Швейцария. Некоторое время спустя

      Этот вечер был непростым для всех. Даша почти истерично наряжалась, Карлотта приводила в порядок столовую и накрывала на стол, Ставрогин курил каждые пять минут, вглядываясь в дорогу. В этом доме никогда не принимали гостей и не устраивали праздников, даже венчание молодых ничем не ознаменовалось, кроме заказанных в городе десертов.       Верховенскому было ничуть не лучше. Поднимаясь рука об руку с Вернером на холм, где стоял дом, он то краснел, то бледнел так, что доктор в итоге спросил:       — Может вернёмся? Вам тяжело даются перепады настроения. — Плевать, — отозвался Пётр Степанович, — сдохну лучше, но посещу сей ужин. — Как скажете, — усмехнулся Вернер, — я ведь буду рядом, и лекарства всегда при мне. Так что, полагаю, сегодня вы не умрёте. *** Встреча соответствовала предположениям Верховенского: Даша была невозмутима, Карлотта и Николай Всеволодович большей частью хранили молчание, поэтому Пётр Степанович включил свою бесконечную болтовню. — Видели бы вы мой дом, — упоённо рассказывал он, — всё утопает в цветах, а запах… Какой там запах! В раю так не пахнет, наверное. — Именно, что наверное, — тихо молвил Ставрогин, а Вернер качнул седой головой. — Не будьте такими мрачными, — откликнулся Верховенский. — Пусть рай нам и не светит, мы можем ухватить хоть толику счастья здесь на земле! — Николай Всеволодович и Антон Сергеевич явно давно хотят покурить, — сказала Даша, поднимаясь из-за стола, — а нам вреден табачный дым. Так не прогуляться ли нам? Погода отличная, я покажу вам мой розарий. — Конечно, Дарья Павловна, — весело вскочил Верховенский. — Идёмте. Однако никакого веселья не было в его душе. Пётр Степанович предчувствовал этот разговор, и как не странно, боялся его. Что-то напоминающее совесть в последнее время скребло его сердце. Он старался не обращать внимания на этот тихий скрежет, но не мог его не слышать. До розария они шли молча, каждый собирался со своими мыслями. — Взгляните на это великолепие, — молвила Даша, обводя рукой помещение скромной теплицы, — на этот покой и счастье. Цветы сияли в лучах вечернего солнца, недавно политые Йоханом, они мерцали каплями воды. — И вы хотите всё это разрушить? — продолжила она несколько грубее, чем собиралась. — Я понимаю, что местный климат вам предписали доктора, но Швейцария не так уж мала, она не ограничивается кантоном Ури и нашей скромной деревушкой. Какого же… Простите, что именно заставило вас приехать именно сюда и именно сейчас? — Будто бы вы не знаете! — расхохотался Верховенский. — То же что и вас два с половиной года назад. Любовь. Безумная и грешная любовь. И хватит строить из себя даму высшего света, говорите всё, как думаете. Дарья Павловна чуть помолчала, раздумывая над такими дерзкими словами, а затем ответила: — Вам безусловно низко пенять на моё более чем скромное происхождение. Хотите знать, как я могу ругаться? Не стоит. Я вам просто скажу: уезжайте пока не поздно, пока вы не разрушили хрупкий баланс здравомыслия моего мужа. На этот раз Пётр Степанович зашёлся таким диким хохотом, что он оборвался кашлем, а на платке, которым он прикрыл рот, появились капли крови. — Вы думаете, дорогая моя, что став его женой, хоть что-то изменили? О нет! У Николя уже была одна жена и не один ублюдок. Думаете, ваше венчание хоть что-нибудь значит для него? Глубоко заблуждаетесь, голубушка. Для него никто ничего не значит. Ни вы, ни я, ни ваш сын. Неужели за время, проведённое с ним, вы так ничего и не поняли? Даша прикрыла ладонью глаза, которые требовали слёз, но оставались сухими. — Пожалуйста, уезжайте, — проговорила она. — Сколько живут ваши розы? — неожиданно спросил Верховенский. — Два-три года при хорошем уходе, — ответила она, непонимающе наморщив лоб. — А мне, если верить врачам, осталось меньше года. Возможно, лишь месяц или два. И вы хотите, чтобы я добровольно отказался провести последние дни в обществе любимого человека? — Желаете надавить на жалость? Её не хватит на всех. — Вовсе нет, Дарья Павловна. Не жалейте меня, не понимайте, а просто примите, что я никуда не денусь, пока не умру. — А вы подумали о нём? О том, что будет с Николя, когда вас не станет? Он едва оправился, обрёл покой, и тут — вы с вашей смертельной болезнью. Вы понимаете, что с ним может произойти? Сами же просили оберегать его. Или забыли? — Вовсе нет. Последнюю нашу встречу перед расставанием мне не забыть никогда. Но я был глуп и наивен, мечтал о героических свершениях, о власти, о славе… Как же всё это смехотворно! — горько улыбнулся Верховенский, а потом неожиданно перешёл на яростный громкий шёпот. — А знаете, что я нашёл? Одну лишь грязь, низость, жестокость, обман. Я сам был частью этого, больше того, часто сам крутил ручку этой дрянной мясорубки, ломая и калеча жизни других людей. Но я верил, что это хоть что-нибудь изменит, что-то новое принесёт… Мне моя деятельность, — он усмехнулся, стараясь успокоиться, и переходя на свой привычный голос, — принесла немного денег и чахотку. И знаете, что я отвечу на ваш вопрос? Плевать я хотел на то, что будет после моей смерти. Слышите? Плевать! Пусть хоть весь мир рухнет, меня это уже никак не коснётся, — Пётр Степанович с трудом перевёл дух, сдерживая кашель. — Вы так в этом уверены? Вам бы в Бога сейчас уверовать, стало бы легче. — Кому легче? Вам? Чтоб я молился и постился? Ну уж нет! Прямо вам говорю, пока будут силы, я не отцеплюсь от Николя! Руки Даши невольно сжались в кулаки, она на несколько мгновений зажмурилась, пытаясь унять безумную ярость и ревность, а потом тихо сказала: — Вернёмся в дом. Мужчины уже, верно, покурили. — Мне нравится, что вы, как всегда, благоразумны. И в этом ваша сила, а не слабость. — Сейчас я хотела бы сойти с ума и разможжить вам голову. Хотя бы вон той лопатой, или просто о кирпичи, огораживающие мои розы. — Что ж, я рад, что это не так, что разум всё ещё давлеет над натурой челядинки, — усмехнулся Пётр Степанович и направился к дому. — Хотели челядинку услышать? — гневно бросила ему вслед Даша. — Так будь ты проклят! Будь ты проклят, убийца и бес! — Ещё и сводник, — рассмеялся обернувшийся Верховенский. Он знал, что выиграл в этом раунде. *** — Простите, господа, я вынуждена покинуть вас, — ледяным голосом, скрывающим нервное раздражение, сказала Даша, входя в столовую. — Мне нехорошо, и нужно проведать Лёвушку. — Позволите пойти с вами? — поднялся Вернер. — Осмотрю вас и младенца. — Конечно же, Антон Сергеевич. Простите меня, — повторила она, глядя теперь лишь на Ставрогина. — Ничего, дорогая. Отдохни. Ты сегодня переусердствовала с подготовкой к этому ужину. Лишь смолкли шаги на лестнице, и скрипнула дверь, как Верховенский вскочил и жадно прижался к губам Николая Всеволодовича. — Совсем спятил? — оттолкнул его тот. — Нет. Не знаю… Пожалуйста! — Пётр Степанович опустился на колени и прижался лбом к прохладной руке Ставрогина. — Пусть я лишь вещь для вас, но ведь желанная, — забормотал он. — Или… или хотя бы та, чем приятно пользоваться. Я согласен быть для вас всем, чем угодно. Лишь бы быть подле вас! — Зачем ты вечно врёшь? — раздражённо спросил Ставрогин, отдёргивая руку. Казалось, ещё секунда, и он бесцеремонно пнёт его. — Я не вру. Никогда не врал тебе, Николя! А уж теперь и вовсе не собираюсь. Всё, что у меня осталось — любовь к тебе. Он обнял ноги Ставрогина и прижался к его коленям. *** — Он вам гадостей наговорил? — спросил Вернер, прикрыв дверь. — Скорее я ему, — засмеялась Даша, а потом закрыла ладонями лицо и разрыдалась, опускаясь на кровать. — Это неправильно, невозможно, ужасно, — всхлипывала она. — Почему всё так? Почему Бог так жесток? — Только самому богу это может быть известно, — ласково проговорил Вернер, усаживаясь рядом и приобнимая её за плечи. В боге он давно разуверился. — Постарайтесь взглянуть на всё это по иному. Словно со стороны. — старик доктор гладил плачущую Дашу по голове. — Вы молоды, замужем за красавцем дворянином, у вас прекрасный сын. Он ещё очень мал, но сколько прекрасных моментов он подарит вам в будущем! Я стар, но ещё помню все эти страсти, выжигающие душу до тла. Эти невероятные страсти! Потерпите, совсем немного потерпите. Николай Всеволодович наверняка привяжется к сыну, когда тот чуть подрастёт, а Пётр… Моего друга, действительно, скоро не станет. Я перед вами виноват отчасти… Но я не мог сказать. Помимо дружбы нас связывает и договор неразглашения. — Не вините себя, доктор, — Даша вытерла мокрые глаза рукавом, отстраняясь. — Мы все здесь грешны. За исключением вот этого маленького человечка, — она с нежной улыбкой заглянула в люльку. — Спит себе и не слышит никаких страстей и разговоров. Плачет только когда хочет есть. Кстати, это нормально? Вернер, обрадовавшись тому, что его пациентка успокоилась, начал отвечать на все вопросы молодой матери. *** А в столовой Верховенский всё навязчивей льнул к Ставрогину. Обнимал и целовал его колени, гладил бёдра, шепча безумным речитативом: «Люблю, моё, до смерти люблю, до смерти моё…» — Сумасшедший, — с неприязнью выдохнул Николай Всеволодович. — Поднимайтесь живо и идём. Не ровен час, кто-нибудь увидит эту жалкую картину. Ему действительно было противно. Никогда он не понимал, что заставляет этих людишек ползать перед ним на коленях, вымаливая хотя бы намёк на ласку, на добрый взгляд или улыбку. Обыкновенно, прочие так откровенно не проявляли себя, но Верховенским явно руководило безумие отчаяния. Не было у него времени ждать и надеяться. Он мог бы и требовать (Николай Всеволодович принял бы это), но Петруша лишь молил, бесслёзно упрашивал, боготворил… Тьфу, дрянное какое слово! Отведя за руку Верховенского в крольчатник, Ставрогин закрыл дверь и подпёр её лопатой. — Спускай брюки, времени мало, — грубо проговорил он. Вечернее солнце пробивалось сквозь щели между досками, Николя крепко зажимал ладонью рот Петруше, пока с весёлой злостью овладевал им, чувствуя как по лицу того струятся слёзы, слыша еле сдерживаемые всхлипы и стоны изнемогающего от боли и наслаждения любовника. — Ну что, довольны? — спросил Николай Всеволодович, закончив и оправляя одежду. — Ещё бы! — отозвался Пётр Степанович. — Я теперь… Не важно. Возьмите гребень, — он вынул из кармана расчёску и принялся сам поправлять свой внешний вид. Ставрогину вдруг стало всё это смешно, он с трудом подавил рвущийся наружу хохот. Причесав отросшие тёмные волосы и убедившись, что Верховенский выглядит вполне прилично, Николай распахнул дверь и вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, напоённый запахом трав и воды. Бледный месяц уже взошёл на голубом летнем небе. Кролики, которых на время взбудоражило происходившее в их жилище действо, дружно захрустели травой, морковью и яблоками. Всё было так просто, привычно, так спокойно и хорошо, что Ставрогин поморщился, почувствовав, как из его пальцев Верховенский вынимает свою расчёску. На пару мгновений он забыл о его существовании. В столовой их ждал накрытый для чаепития стол и Вернер с бокалом портвейна. — Николай Всеволодович решил мне свои угодья показать, — расплылся в улыбке Пётр Степанович. — Кролики очень милы, жаль, что все они лишь будущее мясо на тарелках. — Не надо, — скривившись проговорил Вернер, — не утруждайте себя очередной ложью. Мне всё равно, а Дарью Павловну я уложил спать. Пара капель морфия в чае творят чудеса. — Вам цены нет, Антон Сергеевич! — рассмеялся Ставрогин. — Действительно, не о чём говорить, выпьем по стакану портвейна, да и разойдёмся. Хотя штрудель Карлотты — просто чудо. Возьмите по кусочку, иначе она обидится. Вечер состоялся и выглядел со стороны вполне обычным и приличным. Вот только ни один из его участников таковым его не считал. Сердце каждого кровоточило и сжималось, ожидая новые беды. Вернер и Верховенский не сказали друг другу ни слова по дороге в деревню, Ставрогин до рассвета просидел на крыльце, куря одну за другой папиросы, Карлотта роняла слёзы на посуду, которую мыла, а Даша то и дело дёргалась во сне. Один лишь Лёва спокойно спал до утра. Йохан же лежал на земляном полу крольчатника и наглаживал себя между ног, вспоминая сцену, что подглядел нынче вечером сквозь щель в двери.