Швейцария. Некоторое время спустя

Прошло несколько дней с ужина в доме Ставрогина, и все домочадцы прекрасно держали мину, не смотря на то, что Николай Всеволодович ежедневно посещал Петра Степановича. Уходил после завтрака и возвращлся лишь к ужину. Что ж, обе женщины пришли к выводу, что жить так вполне возможно, особенно если не задумываться о том, чем Ставрогин и Верховенский занимаются целыми днями наедине. К тому же, его отсутствие позволяло им полностью посвятить себя младенцу, вместо привычных хлопот. Появление этого малыша внесло новые краски и переживания в устоявшийся быт дома в ущелье. Не смотря на летнюю пору, печь на кухне не переставала топиться ни на миг, потому что шла бесконечная стирка пелёнок. Они, словно белые флаги, реяли теперь на протянутых на веранде верёвках. В доме появился новый запах, чуждый прежде. Пахло не слишком приятно. Кисловато. И так, словно загорелась старая тряпка, которой до этого долго вытирали со стола. Это уж от усердия Карлотты, которая утюжила каждую вещицу, которая должна была прикоснуться к Лёвушке. Как-то незаметно начал меняться и общий настрой в доме, где раньше солнцем был Николай Всеволодович, теперь правили потребности Льва Николаевича. Даша и Карлотта, сдерживавшие себя поначалу, дошли наконец до того, что и за завтраком, и за ужином могли вдруг начать обсуждать пустячные дела, относящиеся к сыну Ставрогина. Пустячными они были, разумеется, на его взгляд, а для «двух этих сумасшедших баб», как вырвалось у него в разговоре с Верховенским, было центром мироздания. Такая неожиданная грубость проявилась утром, когда во время завтрака в столовую вбежала абсолютно счастливая Карлотта с грязной пелёнкой в руках и криком: «Он наконец покакал!» А Дарья Павловна начала тут же внимательно изучать отходы жизнедеятельности своего ребёнка. — Они лишь тогда пришли в себя и стали извиняться, когда я вышел из-за стола, громко скрипнув стулом, — возмущался Ставрогин, нервно стряхивая пепел на крыльцо Верховенского. — При этом, — он поднял вверх указательный палец, — никакого раскаяния там и не было! А выглядело всё дело так, словно это я виноват, что не понимаю ничего в этой молочно-какашечной жизни! — Не будь так раздражителен, Николя, — отозвался Пётр Степанович, полулёжа в своём удобном кресле. — Чего ты ждал от старородки и старой девы? Ты вечно забываешь, что они обе крестьянки по своему происхождению. В идеале, к их годам, у них бы уже по три ребёнка должно быть, да хозяйство, да муж, какой уж повезёт. Хозяйством ты их обеспечил, а вот ребёнком лишь одним на двоих, чего ж ты от них хочешь? Поверил, что воспитание одной и комплексы другой изменят их сущность? Да ни за что и никогда! Нужны поколения, чтобы изжить то, что взращивалось веками. Социалисты — дураки. Они думают, что парой книжек о свободе женщины, да несколькими прокламациями можно пошатнуть этот столп упрямства и веры. Мужчин взбудоражить можно, некоторых бабёнок, что и прежде ничего за душой не имели, можно, но вот этот костяк народа останется непоколебим. На крестьянах революцию не вывезти. Это я уж по опыту знаю. Ходишь, обхаживаешь этих мужиков, водкой даром поишь, они, вроде и уши развесили, и чуть не завтра готовы дубину русского бунта поднять, а пришли домой и там им их Маша или Даша, Глаша, Стеша, не важно, как даст мокрой тряпкой по морде за пьяный вид. И всё. Проспятся вчерашние бунтовщики и в ту же петлю. — Что ж ты делал эти несколько лет, раз всё так запущено? — Я много чего делал. И в Европе и в России. Я раскидывал семена, и однажды, о когда-нибудь, они прорастут! — А своё собственное семечко так и не закинул? — с долей язвительности поинтересовался Ставрогин. — Закинул. Дочь у меня есть в Марселе, я денег для её матери не жалею. Тем более, что она единственная на всём белом свете, кто смог хоть на миг полюбить меня. Мадлен. А дочь она назвала Жаклин. — Мило. И странно. Ты всегда так многословен, а о собственной семье лишь имена и «денег не жалею». — Не смейся. Не смей смеяться! Это у тебя семья, дом и общая фамилия. А Жаклин даже не сможет вспомнить меня, когда подрастёт, ведь я видел её лишь однажды, лишь раз держал на руках! — Жалкий паяц! — вспыхнул в ответ Ставрогин. — Действительно просто паяц! Если только это не выдумка, то что ты делаешь здесь, а не в Марселе? Верховенский зашёлся диким хохотом, как обычно закончившимся кашлем. — Что я делаю здесь? Что? Будто ты не знаешь, — прохрипел наконец он. — Тебя я тут люблю. И стерегу, как смерть стережёт меня. Его бледное лицо с алыми пятнами на щеках было в этот миг пугающим. Зелёные глаза казались огромными воронками, и Ставрогина, вероятно, затянуло бы в них, если б не холодный вежливый голос Вернера, неслышно появившегося рядом. — Добрый день, господа, кажется, я очень вовремя. Петра Степановича явно лихорадит. Уложите его в постель, Ставрогин, пока я готовлю микстуру. *** Вернер теперь стал постоянным посетителем двух домов — Ставрогина и Верховенского. Ни Даша, ни Лев уже давно не нуждались в его ежедневных визитах, скорее это было нужно ему самому. Привычное одиночество неожиданно стало обузой, и Антон Сергеевич пламенно жаждал общества молодых людей. Он являлся каждый день не столько для осмотра, сколько для того, чтобы немного пофлиртовать с двумя молодыми женщинами. Нет, он не был влюблён, ничего не желал от них, но его корректное и незаинтересованное заигрывание приносило им радость, а их ласковые улыбки заставляли кровь бежать по венам быстрее и жарче, словно в давно прошедшей молодости. Антон Сергеевич вовсе не был сентиментален по складу характера, но жизнь в слишком тихой и от того скучной глубинке Швейцарии заставляла его пытливый ум рыться в закромах памяти. Лишь разворачивавшаяся на его глазах драма немного отвлекала от этого неприятного занятия. Он слишком хорошо понимал всех её участников, ведь и сам в своей жизни любил глубоко и страстно. Дважды. *** В свои шестьдесят пять Вернеру казалось, что он прожил уже три, если не четыре жизни. Детство в семье среднего достатка помнилось уже не чётко. Разговоры на немецком и русские няньки, которые приглашались, чтоб научить ребёнка «этому варварскому наречию», затем гимназия за тем же, ведь ни мутер, ни фатерер не сомневались, что их сыну уготована честь встать за прилавок семейной лавки, которую открыл ещё прадед Антона. Вот только маленький Антоша к этому вовсе не стремился. Замкнутый мирок немецкой общины и мещанский быт семьи его вовсе не интересовали. Он рано понял, как огромен мир, что люди — не бабочки, пришпиленные иглой к одному месту, что можно, даже нужно всё изменить. Его притягивали тайны мироздания, идеальность и хрупкость человеческого тела. Он даже не помнил момента, когда к нему пришло решение стать врачом. А семья совершенно неожиданно его поддержала. " Это же очень престижно — доктор в семье,» — говорила всеми уважаемая фрау Штайльнер на ужине, устроенном в день поступления Антона в медицинскую академию. И правда, за прилавком могли постоять и младшие братья и сёстры, а такой умненький старший должен был прославить семью. Всё было очень гладко, пока шли одни лекции. Антон Сергеевич строчил тетрадь за тетрадью и вслушивался, стараясь не упустить ни капли знаний. Учебник по анатомии был в то время его настольной книгой. Он и теперь помнил все его иллюстрации и пояснения к ним. Ему казалось, что он практически постиг устройство человеческого организма, и мечтал о том дне, когда он предстанет перед ним воочию. И всё же, первое посещение анатомического театра стало для него потрясением. На столе в середине демонстрационного зала лежал ничем не прикрытый труп женщины. Её и при жизни, вероятно, никто не назвал бы красивой, но теперь её развалившиеся в разные стороны груди, вздувшийся синий живот и жирные ляжки в синяках вызывали отвращение. Студенты перешёптывались и цинично шутили, некоторые закурили, чтобы отогнать запах и скоротать время — преподаватель задерживался уже добрую четверть часа. Антон же тем временем рисовал, стараясь как можно лучше разглядеть и запомнить каждую мелочь на теле покойной. На расстоянии тридцати метров оно казалось не более, чем очередной картинкой из учебника, а уж на его зарисовках и подавно. В начале десятого часа преподаватель всё же изволил появиться. — Добрый день, господа! — сказал он, снимая на ходу пальто. — Хотя, кажется, ещё утро? Простите, не спал пару суток, от того путаюсь во времени. Но более, надеюсь, ни в чём. Позвольте представиться: Максим Натанович Матвеев.* И впрямь, даже с верхнего ряда галереи были видны тёмные круги бессонницы вокруг глаз. Но и они не портили красоту этого молодого стройного до худобы человека. Бледная тонкая кожа обтягивала выступающие скулы, чёрные волосы, заплетённые в косу, слегка растрепались и весьма поэтично обрамляли лицо. — Итак, что здесь у нас? — задал Матвеев почти риторический вопрос, повязав фартук и подойдя к трупу. — Мёртвая лэди, — отозвался противным голоском один из сидящих в первом ряду студент. Нахальный и редкостно отвратительный тип, пользовавшийся тем не менее авторитетом на факультете благодаря обеспеченности семьи. В Академию он поступил лишь потому, что оказался не годен к военной службе, а его отец не имел права держать в семье «недоросля», состоя на службе у государя. — Ответ не верный, — отчеканил Матвеев. — Это труп. Труп женщины средних лет. Скорее всего, лет сорока. И вовсе она не леди, иначе не лежала бы перед нами обнажённой в анатомическом театре. До неё несколько дней никому не было дела, от того и отдали её… нам. Не первой свежести труп. Но привыкайте. Чаще всего именно такие вам будут попадаться на практике. Матвеев вздохнул, совно сожалея о несчастной женщине, а Вернера вдруг резануло понимание: он смотрел на неё, как на объект изучения, как на иллюстрацию из учебника, а не как на человека, который несколько дней назад ходил, говорил и испытывал какие-то чувства. Который имел имя и фамилию, а не был безымянным трупом, выставленным на показ перед группой студентов-медиков. — Что ж, проверим вашу наблюдательность. Как вы полагаете, какова причина смерти? Можете подойти ближе. Вокруг трупа тут же собралась толпа, и прозвучало несколько неудачных версий про удушение и падение, прежде, чем Антон смог пробраться через своих однокашников и взять слово. — Мне кажется, всё очевидно. Это явное убийство. Позволите взглянуть на тело с другой стороны. — Почему нет? Переверните. Внутри Вернера всё похолодело. Он никогда не прикасался к мертвецам прежде. Но отступать было нельзя. На факультете его недолюбливали из-за необщительности и явного превосходства в уме. Тело оказалось холодным, липким и очень тяжёлым. Но не успели прозвучать первые смешки над неудачной попыткой Вернера, как его выручил Максим Натанович: — Цыц! — прикрикнул преподаватель, а затем подошёл к столу. — Смотрите, как нужно. За бедро и плечо. Тело легко перевернулось в умелых руках. — Мастерство приходит лишь с опытом, — спокойно молвил Матвеев. Но Вернер его уже не слушал. — Взгляните, — быстро говорил он, — я думал, что мне показалось с галереи. Причина смерти — убийство. Весьма жестокое. Убийца схватил жертву за шею и несколько раз ударил головой о стену. Скорее всего о стену. Но травмы головы не так значительны, чтобы привести к летальому исходу. Потом он пинал её, возможно, даже прыгал на её животе. И причина смерти — внутреннее кровотечение. Так я думаю, — добавил Антон Сергеевич. — Вы всё верно думаете и очень наблюдательны, молодой человек. Но чтобы убедиться в этом, нам необходимо произвести вскрытие. — Сказал Матвеев. Коротко вздохнув, он перевернул тело на спину и без дальнейших рассуждений вскрыл брюшную полость. — За этим ведь все мы здесь собрались? Большинство студентов отодвинулись, а когда Матвеев начал извлекать один за другим органы, начали покидать аудиторию. — Крови здесь и правда достаточно. Более чем. Но что же было так жестоко повреждено? С видом фокусника Матвеев извлекал один за другим органы. Тошнота подкатывала почти ко всем, но Антон оставался рядом. — Печень, как вы и предполагали. Воистину жестокое убийство. В аудитории почти никого не осталось. — Я ужинаю в Трёх пескарях, — тихо проговорил Матвеев.- Буду рад, если вы присоединитесь.