности. Ньют готов себе по лицу треснуть от почти физического осознания полномасштабного мыслительного процесса по поводу наличия или отстутствия в истории человечества религии, которая полностью бы основывалась на фортуне или фатализме. Нет, у Ньюта правда бзик. Он физически не может думать о трассе, - слишком много гигабайт в его памяти занимают копии тех кадров, где Томас справляется со всей бурлящей под этим черным капотом энергией. Как он держит ее в своих прокуренных ручонках и швыряет туда, куда только вздумается. Как он держит в руках Ньюта и направляет его, моргает, как идиот последний, едва разлепляя веки, и от всего процесса в целом отвлекается, раскрывая раскрасневшегося в пух и прах над ним парня, как анатомический атлас - ему вдруг в кайф щупать кости с лицом совершенно глупым и остраненным. И каждый раз, когда пытаешься обратить на это внимание, он отмахивается от лезущих поперек обзора рук, от каждой попытки закрыться, которые вообще ни к месту, - он упрямый. С манией контролировать. Все, что угодно, кроме самого себя. Сурок рычит, и его это тарахтение гладко ложится во вмятины на сердце Ньюта - ровно в рельеф вжатых желанием нервов. Мизерного такого желания треснуть прямо по губам, чтобы не тянул так уголки их в стороны - до него будто в некоторые моменты не доходит, что люди, которые хотят сдохнуть, тоже иногда улыбаются. Порой даже чаще, чем остальные. Единственное, что есть, что пульсирует, что справедливо - кто тебе дал право Что держит его до убийственного душно - так с собой поступать. Эйфория. Это его собственный кокаиновый бум, его порошки, шприцы и таблетки под язык. Руль, педали и фырчащий монстр - его наркотический микс. Ньют плывет уже после первого километра, но переваривает этот факт только ко второму, принимает в целое никогда. Башка его - огромный раздувшийся шар. И всю это пространственную какофонию полета в ничто прерывает чей-то гудок, прилетевший в спину, вроде тряпки для быка, вроде откровенной и чистой прокации, на долю оскорбления в которой Ньют даже не реагирует, агрессия в том, как он в ответ давит на педаль - чисто инстинктивное последствие, несплавленная никуда негативная энергия. Он оставляет авто, петляющее за ним по пятам, вдыхать пыль, и дает неожиданную фору. Ни капли самостоятельности в решениях не чухая, он плавает в том пласте реальности, где Томас увозит его от копов в пыльных краях Нью-Мексико, оставляя делать прочую работу, не касавшуюся воспоминаний о чужих руках и взгляде, на подсознание. Вся карта где-то там, на подкорке мозга, пока сам Ньют - в собственном пульсе того вечера расплывается, не остается ничем объяснимым и вменяемым. Пальцы его на руль ложатся под тем же углом, ноги встают ровно по команде и двигаются с тем же расчетом, с каким двигается Томас в его воспоминаниях. Он отбрасывает математику и собственную чуйку, когда на следующем повороте выкручивает руль, не успев вовремя вписаться в поворот и грамотно среагировать на предупреждающий знак. Вылетая в дрифте на следующий отрезок трассы, он не ощущает ничего, кроме паузы промеж ударов сердца. В этом - все. Одна жирная точка. Ньют почти видит вместо собственных рук - ладони Томаса. Почти чувствует его дыхание рядом, в этом так много драматизма и гиперболизированного дерьма, что впору корить себя - он будто похоронил его. Его не тошнит на удивление только от того, как сливается стук твиста с рычанием двигателя*, "как прошлым летом", как прошлым летом, когда Ньют - в баре, а Томас - у гроба. У него пальцы онемели на руле, а так бы сделал погромче. Ньют кружит по трассе, наобум выбирая, в какой уголок приткнуться и на каком повороте давать деру в сторону от массивных авто. Он не может понять, насколько удачные отрезки выбирает и насколько разумные решения принимает, когда делает тот или иной шаг, единственное, о чем он старается задумываться, кроме собственных больных фантазий, всплывших во время заезда, - это то, как не пропустить ни одну тачку мимо. Цифры перестают его заботить, и если об одну из них его расплющит - что же, так тому и быть. Его откат превращается в минное поле, когда он пытается не нарваться на какое-нибудь что угодно, что напомнило бы ему о Томасе. Это не лишнее, это не мешает, но думать о том, в каком там положении лежали руки парня и за какими конкретно параметрами он следил при заезде, о чем там заботился, - ну, сложно, потому что в абстракции, без контекста этих же рук на собственной талии думать как-то не выходит. Ньют перестает сопротивляться ближе к концу. Когда поперек его потока адреналина вклинивается чья-то наглая задница, до него как сквозь сон доходит одна идиотская деталь, - он даже не может понять, какого черта именно она, такая недостойная дрянь, вылезла поперек процесса сего, но сделать с этим как-то ничего не выходит, когда на горизонте, за очередным поворотом, светит финишная лента, а сбоку подпирает дышащая ядреными выхлопными газами махина одного из соколиных. Кто-то из команды Галли, вне сомнений, - Ньют настолько в ауте в плане информированности, что он может предположить факт участия самого Сокола в этой суматохе, что чисто гипотетически может быть запрещено из-за того, чем конкретно он занимается, имея доступ практически к каждому автомобилю на заезде. Ньют подчиняется глупости, мелочам. Какая-то тачка проскакивает за финиш до того, как он вписывается в поворот, ровно до того, как он перестает ощущать себя физически - в автомобильных гонках не открывается второго дыхания, но в какой-то момент, как по щелчку, включается или отключается сознание без риска забыть, как крутить баранку - это единение с автомобилем, полное с ним слияние. Ньют ощущает вспышку этого, некую пародию на сопереживание дыханию сурка исключительно промеж тех двух секунд, когда он пропускает тачку, выползшую из мастерской Сокола, вперед, и сам пролетает по финишной полосе, оставляя на ней следы шин и собственный, должно быть дух. От него на какое-то время почти ничего не остается после этого мгновения. Ему еле-еле удается вырулить в сторону., сбавляя скорость, когда раллийная тачка, вся в сувенирных наклейках и номерах, петляет за ним, почти чмокая в багажник. Ньют остается в машине, когда это чудо света, соизволившее спуститься на дно с самых элитных и легальных заездов, выталкивает свою недовольную задницу из салона и кидается шлемами и своими долбанными цветастыми перчатками. Ньют, на эмоциях успевший проникнуться к ним каким-то чувствами, не чувствует абсолютно ничего. После заезда, после гудка или свистка, или прочего смазанного звука, на который ему плевать, он становится полноправным участником гоночной среды. Он не имеет ни малейшего понятия, но в документы к его «Рекс» приписывают едва заметное «Ти-», которое он никогда он не сможет принять, просто потому что Томас никогда его так не назовет, он не знает об этом, но Фрайпан визжит в судейском кресле от удовольствия, а человек, с которым сам Ньют обнаружил необыкновенную приятность просыпаться по утрам, в двух шагах от того чтобы сдохнуть, ибо мешанина из боли в сердце и неожиданно вспыхнувшей гордости кусается, учитывая тот факт, что второе чувство впервые прокладывает дорогу в его зачерствевшей душеньке. Единственное, что Ньют пытается понять, - не облажался ли он с тем, чтобы правильно идентифицировать цвет ленты, которая меняет цвет в зависимости от того, под каким номером проехал мимо нее автомобиль. Он пытается угадать, правильно ли он доверился слухам, и не дезинформировали ли его при записи в штурманы. Потому что буквально единственное, в чем он был уверен, это тот факт, что за третье место полагается самая сладкая награда из всех. Кроме реакции Томаса, которая последовала бы на что угодно, к этому прилагался дополнительный приз масштабных фестивальных гонок. Когда вокруг сурка начала складываться кричащая толпа, Ньют подумал, что он, наверное, совсем стал конченым, раз доверился каким-то подозрительным шептаниям тогда, при регистрации. Он думал об этом и тогда, когда ковылял из авто на онемевших двух и, как в сиропе, видел чужие расплывшиеся в улыбках и зверском оре, лица, - кто-то из крайних в толпе был, судя по всему, достаточно близко, чтобы разглядеть все оттенки синяков под глазами Ньюта напару с его мертвецкой бледностью, так что особенно буйных придерживали руками, чтобы они не набросились на новую звезду хит-парада недели. А Ньют он такой - мягкий и косолапый, пробирается в песке, чувствуя, что он сейчас либо обделается, либо задохнется, либо заплачет, если не все вместе, - он ковыляет к краю линии, раскидывая руки в стороны вроде глупого, несмышленого ребенка. Он в шаге от того, чтобы вытирать сопли об чужую рубашку, ему почти стыдно за то, что оно все того не стоило, и что заезд по сути мизерный, потому что он его практически в небытие провел, но объятиями его одаривают. Он чувствует запах костра и машинного масла, и, видит бог, простреливает сквозь ветерок тончайшая нотка дихлофоса. Седая бородка царапает шею, но Ньют не отлипает, чувствуя всестороннюю неуклюжесть собственных движений. Хорхе хвалит его в привычном стиле - сдержанно по содержанию, но не по интонации. Словом, почти орет под ухо какую-то лаконичную дурь, которую Ньют слышит, но не слушает. В замызганном саване вроде мешка из-под картошки, который недостоин той особы, которую накрывает, стоит промеж толпы его маленькая глупость, которой он доверился чисто из веры в гниль человеческую и неумению держать язык за зубами. Миура встречает его свежим блеском, когда кто-то из жюри, суматошно передавая какую-то информацию в трубку, бормоча все что-то расплывчатое, сдирает кусок брезента с почти сувенирного мотоцикла, предоставляющемуся за третье место. Ньют, должно быть, дурак, раз уж он не пошел рвать всем глотки за стопку бабла, предоставляемую за первую позицию, но дурак он крайне сентиментальный и правильный. Обнимая Хорхе в толпе всеобщего крика, Ньют вдруг открывает глаза, и среди общего дерганного движения замечает одну молчаливую фигуру. Скрещенные на груди руки и затаившуюся в уголках губ улыбку. И все затыкается в ту секунду, когда Томас, укутавшийся в одеяло,идет к нему, качнувшись с ноги на ногу. Все замирает и идет в никуда ровно так же, как ничего не остается от грохота толпы, от отдаленных вспышек камер, пульсации музыки или агрессивного шипения зарывающихся в песок колес все прибывающих к финишу машин. Точный расчет куда-то прячется перед лицом той силы, которая выкручивала руки Ньюта в нужный момент. Той силы, которая пинком снесла его с трассы кучу недель назад. Той силы, которая не дает ему отпустить Томаса и заставляет почти в истерике суматошно цепляться за его покоцанную верхнюю одежду и растрепавшиеся волосы. Ньют не чувствует абсолютно ничего, и в какой-то момент его начинает поочередно бомбардировать мысль за мыслью о том, что всего этого нет. В различных, впрочем, вариациях, ведь за все это время так много было шансов уйти в мир иной. Его каменная рожа трескается от ощущения чужих ладоней, поглаживающих его по спине. До Ньюта не сразу доходит, что Томас что-то бормочет, набор колоссальных несуразиц вроде «все хорошо» и комплиментов в стиле Хорхе - сухих и сдержанных. Все остальное он пихает промеж. В то, как дышит в чужую шею. Как утыкается в его колени собственными и неловко наступает на носки кроссовок. Ньют не осознает себя частью чего-то великого, но себя собой - почти чувствует. Ощущая, впрочем, собственную ограниченность, какую-то идиотскую недосказанность человеческого парадокса в том факте, что на то, чтобы остаться, сил требуется больше чем на то, чтобы уйти. Его не хватит на весь мир, и жизнь - это дорога к смерти. Фестивальная трасса разряда «муравейник» - в кисло-сладких оберточках и кроваво-красном серпантине. И все заканчивается. И Ньюту, прости господи, в кой-то веки - нет никакого до этого дела.