Зависимый

...swerving on the 405, I can never keep my eyes off this my neck, the feeling of your soft lips illuminated in the light, bouncing off the exit signs I missed all we do is drive all we do is think about the feelings that we hide all we do is sit in silence waiting for a sign sick and full of pride all we do is drive and California never felt like home to me until I had you on the open road and now we're singin... drive - halsey

В свое время Томас любил мотаться хвостом за Минхо, который подрывался за несколько дней до установленных сроков, просто потому что банально позволялись такие свистопляски со статусом одного из самых любопытных организаторов Техаса последних лет, - их тандем прошаривал даже те мероприятия, на которые не были поданы документы для участия, прошаривал основательно и чистосердечно где-то на уровне «выдробить до костей состав и биографию гонщиков, промыть мозги их организаторам и помножить каждый метр на метр, вычисляя приблизительное количество песчинок на трассе вплоть до сотых чисел после запятой». На деле, - это откровенный наглежь и невиданная пакость, которой обычно маятся либо те, кому заняться совсем уже нечем, либо «сутенеры» - понятия, в принципе едва между собой различимые, если под последними брать исключительно тех, у кого мозгов или денег не хватало на собственных четырех колесах трассу обхаживать, и это каким-то чудодейственными финтами на пару с большим эго раздувало особу подобной карманной вертихвостки до таких размеров, что стыдно было иногда помещать ее на соседнее сиденье и лепить на лоб наклейку «штурман», читать - «мое горе луковое и кара небесная, признаю и уважаю настолько, что даю гавкать под руку». Год «раскачки», когда Томас готов был пеной изо рта закидывать любого, кто обратится к нему по общепринятому в их кругах наименованию новичков, прошел довольно запарно и истерично - приходилось швырять себя в наборе с дымящимися нервами и недосыпом из одного штата в другой, переваривать информацию пачками, пропихивая себя везде, где только можно и нельзя, - без результатов, но с заметными последствиями по всем фронтам для здоровья. По большей части Минхо занимался тем, что расхаживал со своим до жуткого умело подвешенным языком, стремясь угодить известным лицам, преобладающая часть которых во внегоночной жизни более чем не состоялась, - делать это приходилось настолько расчетливо, насколько разрешалось и получалось, - по-другому выходил присед на шею собственной гордости и срам для репутации. Томас, максимально продуктивно на запас собственных сил и возможностей растрачивая их «золотые билеты» в хотя бы узнаваемые межштатно слои, меньшей мразью себя не чувствовал - не было поводов. Не находилось, когда приходилось наблюдать за тем, как Минхо жрал таблетки, не спал нездоровое количество времени, прокармливая себя и лучшего друга, все еще просыпающегося от кошмаров, где свежие швы поперек органов расходились. Так работала попытка выползти из подросткового максимализма в юношеское что-то, - работа выполнялась с не по годам расфуфыренным лицом, усталость воспринималась почти как повод для гордости, а собственный эмоциональный запал требовал такого же контроля, как состояние машины, которая ни дня в один год не провела без любого, даже совсем мизерного движения. Выдыхалось естественно, воспринималось без задней мысли - Минхо отправлялся глушить все сном, предварительно шлепнув что-нибудь дорогого и изысканного - он баловал себя небрежно и систематически, выделяя некоторую сумму в месяц исключительно для того, чтобы купить алкоголь, преобладающая часть которого была более чем паршива, потому что выбиралось по упаковке больше, чем по рекомендациям и собственным предпочтениям. У Томаса со многим было проще, потому что когда чесались руки, можно было навернуть жалкий косячок или, если Минхо нароет травку в тайнике раньше, - несколько кругов от одной границы города до другой. Он иногда дурел с собственной нелогичности, но все складывалось так, что удивительным казался тот факт, насколько легко принималась живая энергия, пульсирующая в мышцах, - она крепко сжимала пальцами руль, кусала щеки, чтобы растянуть лицо в животном оскале. Силиконовые эмоции, которыми так невинно и незатейливо обеспечивали его аккуратные круглые таблетки или выстроенный по линеечке порошок, - все вроде глупой альтернативы, на которой не тянулся день и не держались ноги, но прекрасно отпахивался час или даже два. Томас перекатился на тот уровень, когда начинаешь осознавать на подкорке сознания ничем не счищаемую психологическую зависимость и избавляешься от физической. Находишь альтернативы и учишься жить с тем, чтобы притворяться, как все хорошо и в порядке, как все сладко и почти полноценно, - оно получалось и не бесило. С такого выходило не рыпаться. Минхо юлил в кругах специалистом по звездочетам, имея тесные связи с одним лишь только незатейливым и добросердечным дурачком Беном, которому он лично обрубил все пути до шерифского значка, - а оно все прошло с личного разрешения того, великодушно и с поддакиванием, потому что это именно то, что делают люди, прозевавшие все шансы и харкнувшие мечтам в лицо - ищут знака, что не все еще потеряно, пялятся в вывески, открывают книги на случайных страницах, с открытым ртом ловят шансы с неба, притворяясь, что и так, в общем-то нормально, ровно и хорошо сидится. Не сказать, что обошлось боком - Бен дал Минхо территории, территории дали Минхо позицию с открытым выходом на главного мелкого копа Техаса. Позиция им обоим давала второй шанс, так сказать «на посошок» - чтобы если все, что можно и не можно крахнется полным капутом - будет, чем укрыться и куда податься. Точки, которые были не забракованы копами и властями, участки, открытые на выбор для аккуратного проведения мероприятий, - последствия шашней Минхо и Бена, улей из взаимосвязанных между собой объектов из личностей, на который был убит не один год и не одна тысяча долларов, - без всей этой радости его конкуренты, в том числе и Галли, еще бы долго колени стирали об песок, пытаясь функционировать максимально прибыльно и продуктивно в пределах штата, с широкой руки забитого консервативными копами, вышедшими на гонку за повышением. Все в этой жизни стоит чего-то. Шансы часто выпадают несправедливо дорогими, потому что неизвестно, с какой стороны к ним подступиться и достаточно ли в мозгах извилин, чтобы правильно и галантно обращаться с госпожой удачей, - выжать можно слишком разное, идет в итоге мощный разброс по результатам. У Томаса вот с оплатой не шло, и Минхо, к их общему негласному удивлению, с этим обходился не лучше - они во многом перескакивали через чужие головы, были точкой на горизонте для большинства в их возрасте и материальном положении, и это все, как оказалось в итоге, даже не давало никакого строительного материала, чтобы возделывать прочные связи между собой. Интуитивное понимание того кто такой Минхо и как не споткнуться об его характер им же и оставалось, - Томас мнил себя мистером «преданность» и считал, что в этом было смысла больше, чем в попытках вставить куда не стоит и не надо свои пять копеек или лишнее «как дела?» от которого скручивало язык в присутствии друга. Пока Минхо носился по заездам со своими альтруистическими миссиями, с широкой и мерзковатой улыбкой принимая на плечи ту работу, которая временами шла прямиком из раздела неблагодарной, Томас крайне капризным и нестабильным балластом мотался по закрытым территориям, в границах которых косыми рядами выстраивались арендованные постройки. Изредка он доползал до группы проверок по дорожным отрезкам и вылизывал трассы до тех пор, пока в документах не набиралось достаточное количество контрольных очков по каждой доброй сотне метров, - «поставщики» брали его в помощники класса принеси-подай, пока не обнаружили в нем удивительную потребность не лезть к Минхо, когда у того активировался двигатель в заднице - от подобной деятельности кишки серпантином сворачивало, так что Томас отлынивал как можно дальше от работы друга, изводя бензин на то, чтобы на минимальной скорости прошерстить будущую гоночную трассу - он был не против тратить время на чужую работу. Парень удивительно покорно принимал подобные указания, тормозя каждый раз, когда из рации визжал на то приказ, - дело было не в терпеливости и неторопливости, - и то, и другое у Томаса начисто отсутствовало, как и банальное желание стать частью большого процесса, - с лихвой хватало тихой такой, удивительной ко всему безразличности. Она пришла позже всех. Приковыляла, опоздав на вечеринку. Кособокая и уродливая. Проводилась постепенная и вырвидушная реконструкция иммунитета и гормонального фона, которые перезагружались с такими скрипами и стонами, будто Томас не восстанавливал себя после почти коматозного состояния, а отращивал себе новую конечность, - чесалось все, болело, но глушилось. Да, в редких случаях и операциями, да, ценой нервов собственного друга, да, стопкой времени и сил, которые требовалось по идее тратить на жизнь, а не на то, чтобы делать себя пригодным к жизни как таковой. Глушилось все красиво и надолго, в отличие от равнодушия. Пузатого такого и страшного неумения выражать эмоции и работать с тем, как они пихались по бачкам и «чашам» где-то там в психологической памяти, - рассаживалось оно плотно и грузно, невиданным прежде зверем, к которому Томас даже предположить не мог, с какой стороны подойти, и более того, предположение как таковое не находил целесообразным. Все это приходило постепенно, и хватало Томаса удивительно надолго, учитывая тот факт, в какие тяжкие он ударился от банальной скуки. Это был максимум. У него удивительно не находилось причин строить из себя страдалицу. Да ты посмотри на него. Томас прекрасно видел, как трещали и лопались кости у других людей от похожих нагрузок, как их развозило от расставаний с близкими людьми, как они трещали по швам после иногда даже мизерных трудностей, но в нем самом поразительно много было стремления к жизни как таковой - он будто выращен искусственно, весь такой неправильный и до краев нечувствительный. Это было одним из симптомов привязанности к рефлексам - чисто биологической природе, - как минимум, Томас этот так оправдывал, иногда ловя себя на том, что он, в общем-то, не особо хочет умирать. Человеческая трагичность и стремление преувеличивать проблемы в нем были выращены искусственно, почти побочкой, если не на выползло из генетических цепей - в нем такого шлака изначального не наблюдалось. Он проигрывал тому, чтобы перебарывать банальное чувство самосохранения. Чисто психологически с него уже хватило, но грохнуть себя - извините, роскошь, на которую ручки дрожат и колени колбасит. Кого благодарить и проклинать в итоге за то, что животные инстинкты на то и животные, что безвозмездно тупые и наделены откровенной слепотой к чисто человеческому со всеми его составляющими, миру? Он не смог бы влететь в бетонную стену, чтобы размозжить свои органы в кашу, но благо эффекты от приема наркотиков, даже если при достаточной длительности они ничем не отличались от поцелуя с кирпичным чудовищем на скорости каких-нибудь сотнях миль в час, - проявлялись не сразу. У Томаса почти ребяческая радость, отчаянный, устало-никакой восторг проснулся от осознания того, насколько организм - идиотская пачка мяса. Разрушение ментальное началось с вечной психологической зависимости, которая стала чем-то вроде одной безразмерной дыры поперек пространства создания Томаса - в нее втягивалось после все без разбору, и ничего не подходило по размерам или химическому составу, обратно не выплевывалось, а грубо сжарилось внутри. В зависимости исчезало все, что не давало похожих эффектов, кроме безразличия, которое, как оказалось, стало вторым симптомом того, что гниль с органов активно перекочевывает на личность Томаса. Наркотики никогда не делали из него агрессивную и неконтролируемую мразь, по крайней мере, не косвенно. Не считая те моменты, когда мозги жахало под пилюльками и порошками по тумблерам, особенно опасным для общества, - это всегда был только Томас. Остальные могли давать короткое «на старт», лепить поперек лба кисло-неоновое «внимание», но право жать на педали принадлежало только ему. Никогда - злости. Равнодушие давало ему контроль. Попытки искать чего-то более возвышенного и крайне натурального, на что бы хватало его изношенного после постоянной холодной отрешенности организма, напоминали неосознаваемый голод, с которым все инстинкты орали бросаться на людей. Он пробовал психотерапии, пробовал сопереживание, но не перло ничего, кроме запаха машинного масла и дрожи в салоне заведенного автомобиля - все щедро заливалось экстазом от отключения нервных связей - руки мертвели, все тело кочевало на ту плоскость мироощущения, где царила антигравитация. Сердце, не по годам капризное и требовательное, - затыкалось. Чем выше скорость - тем тише пульс. Слышать вместо него рев двигателя - нирвана. Томас - легкая пушинка. Его практически не существует. Он возвращается к тому, с чего начал, и если бы знал только об этом - не волновало бы ни капли. Искусственные эмоции породили в нем равнодушие, сначала выжирались нервные связи, а потом все задувал страх, что его банально не хватит на что-то настоящее и нехимозное. Томас оставляет все на своих местах, потому что вяло так, но вполне ощутимо концентрируется на только одном аспекте ситуации. Ему не нужно стараться, чтобы закончить это все. Тяга к экспериментам и отказ от таблеток сделают за него все, что требуется. Ему не нужна была смелость, потому что хватало случайных обстоятельств. Сердце на деле не затыкается чисто так метаморфически, а реально - спотыкается. Отплясывает неловкое ча-ча-ча, не попадая в ритм. Томас знает, что это называется аритмия, но он чисто ради интереса ищет ту границу, на которой наступает клиника. Потому что это то, чем он занимался с тех пор, как понял, что тот образ жизни, что он ведет - не только какая-то новая мода и роскошь, на которую хватало возможностей и причин, а с тем набором болячек, что есть - всего лишь дополнительный и качественный способ сдохнуть. Он никогда не говорил «у меня все под контролем», потому что некоторые попадают в котел не по чистой случайности. Некоторые прячут скрещенные пальчики в карман олимпийки, чтобы не пронесло, чтобы водитель, несущийся по встречке, был пьян. Чтобы ангелы отвернулись. Некоторые прячут ручки и невинно опускают глаза, чтобы не мараться. Он не начинает с чистого листа, и дело не в почерке. Дело не в том, есть рядом Минхо или Тереза. Или Ньют. Все нормально? Дело в том, что он отпускает, а чему позволяет остаться. Что ему по барабану на то, есть или нет у него выбор. Дело в том, что это все в итоге вроде фантома - подпаленный наркотиками и добитый собственными руками кусок личности. Черная дыра его пространства. Томас едва ли соображает, полностью ощущая себя болтающимся на горизонте событий. Всего слишком много и это не переваривается, не пропихивается, так что он сортирует, пытается в первых рядах памяти пропихнуть вкус близости, потому что это единственное, что он хочет оставить рядом. На губах и пальцах, в мыслях, он хочет крутить это, вроде забавной погремушки, искрящейся дряни с зеркальными гранями, в отражении любой из которой он будет видеть собственные грубые руки поперек чужой бледной кожи. Смазанными, полупикселизованными отрывками шлепает под корку мозга чужой блеклый, влажный взгляд, то, что было, есть, - все одна каша из выдохов, цветных пятен и любовно дорисованных собственной рукой несуществующих моментов - Томаса на это хватает. За весь тот отрывок времени, что они ползут, - а по-другому и не скажешь, с одного края Аризоны до Нью-Мексико, Томаса физически по всем фронтам колбасит от присутствия Ньюта. Поперек тишины он лепит все подряд наугад, - от дешевой попсы до клубняка восьмидесятых, но дыхание Ньюта - как вторая кожа, как двойной пульс, Томас слышит его поперек собственного хрипа и подстраивается автоматом. Ньют сжимает руль как ладный и послушный ученик - правильно и осторожно, будто боится навредить, его пальцы скользят по нему настолько гладко, что у Томаса чешутся руки перехватить тонкие запястья и нащупать выпирающие костяшки. Он держится на этом уровне от десяти минут до часа, ровно до той секунды, пока Ньют перестает притворяться, что не видит чужого пристального, голодного взгляда. Он закатывает глаза, и Томас шугается этого жеста, одергивает себя, мутно моргает, в полной мере вдруг осознавая себя обыкновенным, жалким, не выспавшимся куском дерьма. Ньют эту колючую искру огрызания на самого себя в чужом взгляде ловит, игнорирует, чувствует даже когда Томас отворачивается к окну и тянет ногти к зубам, повинуясь старым привычкам, к которым совесть тоже не позволяет вернуться окончательно и бесповоротно - локоть дергается и все движение становится в целом крайне неловким, когда пальцы от губ скользят к носу, почесывают кончик, и Томас что-то злобно бормочет, не издавая при этом ни одного различимого звука. Он выглядит так, будто решает задачи, по значимости способные растянуться до мировых масштабов, но все это застывает блестящей пленкой на глазах, когда Ньют отдирает руку от руля. Нашаривает ей края чужих брюк и тянет за ткань. Томас одергивается, как от свиста шмеля в ухо, подскакивает на сиденье и недоуменно вскидывает брови. Ньют не отворачивается от дороги, когда переворачивает ладонь тыльной стороной вниз и призывно перебирает тонкими пальцами. Томас смотрит на все это безобразие как-то совсем уж отстраненно, но на легкий тычок в бок реагирует все же почти связно - собирает себя в кучу и прижимает свою руку к чужой бледной коже. Ладонь Ньюта неприятно-влажная, теплая, Томас пару секунд из контакта вырывает на то, чтобы как следует распробовать все до последнего, самого мизерного движения. Он ничего не может с собой поделать, когда смакует каждый чертов процент того мгновения, когда Ньют протискивает свои пальцы между его и мягко сжимает чужую ладонь. — Я не буду останавливаться, чтобы поменять твои чертовы свечи. Придумай другой повод поговорить. Томас не может справиться с поставленной задачей, ему не остается ничего, и он корчит из себя полудурка. Чувствует, как слова не складываются, видит насквозь собственный монолог со стороны - жутким инвалидом тот выстраивается поперек тишины, издалека светит корявыми повторами и неожиданными заиканиями, - в него влезает вся третья от стола полка, - Томас вбивает в свой минимальный по смысловому запасу рассказ выпуски с пятнадцатого по тридцать пятый, вкратце, почти наугад и с большой натяжкой, - он не старается обрисовать сюжеты тех журналов, которые он в свое время потерял или прокурил, ляпает прямо так, но Ньют слушает. Сначала - приглушив магнитолу. Потом - выключив ее бормотание насовсем. Когда Томас засыпает, Ньют все еще держит его за руку. «…и если вы не хотите лить слезы, как я, держитесь подальше от вертихвостки Сью»… Томас открывает глаза несколько часов спустя по большей части из-за того, что давление уже чересчур откровенно выделывает свои лучшие па, - все смазывается, общий галдеж от эха к эху в дрянь лепится с красками, с яркими пятнами от фестивального барахла, припаркованного рядом. Дорогого, без меры индивидуального и сверкающего на максималках - это вроде ведра неона, которое перевернули на лобовое стекло - Томас приоткрывает глаза и все - боке, кисло-сладкие мушки, он носится за ними взглядом, но ни одну из них не ловит целиком и полностью - проехаться получается только по вытянутым полупрозрачным полосам света, приклеившимся к потолку салона. Ньют, скорчившись, практически на коленках строчит документы, - подложив под запиханные в сурок несколько минут назад бумажки пустую коробку из-под сока, выводит подписи и ставит галочки, оставляя одинокие дырки ручкой на изгибах слов. В зубах он держит сигарету, а когда Томас вопросительно тыкает пальцем в чужой бок, Ньют, даже не повернувшись, извиняется, опускает стекло и выбрасывает ее на дорогу, умудрившись при этом запустить кусок ора толпы в салон. Тот противно мазанул по окнам с внутренней стороны, щелкнул перед носом у самого Томаса, так что тот перестал растекаться на сиденье. Он недоуменно хмурится, замечая, с какой бережностью выводятся его инициалы на уже помятом, жалком клочке бумаги. Парень не может вспомнить, когда он называл Ньюту свою дату рождения и фамилию, но потом до него доходит, что в том, чтобы найти в салоне драную сумку, куда он с локтя загоняет все документы, нет, в общем-то, никакой сложности. Ньют щелкает ручкой, после чего открывает дверцу субару, - от шустрости, с которой он вылетает из автомобиля, практически тошнит. — Томас. Он упирается коленом в сиденье и заглядывает в салон. У парня, сидящего в сурке, комок слюны поперек горла скапливается, так что он даже если хотел бы - ничего не сказал. Его мутит от запаха автомобиля и от черноты вокруг, то и дело выплевывающей зверские снопы красок. В нос ударяет запах одеколона - Ньют выгибается, умещаясь в салоне, локтем чуть не заезжает по чужому носу, но достает с панели что-то шуршащее. Пихает какой-то сладкий батончик в руки Томасу и мягко улыбается. — Выходи давай. Мы приехали. Блядский фейерверк из цветов, неоновых трубочек, изогнутых под всевозможными градусами, - Томас хочет облить себя фосфором, чтобы сливаться, ибо все грохочет что-то новомодное и дико не подходящее под биоритмы самого парня - его качает и мутит, пока он проползает сквозь зачатки толпы и громоздкие светящиеся чудовища. Ньюта, идущего впереди, задевает бледным облаком, исходящим от ультрафиолетовой лампы, прилепленной к заднице бессердечно выкрашенного закосом под Халка пикапа, - у парня вспыхивают шнурки кроссовок, - это единственное, что может видеть Томас в общей дымке, кроме одиноких пайеток, затерявшихся в песке. Все прыгает и шевелится, - он ощущает себя куском мяса в желудке. Лоб кусает жар, желчь скапливается на дне глотки, Томас выглядит невинно и испуганно, когда Ньют выводит его на более-менее перевариваемую площадку, продолжая держать за рукав, чтобы не потерять. Около одной из небольших забегаловок, арендованных под место регистрации, толпятся самые эксклюзивные экземпляры из команды Сокола - все с тяжелыми, железными ящиками под инструменты. Томас видит все вяло и реагирует на мыло перед рожей почти пофигистично, но Галли выдирает взглядом из толпы моментально. Тот стоит, оперевшись о пластмассовый круглый столик и потягивая ядреный кофе из прозрачного стаканчика. Переступая тяжелыми ботинками в пыли, он ставит напиток прямиком на пачку каких-то документов и ту стопку, что лежит перед ним, начинает терпеливо изучать с тем колючим прищуром, за который, вероятно, он и получил свое прозвище. Поправив узел из рукавов завязанной на поясе кофты, он подпирает голову кулаком и переворачивает страницу. Томас приземляется напротив, прилетает, точнее, каким-то шатающимся на своих двух дополнением к Ньюту, шлепнувшему своим листком об столик. Галли на этот хлопок даже не дергается и головы не поднимает - притягивает к себе кое-как заполненную бумажку и тычет пальцем в небольшую вытянутую лампу, прибитую к стене рядом - она еще раз капризно моргает, после чего желтоватый тон освещения выравнивается. — По порядку надо ходить. Сначала через пункт проверки заявлений, где сюда влепят печать, — Галли ткнул пальцем в пустую полосу на документе. — Получаешь шаблон для квитанции, с ним шлепаешь уже сюда, на техосмотр. — Приглашение категории А-плюс. Команда Балу. Забронировано, заявка уже в организаторской, — пробормотал Томас. Галли поднял голову. Сначала на его лице кроме немого ступора нельзя было прочитать ровным счетом ничего, но когда Ньют, перестав разглядывать любопытный автомобиль, проезжавший мимо, повернулся к нему, тонкие брови в аккуратно и почти даже в ироничной насмешке вдруг поползли вверх, изгибаясь. — Даже так? — Не вредничай только, — холодно попросил Томас. — Можешь хоть позвонить ему. — А то у него линия не занята, так и ждет-не дождется, бедненький, пока я звякну. Чокнулся что ли? — Я есть в списках. — Да я в курсе. Ты опять своего инвалида приволок? Мангуста этого, — тяжело вздохнув, Галли сделал глоток кофе. — Сурка. — Какая к черту разница, если хер все один - ты все мозги себе не отрастишь, а у тачки радиатор стабильно глохнет. Мне сразу галки ставить, у тебя по определенным пунктам никогда пролетов не было. Проблемы? — Нет. — Есть, Томас. Я найду. — Ну как ты, так оно сразу, — парень закатил глаза. — Тебе за предвзятое отношение к определенным моделям доплачивают что ли? — Не в субару дело. — За предвзятое отношение ко мне, значит? — Не хочу иметь с тобой ничего общего, даже этого разговора быть в принципе не должно. Спрашивать не буду, что вот эта пташка делает с тобой, — Галли ткнул пальцем в Ньюта, неловко пристроившегося рядом с Томасом. — У него двигатель в заднице чего-то заглох, когда меня увидел. Узнал небось. Ты не парься, как тебя там. Тебя посмертно будут уважать за то, что намылился к максимальному куску дерьма в компаньоны и ближайшие соратники. Чего бить на памятник? Ньют недоуменно моргнул, то ли не ожидая такой поток вопросов по собственную душу, то ли спотыкаясь об количество мешков под глазами Галли. — Звать тебя как? — вздохнул Сокол. — Рекс? — Родители собачниками были до мозга костей? По документам как тебя, спрашиваю? — Ньют. — Вот и молодец, Ньют, — Галли почесал нос, после чего ткнул пальцем в сторону небольшой постройки, около которой стояла самая массивная и неприветливая на вид толпа. — Ноги в руки и топай на регистрацию по категории А2. Я тут пока со своей командой поплачу над мангустом, обхаживать будете на месте посадки. Чего надо будет - на крайней парковке. Все на сегодня. Кыш. Ньют на самом деле почувствовал себя крайне некомфортно, вроде как хотел пару слов ляпнуть, попытавшись сформировать их при этом в жалкое подобие вопроса, но Томас, натянув на лицо выражение чрезвычайной усталости, только отпихнул его от стола, давая проход громилам из команды Сокола, - один волочил ящик с инструментами, другой семенил следом, не забыв усвистнуть папку у Галли, прежде чем скрыться в толпе. Кое-как сориентировавшись в пространстве, но так и не сумев понять, кто кого вообще за руку тащит, Томас поплелся с Ньютом в сторону организаторской, к крайней двери, где стояла очередь на запись в штурманы - не слишком громоздкая, но при этом довольно неприятная на вид в целом из-за немного пренебрежительного к подобной должности отношения у самого Томаса. Он закинул Ньюта в очередь, предварительно всучив ему все необходимые документы, а на недоуменный взгляд, пущенный в ответ, только продемонстрировал вытянутую из кармана пачку сигарет. Один только болезненный вид Томаса вынудил Ньюта кивнуть и встать ровно в линии. Отползая от бледной, аккуратной постройки, завешанной как на самое дикое рождество полотном гирлянд, парень нетерпеливо щелкал зажигалкой, пытаясь найти какую-нибудь минимально занятую территорию, чтобы уместить на ней себя и свою неожиданно проснувшуюся усталость. Кости как-то ухнули, скрипнули, а потом и благодарно вздохнули, стоило ему притормозить на секунду и пристроиться у дохлого фонарного столба, зарытого в землю исключительно в декоративных целях. Захватив сигарету губами, Томас подпалил ее кончик и убрал зажигалку в карман, тут же притягивая ладони к голове. Легкий массаж обернулся попытками нащупать болезненную пульсирующую точку в правом виске, - в какой-то момент ему показалось, что она шлепает в рассинхроне с тем ритмом, что умело отбивался в левой части черепушки. Парень, кашлянув, выдохнул дымное облако прямо в небо и настолько резко втянул вечерний, даже немного сыроватый воздух, практически моментально сожравший бледное пятно из химикатов - от запаха машинного масла, бензина и счастливых, хлещущих во все стороны энергией людей, аж в носу защипало - прострелило до самого темечка. Томас поморщился и кашлянул в кулак. Как только изображение перед ним перестало качаться и раздваиваться на красно-синие полосы, он вроде как почти смирился с собственным нахождением на разогреве «Дымных колес». Усталость никуда не уходила, но подвинуться - подвинулась, освобождая место уже приевшемуся по горло интересу к тому, как изгилялись зеваки, пытаясь стать частью фестивального мероприятия. То цветное безобразие и фигуристый бедлам из гипсокартона и пенопласта, что крутился перед Томасом, извиваясь от одного пункта до другого неровным, колоритным слизняком, - это все было вроде куском от более крупного и серьезного мероприятия, которое только раз или два удавалось связать с гонками, выбивая под самые глухие окраины. Это было таким туманным отголоском от того, что слышал или видел Томас о фестивале «Горящий человек» и что удосужился сохранить в собственной памяти, пускай даже по чистой случайности. Мимо него пролетела небольшая группа девушек, разрисованных светящимися полосами - одна махнула горящими неоном дредами, оставшись блеклой полоской под веками Томаса, стоило тому прикрыть глаза. Когда перекресток вышло оглядеть снова, выхватывая промеж движущейся толпы его края и основные ограничители, удалось даже выстроить в голове приблизительную планировку центрального пункта. Вместо указателя у западного края торчало безобразие, испещренное горящими буквами. Судя по всему, трасса начиналась где-то за поворотом от северной тропы, парковка располагалась на востоке, и если бы Томас прошел дальше в кусты, то добрался бы до «залы» - небольшой сцены, выстроенной специально для оглашения информации различного рода и проведения мелких дискотек для разогрева толпы или последующего за гонками развлечения. Несколько раз Томасу казалось, что по проходу из основной парковки к крайней, которую выделили специально для гоночных машин или каких-нибудь серьезных штатных представителей и которую удавалось видеть из того местечка, что было выбрано парнем для короткого перекура, проезжало несколько до невозможности знакомых автомобилей, хозяев некоторых весьма любопытных экземпляров он мог бы назвать даже поименно. Но зрение мутнело тем сильнее, чем активнее сгущались вокруг краски и чем более жадной становилась ночь, сжирая последние остатки густой синевы над головой. Томас еще раз лениво проехался взглядом по вывескам арендованных помещений, выделил несколько отдельных палаток, забитых убийственно ярким светом и силуэтами людей, поежился от куснувшего в шею прохладного ветра и глянул в сторону очереди, в которую так небрежно протолкнул Ньюта. Тот, судя по всему, уже проходил обряд посвящения, состоявший из чрезвычайно нервного заполнения бумаг, - в поле зрения его уже нельзя было приметить. Томас, прищурившись, оглядел змейку из пары-тройки голов, покончил с сигаретой и вмазал ее подошвой кроссовка в песок. Снова уставившись на очередь, заметно поредевшую за все время этого перерыва, который был довольно беспощадно выделен исключительно на то, чтобы избавиться от пляшущих перед глазами мушек, Томас выловил замелькавшую между общим бедламом из дерганных, качающихся как в нервном припадке фигур, в этой их общей отстраненности от прочей массы людей, знакомый высокий силуэт. Пробившись через крайних из очереди, проталкивая вперед руку с зажатыми в ней документами, Ньют выбрался из кучи будущих участников гонки категории А2, собственных потенциальных конкурентов и, потерянно оглянувшись по сторонам, не сразу приметил Томаса, машущего ему рукой. — Ты не говорил мне, какие конкретно планы намечаются, — буркнул Ньют, передавая ему файл с бумагами. Томас беглым взглядом окинул несколько строчек из первой страницы договора. — Участники категории А2. Штурман. Ты просто решил записать меня в штурманы. — А ты просто пошел и записался. Совершенно без вопросов, — парень глянул на него из-под ресниц, не отрываясь от проверки документов. Ньют на это только вскинул брови и запихнул руки в карманы брюк, качнувшись при этом с пятки на носок. — В принципе так же пассивно ты отнесся к тому факту, что я предложил смотаться сюда. Хочешь поговорить об этом, пока не передали документы под оформление в окончательные списки? — А ты собираешься начать с того, что мы конкретно здесь делаем? Осторожнее, это обговаривалось меньше всего, а сказать мне в принципе есть что. — Значит, с этого и надо было начинать претензии, — прищурившись, Томас разглядел несколько подписей в конце документа, после чего бережно согнул файл. — Нет у меня никаких претензий. — Серьезно? Тебе нормально? — В чем проблема? — Я сейчас это пойду обратно сдам, — Томас махнул бумагами. — Ты хоть слово скажешь? — Я ничего не сказал, потому что не против. — Я запаниковал. — Без разницы. Скажешь, что привычки берут свое - не обижусь, — Ньют пожал плечами. — Так ты не против быть штурманом? — Томас дождался вполне уверенного кивка, после чего прищурился. — Ты же в курсе, что это все может быть только на бумагах? Можешь отвечать за мой пиар. То есть за то, что меня не интересует. То есть не делать ничего, но по формальностям и по всем документам значиться как мой основной коллега. — Томас. — Я могу сходить на перезапись, договориться с Минхо… — Сделай рожу попроще. Это мое первое фестивальное мероприятие, я не выйду на такой серьезный заезд без опыта. Ты хотя бы не будешь выглядеть так, будто сейчас обделаешься от ужаса, — Ньют закатил глаза. — На соседнем месте-то я все равно засвечусь. Расслабься. Рожа у тебя бледная. — Где-то я это уже слышал, — задумчиво хмыкнул Томас. — Сильно начнешь загоняться, если скажу, что сейчас в принципе не лучше, чем тогда? — парень прищурился, после чего неловко переступил с ноги на ногу, роняя голову. Покачав ею, он внимательно оглянул Томаса. — В Аризоне вроде как лучше было гораздо, если я не ошибаюсь. Есть какая-то конкретная причина, которую ты можешь внятно озвучить и объяснить мне, почему тебя сейчас колбасит? — Мы пропускаем официальную часть, судя по расписанию и шуму, — Томас пальцем ткнул за спину, в сторону тропинки, уходящей к сцене. Смазанный голос с гудящего микрофона, на котором пришлось продешевить в силу определенных обстоятельств, едва доносился до них сквозь дикую помесь музыки из нескольких источников сразу, - центр все еще кишил массой зрителей, которые, судя по всему, добрую половину своей жизни угробили на составление плейлиста, раз теперь хотели поделиться им через зверски-огромные динамики всевозможных форм и размеров. Решили все и сразу. Ньют ткнул пальцем в карман Томаса, и тот намек понял сразу - выудил сигареты с зажигалкой и протянул их парню напротив. — Насколько это чревато? — Я все равно не буду стартовать без разговора с Минхо, а у него дебильная привычка обозначать основные позиции правил заезда в лишний раз. А весь этот кипишь с официальными представителями, рекламой и мотивационными речами меня не интересует и не касается. Я не собираюсь разбираться с тем, кто там за счет кого самоутверждается и кто на ком сейчас здесь пытается срубить как можно денег. Никогда такой околесицей не страдал и жалею, что Минхо зацепило всеми этими скандалами - мы в свое время уже успели на них все нервы потратить. — Но мы здесь. — В итоге вышло как обычно. Мне сказали, я попсиховал, но сделал. — А я говорил, что у тебя проблемы с тем, чтобы не драматизировать в лишний раз ситуацию, — фыркнул Ньют, выдохнув дым. — Оно того стоило, — Томас многозначно глянул на парня напротив. Тот сначала будто не понял, но потом отражение горящего кончика сигареты мелькнуло у него в глазах смазанной искрой. Пустив из носа целое облако дыма и чуть им же не подавившись, Ньют вдруг усмехнулся, даже не стараясь перебить натянутой ехидностью ту мягкость, с которой дернулись уголки его губ. На подобную реакцию Томас только сконфуженно скривил брови, будто у него в момент из памяти вышибло, что конкретно он успел ляпнуть. — Что? — Еще одна тема, на которую ты не будешь особенно распинаться, ограничившись одной короткой фразой из долбанных трех слов? Я не жалуюсь и все прекрасно понимаю, но мне просто интересно. Мне готовиться морально? — Ньют не избавился от вопрошающей нотки в чужом взгляде, поэтому закатил глаза. — Просто тебя может пробить рано или поздно, а мне, как оказалось, не легче, чем тебе. В смысле, говорить сложнее, чем, ну… Делать штуки. — Делать штуки, Ньют, серьезно? Делать штуки? — Да даже если не это конкретно взять. Мне проще тебя интуитивно понимать, чем спрашивать, — парень нервно потряс головой, делая неловкую затяжку. — Если прислушаешься, то среди этого балагана различишь, как у меня мозг по швам трещит, мне правда надо это объяснять? — Я не просил конкретики, — Томас растянулся в улыбке. — Но ты в любом случае нарываешься. — Прошу прощения? — На еще одну какую-нибудь фразу из трех слов, например. До него дошло не сразу. Тот факт, что банальная концентрация на том, чтобы не дергать ни одной мышцей своего лица, на которое Ньют посмотрел в первую очередь после сказанного, могла бы его спасти - тоже. У Томаса окоченело лицо. Он подавился чужим дымом, ощутил каждый чертов квадратный миллиметр воздуха и пятен химикатов в нем, когда ветер полоснул по щекам, куснул в трещинки на губах, вдруг будто без причины воспалившихся. Он практически прочувствовал стенки собственной глотки, когда нервно сглотнул, нащупывая тугой комок из пульсации вместо полноценного органа в груди. Он не мог выдохнуть, снова и снова перебирая те миллисекунды, в которые беспощадно и практически неосознанно влепил то, чем тысячу раз закончил разговор мысленно, выводя из собственных слов хиленькую цепочку, которая привела бы его к поводу ляпнуть нечто подобное. Но стегануло под самые легкие, - хотелось шлепнуть по ладони Ньюта, выбить из его рук сигарету, от которой тот отодрал себя как только попробовал переварить то, что конкретно было произнесено вслух поперек какофонии из попсовых хитов и традиционных гитарных мотивов. Томас отстраненно моргнул, ощущая неожиданную потребность разойтись в кашле. Ньют перебил его вдох, ткнув в его сторону пальцем, глядя при этом с любопытным прищуром. Сказано было не вовремя, криво и неотличимо от шутки или сарказма, в нужное время в нужном месте влетевшего под руку. Он не находил в этом искренности, все еще по всем законам логики мог поставить что угодно в эти добрые три слова, но Томас до ужаса не умел слушать себя - на лице у него было написано гораздо больше, чем он из себя в итоге выжал, особенно если это было связано со степенью стыдливого осознания, насколько грамотно сравнивалось, то, что он ощущал большую часть времени, с практически животной, отчаянной привязанностью, которая ставила его в зависимое от чего-то положение. Томас под чужим пристальным взглядом только закрыл лицо ладонью, всем телом ощущая вибрацию от глухого стука под ребрами. Ньют - не наркотики. Не адреналин в чистейшем его виде. Томасу не приходится наступать на глотку собственным инстинктам, чтобы убивать себя им. С Ньютом - медленнее. Слаще. По-человечески. С ним дорогу к смерти получается назвать жизнью. Они оставляют это так. Оставляют вместе с бурчанием толпы за поворотом, с гудением басов голоса организаторов. В мешанине из тел и красок, в огромных разрисованных автомобилях, пластмассовых уродцах и произведениях чистейшего авангардизма, выдолбленных из деревянных пластов и пенопласта. Оставляют в полупрозрачном эхо от писклявого хохота, раздавшегося со стороны одной из арендованных для мероприятия построек. В движении толпы и ее стройной пульсации. В песке и сухом воздухе Нью-Мексико.

***

Карта воспринимается тупым балластом в памяти - у Томаса даже если было бы достаточное количество навыков для того, чтобы разобраться с тем, какую из трасс выбрать, чтобы добраться до финиша не распоследним, он бы больше доверился чуйке, чем набору цифр и предположений. Сейчас, скудно проглядев полосы и точки на листе, парень зевнул в кулак, чувствуя неприятную тяжесть во всем теле вроде растянутой по всем конечностям ноющей боли от призрака того недосыпа и истощения, с которым приходилось бороться один на один не неделю и не две. Если бы на костях образовывалось что-то вроде кариеса или они банально гнили послойно, покрываясь кристалликами и отвердениями, впивающимися в мышцы изнутри, то Томас дал бы показания по симптомам - это один из тех единственных факторов, которые слышно, которые он не способен игнорировать, по крайней мере, не все время. Это шлепает вспышками, легкой отдачей, как в тот момент, когда он возвращает карту одному из подопечных неустанно бурлящего механизма организаторской, - мышцы простреливает от локтя к лопаткам, и парень морщится. Один из бригады Сокола все еще кружит около автомобиля, беспощадно забивая своим корявым почерком и жуткими зарисовками беззащитный лист блокнота. Он похож на слишком любопытного и старательного студента, все соки из себя выжимающего и пишущего научную работу чуть ли не кровью - Томас никак не может родить рационального объяснения подобному животному блеску в глазах. Кроме всяких банальностей и откровенных крайностей он все же откопал одну мысль о том, что это все, вероятно, последствия столкновения определенных факторов в профессиональной деятельности этого мальчугана: ряд ассоциаций с маркой автомобиля Томаса в целом, - вроде как водитель сделал имя бренда в его глазах, - кроме этого крайне негативные отзывы наставника по душу мистера «социопатия» прошлых сезонов и его вечного компаньона в лице сурка. Желание самоутвердиться и выжрать максимум полезной информации свое дело делали - отдирать его от авто приходилось уже Терезе, загримированной до бликов перед глазами - до таких границ дополз боди-арт в конкретно ее случае. Томас видел ее пару раз еще до того, как поздоровался лично - она проходила мимо автомобилей и площадок, увешанных ультрафиолетовыми лампами - узоры на коже, целые пряди в волосах, даже наляпанные наобум веснушки - все вспыхнуло где-то в уголке поля зрения парня, моментально привлекая его внимание. Терезу в стартере «Дымных колес» этого сезона он не сразу признал, но как только понял, кто конкретно разгуливает по территории с флажками, то девушке не позавидовал - понятия не имел, с каким психологическим давлением на этой должности справляются люди на подобных мероприятиях, наваливая на себя еще и развлечение толпы вместе с всесторонней помощью по ориентированию в пространстве фестиваля. Та единственная обязанность, с которой он столкнулся в своей собственной практике, попробовавшись стюартом на один из заездов, обеспечил его одной из самых громких драк месяца - кого-то, видите ли, до глубины души оскорбил его разрисованный после пьянки голый торс. Будучи не в самом вменяемом состоянии он довел до слез девушку-стартера, отобрал у нее флажок, продефилировал между двумя массивными автомобилями, демонстрируя два детородных органа, любовно нарисованных партнером по попойке маркером на лопатках. В полной мере ощутить себя миловидной пташкой не вышло - на какие-то громко и агрессивно выраженные недовольства он ответил довольно коротко, четко и ясно - запустив флажок в лобовое стекло новенького спортивного автомобиля на первой позиции. Тереза же подошла к делу со всей ответственностью, в образ входила только когда требовалось, в остальное же время светила своей привычной задумчивой мордашкой, в которой было много открытости, но все еще недоставало чего-то, что помогло бы Томасу набраться смелости и поговорить с девушкой. Отогнав назойливого мастера от сурка, она, уперев руки в бока, внимательно оглядела автомобили, выстроившиеся в две колонны на старте. Сам Томас понятия не имел, сколько их конкретно, то единственное, что он вообще знал, заключалось в одной только их четвертой позиции, на номер которой он в принципе не подал никакой реакции, тогда как Ньют, прекрасно осознавая и принимая тот факт, что им придется как минимум троих монстров обогнать, побледнел на несколько тонов, сшибая набранный за несколько дней под солнцем загар. Карту он изучал куда пристальнее, но переживать за исход гонки меньше не стал, - воспитательная беседа в духе «мы здесь чтобы просто сделать дело» не помогла. Томас подозревал в его не самом лучшем расположении духа собственную паршивую формулировку, которая как-то не ложилась на когда-то сказанное Ньютом «любые дела я делаю хорошо». Томас не собирался делать две вещи: стараться и обещать, что он не начнет вдруг стараться чисто по наитию. Всю официальную часть ему пересказал Минхо, который встретил его с дымным ореолом над головой - вступительное слово тех официальных представителей гоночного спорта, что им предоставил штат, высосало из него еще пару-тройку нервных клеток, вероятно, самых ценных, раз глаза у него начали сверкать бешенством последней степени и горой невысказанных претензий вдобавок. По тому, как судорожно подрагивали уголки губ, можно было определить, что его словом, все же, не обделили - натягивал улыбку во время торжественной речи как только мог. Из всего, что было только сказано, Томас понял, что плевать все, оказывается, хотели на ту степень изворотливости, которую по традиции надо демонстрировать при организации подобных мероприятий - еще несколько недель назад он смирился с тем фактом, что заезд будет классического типа, а теперь тучи высказанного в ироничном ключе дерьма по поводу вариаций развлекаловок, что они со своим «сообществом» позволяли себе раз или два за сезон, пульсировали у самого виска. Минхо в рассказе прерывался только на то, чтобы глотнуть кофе, - даже вдыхал редко и как-то прерывисто, стараясь удержать подмышкой папку с документами. Томас терпеливо пропустил кучу мусора и эмоций, стараясь выловить максимум полезной информации из чужого сообщения. Ему повезло, что Минхо не пришлось распыляться на нескольких человек, - он физически не смог бы удержать их внимание, а конкретно сейчас представитель от Балу, лидирующей группы Техаса, был только один. Томас ощущал на себе все прелести положения - все чрезвычайное внимание и любование им, плюс гору ответственности, что на него сваливалась. В итоге по поводу того, какое конкретно место нужно постараться занять, Минхо ничего не сказал, попросив только унизить как можно больше из «настоящих» гонщиков. Насколько знал сам Томас, Ньют добровольно убил несколько минут своей жизни на то, чтобы выпытать у Минхо еще хоть грамм информации по поводу распределения наград, - у самого парня не было желания заниматься подобной ерундой. Как только было объявлено десять минут до старта, он по старой привычке закрылся в сурке и, обнаружив временное отсутствие в ней своего штурмана, целиком и полностью отдался жалкому подобию медитации. Пытаясь выкурить из памяти хоть что-нибудь, что помогло бы ему хотя бы за руль нормально ухватиться, он вдруг добрался до неожиданного ощущения выпадения из реальности. Голова не то, что закружилась, он откровенно говоря просто поплыл, будто ему все восприятие настоящего скосило от Минхо, все бегающего возле тачки, от неожиданного ощущения полной безопасности в родном салоне. От того, как Минхо произносил его время - качало. Нет, правда, просто плющило в фарш, потому что от этого несет за метры ощущением пребывания в той плоскости реальности, где они отматывали свои добрые совместные четыре года, нарабатывая себе репутацию. Паникерство по поводу того, в каком конкретно состоянии находился его автомобиль после проверки, куда-то девалось, уползало, пускай вяло и крайне трагично для гордости Томаса. Даже если он недолюбливал лично Галли - в его профессионализме он не сомневался. Этого не менял даже тот фактор, что тот успел протолкнуть одного из своей соколовской своры на вторую позицию, - это не прошло бы по правилам, не будь его друг, с которым он практически вырос вместе, выходцем из здешних мест. Будучи гризли по всем официальным источникам, он оставался воспитанником Галли, вне зависимости от того, кто был его наставником и учителем в Нью-Мексико. Томас в какую-то секунду дышит чистой гнилью - ему кажется, будто если не горелым несет, так откровенно падалью откуда-то с заднего сиденья. Нахмурившись, парень огляделся по сторонам, забарабанил пальцами по рулю, неожиданно ловя себя на попытках скопировать что-то из репертуара Пресли или, к ужасу собственному и разочарованию, даже «Вертихвостку Сью». Он физически не мог смотреть на пульсирующий за лобовым стеклом массив толпы, поэтому в конце концов позволил себе уронить голову на руль. Хотелось сконцентрироваться на том, чтобы буквально нарыть в воздухе энергетический уровень Ньюта, вообразить себя медиумом, и, беспрестанно повторяя его имя у себя в мыслях, заставить его вернуться в субару как можно быстрее. К сожалению, шатался он где-то слишком далеко, чтобы удавалось забросить лассо собственной концентрации на что-то помимо копошащегося за ребрами сердца. Но ты же приехал зачем-то. Почему-то. Поморщившись, Томас почесал лоб и отодрал себя от руля. Нашарив рукой бутылку воды, он потянулся к бардачку и неряшливо распахнул его совершенно привычным жестом. Рука его скользнула в кучу мусора, бумажек и пустых сигаретных пачек. Он нащупал контур тонкой, аккуратной упаковки и вытянул ее из самого угла. Томас немного потряс коробку, выдернул из нее пластинку и уставился на пустые капсулы блистера. Это отозвалось все какими-то мушками перед глазами, - парень оторопело моргнул и краем глаза заглянул в коробочку, ничего в ней не обнаружив, кроме инструкции по применению препарата. В какую-то секунду ему начинает казаться, что толпа пульсирует активнее, как-то шевелится, растягивается, открывая черный пласт трассы на горизонте. Томас бросает на ее пустоту, едва видную за выстроившимися перед ним автомобилями, короткий взгляд. Его шлепает забавной мыслью, что он даже немного опаздывает к общему веселью со всей этой своей ледяной тяжестью, ударившей в кончики пальцев. Тебе всегда было проще уйти, это же у тебя так оно все работает. Онемевшие руки вяло обшаривают карманы, но Томас прекрасно знает, что ничего в них не найдет. Минхо бормочет что-то, что доносится до закрытого салона при всей его паршивой звукоизоляции только детским лепетом, рядом гласным и неровным шевелением губ. Томас ощущает каждый миллиметр холодной капли пота, мазанувшей по самому лбу, когда Балу опирается об автомобиль, о чем-то переговариваясь с одним из организаторов, тычет пальцем в документы и довольно кивает. Как он отдирает себя от сурка и, оглянувшись на кого-то в толпе, привычным жестом хлопает по капоту ладонью. Томас чувствует это подкоркой всего своего существа. Каждый глухой звук. Его пробивает секундной вибрацией. Насквозь. Автомобиль перед ним вспыхивает фейерверком неоновых оттенков, - в душу западает с кисло-сладким привкусом, уголки губ дергаются в улыбке, - сердце реагирует славно и ладно, отбивает раз, отбивает два за общим ритмом, за неуслышанным ревом толпы поспевает послушно, и не скажешь ведь, что врознь со всем остальным, поперек общего течения крови. Парень успевает как следует разглядеть едкую дымку перед глазами, виньетка обзора глотает его, стягивается, будто края мешка, - Томас расслабляет пальцы на руле. Он всегда предполагал, что успеет в подобный момент подумать о чем-нибудь глобальном, но самым первым в итоге накрывается конкретно мыслительный процесс во всем его многообразии и вменяемости. Когда Ньют забирается в машину, Томас уже не может вдохнуть. Просто не было причин обращать на это внимание. Он что-то спрашивает, но это все - нарезка из фотографий, быстро пролистываемый альбом. Ньют - вспышками. Он не воспринимается целым и самостоятельным куском реальности. Томас смотрит за тем, как шевелятся его тонкие губы, как они обводят знакомые слоги, поджимаются и застывают в тупой гримасе. Он ощущает себя каждой чертой, каждым зародышем будущей морщины на этом лице, каждым бликом в глазах, - в какую-то секунду, когда прерывистое течение ударов из-под самых легких отдает резкой вспышкой, он видит каждую пору на коже Ньюта. Он запоминает каждое колыхание ткани собственной олимпийки, когда дверца сурка со стороны водительского сиденья открывается и грубая хватка чужих ладоней упирается в бока. Небо все кружится и кружится в своем ночном наряде абсолютной пустоты. Дымка сжирает все звезды, ее смазывает гул толпы и чье-то отдаленное бормотание будто на горизонте, как из бочки. Томас глотает эхо чужих голосов, закрывая глаза промеж одного из рваных, колючих ударов собственного сердца.