Выживание

Савада просыпается с утра, и ему немного жутко. Что-то скребётся изнутри, просится наружу. Царапает острыми когтями рёбра, скручивает-выворачивает пустой желудок и давит где-то в горле, под кадыком. Савада просыпается с утра и впервые в жизни думает, что лучше бы этого не делал. Он заспанный и взъерошенный волочится вниз, зевает через каждый шаг и точно не ожидает, что почувствует запах готовой еды в этом доме. Готовой еды от Наны, которая уже лет пять как не прикасается к посуде и вообще, кажется, живёт на одном воздухе. Последнее, конечно, неправда, Тсуна каждый день готовит на неё и завтрак, и обед, и ужин, подписывает всё и оставляет контейнеры в холодильнике, чтобы мама могла перекусить. Женщина ему нежно улыбается, глядя куда-то мимо, и то ли действительно ест, то ли просто выбрасывает. Тсуне это почти не важно. Тсуна к этому почти привык. Поэтому он прибавляет шагу, проносится через всю гостиную за два маха и чуть ли не врезается в кухонный косяк. Чуть ли не сносит его, заваливаясь на кухню. — Доброе утро, Тсу-чан. Голос Наны живой и любящий. Её голос ласковый и тёплый, совсем как в детстве, волосы немного топорщатся в стороны и тёмно-карие глаза светятся пластмассовым счастьем. Доброе, говорит она, и Тсунаёши задыхается. Утро, и где-то в районе кадыка давит ещё сильнее, а то животное, кажется, собирается вот-вот раздолбать его лёгкие.

о п а с н о с т ь

— У нас сегодня гость, — она указывает на мужчину за столом — он деловито крутит чашку кофе — кухонной лопаткой. Пара масляных капель срываются вниз, разбиваются о пол, и Нана снова поворачивается к скворчащей сковороде. — Познакомься. Нана за это утро сказала слов больше, наверное, чем за последние два месяца, и Тсунаёши крепко сжимает челюсти, хватаясь пальцами за свой живот. У него там внутри всё крутится и перемалывается, у него там всё просится наружу и урчит злобно на этого гостя. Савада медленно переводит взгляд на мужчину и рассматривает его так внимательно, будто от этого сейчас зависит его жизнь. Будто от этого зависит всё вокруг. Мужчина сидит, и на губах его то ли улыбка, то ли звериный оскал — такой бывает у Кёи, когда тот застаёт учеников за нарушениями. Тёмная шляпа с рыжей лентой сидит на нём вычурно, и глаза брюнета в её тени странно поблёскивают. Костюм на нём кажется Тсуне дороже, чем половина этой кухни — Тсунаёши съедает хмыканье, мол, серьёзно. Серьёзно? Такие обычно надевают на похороны. Свои. С в о и. Савада цепляется пальцами за свою кожу, сжимает её крепко-крепко, чтобы это внутреннее успокоилось, заткнулось уже наконец, и кивает мужчине. Тсунаёши говорит через силу: «Доброе утро». Говорит: «Меня Тсунаёши зовут». Повторяет по слогам, потому что перед ним явно иностранец: «Тсу-на-ё-ши». Улыбается ломано, сжимает челюсти и не отводит взгляда. Иностранец, на удивление, вполне умело представляется ему. Рассказывает о том, что он его новый репетитор. Выделяет это слово, говорит с нажимом. Тсунаёши в жизни ещё никогда не было страшно настолько сильно (кроме, разумеется, его ежедневных кошмаров, вот уж чего никто переплюнуть не мог). Но Реборн — это будто та самая свора собак в огне, будто летящая на него фура, будто каждый рубец на его теле от тонфа. Будто это всё вместе взяли и запихнули в этого человека, а сверху насыпали ещё сотню самых ужаснейших из смертей. От Реборна смертью пахнет за версту. Прёт аж. Воняет. Савада уходит в ванную и ещё с минут пять просто стоит со включенной водой и пялит в зеркало. Внутреннее, оно скребётся и жалобно так тянет. Просит, мол, выпусти, мол, я плохого ничего делать не собираюсь, разорву иностранца на мелкие куски и успокоюсь. Оно умоляет: пожалуйста. Скворчит раскалённым маслом на дне желудка, бьётся о кости и не успокаивается. Нана в это утро больше не говорит ни слова, они в тишине завтракают, когда Тсунаёши спускается снова вниз, в тишине расходятся кто куда: Нана убирает со стола, Тсунаёши и Реборн — в школу. Почему этот мужик идёт рядом, Саваде почти не интересно. — Знаешь, зачем я здесь? — неожиданно спрашивает брюнет. Тсунаёши на ровном месте спотыкается и чуть ли не вспахивает носом асфальт. Реборн ловит его под локоть, грубым рывком ставит на ноги, качает головой, мол, позорище. Тсуна тоже головой мотает — нет, он понятия не имеет, зачем этот мужик сюда припёрся и что ему тут нужно — тоже. Дальше их разговор от просто абсурдного переходит в слишком. Переходит в мафию и наследников, в классический, знаете, такой сюжет сраной новеллы. Только ты можешь с этим справиться, говорят люди в таких новеллах. Ты. И никто больше. В конце концов Тсуну пробивает на громкий истеричный смех, он упирается ладонями в бёдра, наклоняясь вперёд, пытается успокоиться. Вытирает редкие слёзы с лица. — Да ты издеваешься! Кому нужен такой дохляк, как я?! Наследник, — голос парня взвинчено поднимается до девичьего, — будущий Дон мафиозной семьи, да не абы какой! Приколы у тебя полный отстой, чувак. Савада поднимает на него взгляд, пытается найти в этих темно-графитовых, практически чёрных глазах хоть намёк на шутку и улыбка медленно сползает с лица. Паренёк разгибается и пятится назад, выставляя перед собой руки в примирительном жесте, мол, эй, полегче. Реборн играючи наставляет на него пистолет. Говорит, мол, не веришь? Я тебе докажу. Говорит, мол, прочувствуешь на своей шкуре, малец, в какую же задницу ты попал. А Тсуна только и может, что стоять на месте, как карикатурная статуя. И внутри всё снова скручивается и извивается, и внутри всё снова бьётся больно о рёбра, щелкает пастью, бесится. Злится. Боится, загнанно думает Савада. Всё внутри у него боится этого Реборна до скулящей боли в суставах. Тсуна говорит: «Только попробуй». Грубо повторяет: «Только попробуй, и я тебя завтра же сожру с потрохами, пока ты будешь спать». Тсуна скалит на него зубы, щетинится, будто зверь, загнанный в угол, а в глазах у него ни намёка на желание жить. А в глазах у него тупая готовность к смерти и что-то дикое, переливающееся золотым огнём. Реборн впервые не уверен, стоит ли жать на курок. — Малец, ты будешь делать то, что я скажу, когда я скажу и без глупостей. Я тебе не нянька, чтобы сюсюкаться, понял? Это не игры. Тсуна кивает, тяжело и медленно, будто на его шее только что удавку затянули. В школе ничего необычного не происходит, и мир на несколько славных часов приходит в норму. Хибари шарится по всей школе — выискивая и вынюхивая, словно ментовская ищейка — в поисках нарушителей. У него право неприкосновенности, отец в управляющей верхушке города и Тсунаёши на автореплее. Нет, прости господи, вы не подумайте, он не фангёрлит по Саваде, как девочка-подросток, он даже имени его вслух ни разу не произнёс за день. Только вот намётанный взгляд киллера всё равно видит, как Кёя постоянно ищет взъерошенную макушку в толпе учеников и едва заметно выдыхает, когда находит. Видит, как он озлобленным зверем ходит вокруг него, сохраняя расстояние, держа его постоянно на периферии зрения. И едва ли это можно назвать здоровым отношением к своему кохаю. Хибари и сам это прекрасно знает. Знать — не обязательно признаваться кому-то или, например, себе. Это знание — вместе с торчащей из толпы макушкой Тсуны и мельтешащей туда-сюда тенью — на периферии. Чутьё Хибари подсказывает ему, щекочет где-то меж лопатками, когда Реборн за ним наблюдает. Придаёт его движениям резкости и нервозности. Сам Хибари весь день взвинчен, будто кто-то вот-вот нападёт на него со спины и попытается — какая глупость, ей-богу, его-то, Хибари Кёю, местное исчадие Ада — убить. Ямамото Такеши весело смеётся на переменах, рассказывает всем про соревнования и то, что их префектура хоть и небольшая, но когда-нибудь — когда-нибудь в далёком и беспросветном — команда их школы выберется на национальные соревнования по бейсболу. Такеши этим почти грезит, его слова такие жизнеутверждающие, обнадёживающие, и все вокруг него верят в это. Верить в это так легко и заманчиво, что, думает Савада, он и сам смог бы, будь бейсболист немного убедительнее. Ведь мало, что в это верят все вокруг, если капитан команды — такой живой и до затёртых ярлыков правильный Ямамото — нет. Такеши не то чтобы не верит. Он знает. Знает, что они не пройдут. Реборн видит этого ребёнка, едва ли готового к экзаменам, к выпуску из школы, он видит этого ребёнка и читает информацию, связанную с ним. Думает, может, сгодится. Думает, неплохая кандидатура, этому хлюпику будет полезно пообщаться с ним. Реборн смотрит на него со стороны, и в глазах Такеши животное, почти дикое желание жить, когда тот неспешно оглядывается себе за спину, будто бы разминая спину. Реборн думает, что для одного маленького городка, тут слишком много зверей. Тсунаёши сладко посапывает на крыше во время обеденной перемены. Солнце тёплыми лучами облизывает его лицо, лезет в зажмуренные глаза и щекотит нос. Савада потягивается и, скорее, где-то на рефлексах улавливает чужое присутствие. Его внутреннее жалобно стонет и скулит, когда парень нехотя усаживается, опираясь спиной о бетонную стену позади. — Ну, — говорит Тсунаёши. — Долго ты будешь там стоять? Проваливай, хочется добавить ему, не мешай мне. о т в а л и Из-за угла выходит Реборн, совершенно спокойный и холодный на лицо, но обескураженный где-то внутри. Его было не сложно заметить кому-то подготовленному — позорно было бы не заметить. Но Тсунаёши это всего лишь мальчишка шестнадцати лет от роду, который не то чтобы выглядит каким-то особенно способным. Не то чтобы выглядит опасным, как Хибари, или подозрительно расслабленным, как Ямамото. Не то чтобы Тсунаёши, с этим его решительно суицидальным взглядом на Реборна, выглядит подходящим на роль Дона. Скорее, на человека, который первым бросится под пулю, и отнюдь не для того, чтобы кого-то спасти этим от смерти. — Ой, — говорит он. — Какая жалость, я не знал, что это Вы, — говорит он. — Мне так жаль, — говорит. У Реборна почти дёргается бровь на последнем. Губы сжаты в тонкую, упрямую линию и взгляд его — наверное, мужчина не уверен точно, но на девяносто девять и девять, — может прожечь самую настоящую дыру в мальчишке. И ему было бы вовсе не жалко, если бы не приказ Тимотео. Вот вообще. Насколько я знаю, медленно декларирует Реборн, находиться на крыше школы запрещено. Даже на перемене. Тем более, на обеденной. Местный хранитель порядка и чести в лице Хибари Кёи очень хорошо за этим следит. Он делает долгую паузу, прежде чем продолжить. Савада уже знает, к чему затеял весь этот разговор его новоиспечённый репетитор. Лениво ведёт плечами, поднимается на ноги, отряхивает школьную форму. Потягивается. Солнечные лучи путаются в его каштановых волосах, скользят лениво по лицу, отсвечивая на хрусталике так, что он недовольно фыркает и прикрывает рукой глаза. Почему ты всё ещё здесь? Почему, говорит он, ты всё ещё здесь, а не закопан на заднем дворе этой школы. п о ч е м у Ответ крутится на языке, оставляя после себя горечь и ржавчину. Тсунаёши не дурак, он и слова не скажет на эту тему. Он говорит: «Не знаю». Говорит: «Кея-чан, наверное, имеет слабость к калекам и убогим. Ой…» И криво улыбается: «То есть Хибари-сан». И тут Реборн не уверен уже, то ли это был микроинсульт, то ли просто нервы у него уже порядком сдают, но левая сторона лица дёрнулась. Этот мальчишка (втрое младше него, совсем дитя, ошибка своих родителей), он меньше, чем за день вывел его больше, чем Вария за неделю. Вария — это вам не шутки. Это вам элитный отряд самых отбитых психов, которых по всей Вонголе поискать ещё нужно. Вария — это отстойник Вонголы, тень и мрак её доброй славы. Наследие второго Дона. Но даже они никогда не доводили его до ручки, а этот… А этот стоит тут напротив Реборна, улыбается, расслабленный и ничем не удручённый, будто это и не его вовсе сегодня било дрожью с утра. Будто не его сегодня чуть не припечатало в асфальт от разговоров о мафии. Об опасности. Будто он ничего из этого не боится. Будто Реборна он не боится до трясущихся поджилок. Что же у тебя за секреты такие, Савада Тсунаёши?